Потерянный взвод

– Пнял, – ответил Шевченко и с хрустом откусил от сухаря. На этом связь закончилась. – Я посплю, Эрешев. Говори всем, что запретил будить без надобности… – Шевченко лег на землю, под голову бросил вещмешок. – Ты чего такой кислый?

– Дом вспомнил чего-то, маму…

Эрешев сел, стал расшнуровывать ботинки, потом стащил латаные-перелатаные и все равно рваные носки. Они были в крови.

– Натер?.. Плохо дело. Замотай бинтом… Эх, неужели так бедно наше государство, что не может обеспечить своих воюющих сыновей хорошими носками?

Шевченко вздохнул и тут же заснул. Приснилась ему Ольга. Будто бежал он за ней, а она в вертолете, свесилась из-за двери, руку к нему тянет, но никак не дотянется, а он никак не может догнать, вертолет поднимается все выше, выше и – камнем падает вниз, в пропасть. Он слышит грохот, небо раскалывается, горный обвал подхватывает, несет его на подпрыгивающих, словно живых валунах и обломках.

Шевченко открыл глаза. Огромная тень проплыла по его лицу. В нескольких метрах завис вертолет, секунда – и ткнулся в землю. Из него выпрыгнул массивный офицер в каске, бронежилете и с автоматом. «Кокун», – узнал Шевченко и чертыхнулся. Он с трудом поднялся и поплелся докладывать.

– Товарищ майор, первая рота готовится к операции, – глядя в желтые глаза Кокуна, доложил Шевченко.

– Долго готовишься, пора начинать.

– Приказа не было!

Шевченко не выносил этого молодого выскочку, который к двадцати девяти годам успешно пробежал служебные ступеньки и стал замом командира полка. Ему претила дурацкая манера быть с подчиненными на «ты», по поводу и без повода выражать свое начальственное недовольство. Когда вальяжные поучения превышали всякую меру, Шевченко, чтобы сдержаться, представлял Кокуна в ефрейторских погонах. Слушать его так было очень забавно.

– Люди накормлены? Оружие, боеприпасы? Так. Что еще… Меры безопасности доведены?

– Доведены, доведены, – кивнул Шевченко. – Услышав полет пули, сразу пригнуть голову.

– Вместо того чтобы дурачиться, Шевченко, лучше бы провел беседу.

– Замполит уже целых три провел, – отрапортовал Шевченко. – Верно, товарищ лейтенант?

– Так точно! – Лапкин вытянулся и сомкнул пятки и, заикаясь от волнения, стал перечислять: об агрессивной сущности исламских фундаменталистов, об успехах в одиннадцатой пятилетке…

– Ладно, все ясно. – Кокун поморщился и махнул рукой.

Рота спускалась с вершины. Цепочка людей казалась серой струйкой, медленно стекавшей вниз. Пока все чувства не раздавит отупляющая усталость, каждый чуть опьянен сладким холодком тревоги и азарта. Есть три вещи, которые подавляют страх смерти: любопытство к войне, страсть к победам и азарт игры со смертью.

Шевченко высматривал следы крови, там, где несли они Татарникова.

Как только развернулись, Воробья будто подменили, он раздраженно покрикивал, кого-то чихвостил, толкал в спину, хотя никто не отставал… Шевченко видел это, крепился, но под конец не выдержал:

– Воробей, не заходи вперед!

Тот обернулся, бросил недовольный взгляд из-под каски и, кажется, что-то сказал по матери.

– Ах, подлец, – тихо пробормотал Шевченко, – ну, я тебе покажу!

Впереди начинался подъем, и пока не прозвучало ни выстрела. Их маневр, несомненно, был виден издалека, и люди Ахмад-шаха Масуда, первоклассно вооруженные, давно приметили их в свои бинокли. Может быть, уже сейчас на лице Шевченко или Ряшина по кличке Ранец дрожало роковое перекрестье оптического прицела, и узловатый палец гладил отполированную «собачку», а прищуренный глаз сочился от напряжения едкой слезой. Израильские «узи», американские «М-16», безродные «калашниковы», английские винтовки прошлого века ждали своего мига – чтобы выплюнуть свинец, впиться, изувечить, искромсать человечью плоть.

Ударил выстрел. Шевченко вздрогнул, оглянулся: все вымерли. Он высматривал Эрешева, потом вспомнил, что оставил его и еще одного туркмена – Атаева, которого скрутила желтуха, – с минометным взводом.

– Козлов! – позвал ротный.

Все уже залегли, ждали; Шевченко искал, кого взять вместо выбывших туркмен. Он со злостью глянул на Трушина, увидел копошившегося Ряшина.

– Ряшин, давай сюда, живо! Козлов тоже.

Сержант напряженно откашлялся, а Ряшин отверделыми губами сказал «есть» и качнул каской.

Они выбирались первыми, за ними перебежками передвигались остальные. Через несколько минут вышли на пологий участок. Отсюда они видели, как поднимается взвод Воробья. Люди шли понурой цепочкой, друг за другом. Даже группа захвата не развернулась.

– Почему не разворачиваетесь? – крикнул Шевченко и повторил, будто надеялся, что его услышат: – Развернуться, черт бы вас побрал!

Но взвод продолжал медленно, с упрямой обреченностью ползти в гору. Шевченко видел, как взмахнул рукой и упал Воробей, неслышно ударился о камни его автомат. Следом рухнул солдат. Шевченко даже не успел разглядеть его лица. Лишь тогда люди, словно опомнившись, стали рассредоточиваться, расползаться в обе стороны от тропы. Шевченко следил за этими суетливыми попытками спастись, стискивал рукоятку автомата, беззвучно ругался. Нарушенное правило войны окупилось кровью.

За горой, где затаился небольшой кишлачок, тоже напористо зазвучали очереди. Стеценко со взводом вступил в бой.

Взвод же Воробья застрял на месте. Солдаты растерянно копошились вокруг неподвижных тел. «Почему „старики“ не предупредили Воробья? Почему не сказали, что надо развернуться? Они ведь знали…» – думал Шевченко. А в следующее мгновение он видел, как на солдата, это был Пивень по кличке Шнурок, выскочил рослый моджахед. Пивень нажал на спуск, но автомат лишь щелкнул. Шевченко мог поклясться, что услышал пустой щелчок бойка. Душман выстрелил, солдат рухнул. Шевченко застонал, будто это его опередила пуля, дал длинную очередь, кто-то поддержал его – и моджахед покатился по склону, безвольно разбрасывая руки.

В какой-то неуловимый миг командир понял, что скоротечный бой сходит на нет, как вода, уходящая при отливе, затухает шквал очередей, утихает грохот, умолкает разбуженное эхо.

Из-за камня выглянул Козлов. На его грязном потном лице засияла довольная ухмылка.

– Товарищ капитан, духи уходят! Глядите, уходят…

Они действительно оставляли поле боя, от камня к камню передвигались короткими перебежками, уходили – ловкие, сильные, непокоренные враги. Это были не те афганцы, которые заискивающе улыбались и кланялись шурави, восседающим на танках и бэтээрах. И все же это были они: гордые, откровенные в своей ненависти и жажде бороться до конца.

– Вперед! – выкрикнул команду Шевченко, легко поднялся, вскинул автомат и дал длинную очередь.

Козлов, оглохший от гранатомета, орал матом на тех, кто медленно подымался в атаку. Моджахеды исчезали за вершиной, уносили раненых, вяло отстреливались. Взвод, озлобленный непрерывными криками Козлова, выбрался наверх, где горный ветер, как в награду, высушил потные почерневшие лица. Козлов, за ним Ряшин и еще кто-то бросились, было, преследовать, но Шевченко прикрикнул:

– Назад!

Воробья принесли на плащ-палатке. Голова его безжизненно раскачивалась, и еще издали Шевченко по неуловимым деталям, по походке людей понял, что несут убитого. И все же спросил:

– Что с Воробьем? – и заглянул в полуоткрытые глаза.

Сержант, который, прихрамывая, шел впереди и нес на себе три автомата, хмуро ответил:

– Убит. В сердце попало.

– Еще кто?

– Пивень… Сзади несут.

– Это у него патроны кончились?

– Да, – односложно ответил сержант.

– Вижу. Шарипов, – Шевченко притянул сержанта к себе, – скажи, почему вовремя не развернулись?

– Командовал Воробей…