Мечта

– Да потому, что «Ухватовка» – не станция, а разъезд, – объяснял Валентин Петрович и продолжал. – Так вот… этот генерал-адъютант выйдет, бывало, на платформу… прищурится… «Вы, спросит, начальник станции?» И подает руку… А эта рука-то… может быть… недавно царскую руку держала! – Начальник разъезда наливал рюмку, сокрушенно вздыхал и выпивал. А затем выдерживал долгую паузу, смотря в потолок унылым взглядом.

А то вспоминал другое:

– Подойдет переполненный пассажирский… выскочит это на платформу какая-нибудь дамочка… этакая канареечка!.. И прямо ко мне… «Ради Бога, господин начальник станции… устройте меня в купе!.. Моченьки, мол, нет в вагоне… умаялась!..» А сама глазенками так и стреляет…

– Ну?.. И что же?.. – пренебрежительно спрашивал Елпидифор, думавший только что о «Марине Мнишек»…

Валентин Петрович ерзал на стуле и лукаво подмигивал…

– Конечно, устраивал!.. Грешен: всегда был дамским кавалером!..

После каждой такой беседы, Елпидифор долго не мог уснуть. Ложился на койку, стоявшую около телеграфного аппарата, закрывал глаза и думал о нарядном экспрессе, в котором когда-нибудь поедет он, Елпидифор, о генерал-адъютантах, его сопровождающих… и о «ней», у которой обязательно будет лорнетка…

III

Как-то весной, в нескольких верстах от «Ухватовки» случился размыв пути… И, пока полотно исправляли, у разъезда останавливались все поезда… Остановился и экспресс.

Еще за несколько часов до его прихода, телеграфный аппарат яростно выстукивал циркулярные депеши для всей линии, и в каждой упоминалось об экспрессе…

Пришла телеграмма и частная: на имя пассажирки экспресса, графини Криницкой. В ней говорилось о внезапной болезни отца графини.

Сначала Елпидифор думал поручить Матвею доставку этой телеграммы. Но за час до прихода экспресса, телеграфист выдвинул из-под, кровати сундучок и вынул из него: флакон с одеколоном, фиксатуар и гуттаперчевый воротник. Долго мыл около кадки руки и лицо. Сидел перед зеркалом, вытирал лицо одеколоном, мазал волосы и брови фиксатуаром. Приоделся.

Наконец, подошел экспресс…

Был он весь залит огнями, словно жар-птица, прилетевшая из сказочной страны. Подкатили его к платформе два паровоза, новенькие, шаловливые, будто только что произведенные гусарские корнеты…

И радостно замерли у платформы нарядные вагоны с зеркальными окнами. Хрустальным дворцом выглядывал просторный вагон-ресторан… И, как красавица белыми зубами, – сверкал белизной скатерти длинный обеденный стол, уставленный цветами.

Стоя у вагонов, Елпидифор видел, как выходят из них нарядные мужчины и дамы, – ловко выскакивают на платформу изящные военные, гремя шпорами и ножнами сабель…

Телеграфист пошел по платформе, заглядывая в окна.

Ему нужен был первый класс, но он долго не решался дотронуться до покрытой синим лаком двери… Будто должен он был войти в другую жизнь, столкнуться с новым миром, страшным своей неизвестностью… Рябило в глазах и слегка кружилась голова. Но взял себя в руки и вошел.

В коридоре, устланном мягкими коврами, стояло несколько пассажиров. К ним подошел Елпидифор…

– Графине Криницкой телеграмма! – сказал он дрожащим голосом. И прибавил с достоинством: – Вы не знаете, господа: где находится графиня Криницкая?!.

Толстый господин с перстнями на коротких пальцах небрежно скользнул глазами по фигуре телеграфиста и процедил сквозь зубы:

– Вон идет проводник!..

Елпидифор повторил вопрос.

– В купе номер 6, третья дверь с того конца! – сказал проводник.

Елпидифор сухо поклонился и пошел дальше. Подошел к запертой двери. Постучал согнутым пальцем. И, когда отворили, увидел на пороге хорошенькую, белокурую девушку, в дорожном костюме, с сумочкой через плечо. Девушка вопросительно взглянула на Елпидифора.

– Графине Криницкой телеграмма! – краснея, пробормотал телеграфист.

Он видел, как испуг отразился в темно-синих глазах девушки. Она быстро схватила телеграмму, пробежала глазами и, повернувшись к телеграфисту спиной, заговорила на непонятном языке с дамой, сидевшей в глубине купе.

– Нельзя ли расписаться!.. – вдруг сказал Елпидифор и поперхнулся. – Вот квитанция!..

Пока девушка расписывалась, дама спросила:

– Когда идет обратный экспресс?..

– Завтра утром! Но он у нас уже не остановится! У нас экспрессы не останавливаются… – прибавил он грустно, и вздохнул. – Вам лучше пересесть на следующей станции!..

Опять заговорили на чуждом языке. Затем девушка сунула в руку Елпидифора квитанцию и захлопнула дверь.

Телеграфист разжал руку и похолодел:

Сверху квитанции… лежал двугривенный!..

В глазах Елпидифора пошли огненные круги… Чувствовал, как в щеки бросилась краска. Хотел снова постучать и сказать, что здесь – страшное недоразумение, что он вовсе не Матвей, которому можно дать на чай…

К горлу подступили слезы, и было мгновение, когда Елпидифору казалось, что он сейчас громко расплачется.

На платформе резко прокричал два раза колокол. В коридоре стало тесно от пришедших с платформы пассажиров и телеграфист поспешил к выходу. И, когда слезал с площадки – колокол ударил три раза…

В голове Елпидифора ураганом неслись короткие, жуткие мысли… Чувствовал, что горят щеки от жгучего стыда, и растерянно смотрел на окно синего вагона…

С переливами залился трелью изящный свисток франтоватого обер-кондуктора. В ответ ему загудели паровозы, сорвавшиеся сейчас же с места, как горячие, беговые лошади со старта… И мелькнули окна короткой блестящей полосой и ушли в туманную даль навсегда…

Елпидифор стоял с раскрытой ладонью, на которой лежали квитанция и двугривенный. Родилась было дерзкая мысль: бросить монету на путь, где, между шпалами, таяли остатки последнего снега… Но вспомнил белокурую девушку, ее ясные голубые глаза… И встал перед телеграфистом смутный образ «Марины Мнишек»…

Грустно улыбнулся, поднес к губам монету.

И, бережно зажав ее в кулаке, побрел уныло в маленькое, серое здание.

IV

Прошла весна, одела тундру в зеленый цвет и уступила место лету.

Ничего не изменилось на «Ухватовке». Так же, как и прежде, четыре раза в день выходили на платформу ее служащие… Так же вспоминал свою прежнюю службу Валентин Петрович и стоял у порога почтительный Матвей. И только Елпидифор стал еще молчаливее. И к мечтам прибавилась грусть. В свободное время, днем, телеграфист брал в руку тросточку, переходил полотно и бродил по тундре, рассеянно обивая концом трости шершавые головки моха. А то ложился под низкорослые кусты, положив под голову руки, смотрел в голубое небо и думал.

Шумел степной ветер в кустах; шевелились травы… Пробегала мимо Елпидифора увертливая ящерица, смотрела на него удивленными черными изюминками-глазами и ныряла в мох, унося тонкий, как иголка, блестящий хвост…

Высоко над головой описывал круги быстрокрылый ястреб… Взмывал в небо выпущенной из тугого лука стрелой и плавно падал с высоты, как парашют…

Временами ястреб кричал пронзительным и резким криком. Тогда умолкало в кустах пение птиц и тундра замирала, насторожившись, тревожно всматриваясь в голубую высь…

Над головой Елпидифора бежали облака… Они пугливо жались друг к другу, как будто гнался за ними кто-то жестокий и неумолимый. Или вдруг рассыпались в разные стороны. И тогда странно зияли между ними голубые дыры…

Елпидифор думал об экспрессе… о белокурой девушке… радовало его, что она – полька… как и следовало быть «Марине Мнишек»…