Борька

– Борисом.

– А меня – Лидией!.. На улице-то я Сонькой-Кудлашкой зовусь, но настоящее, христианское имя мое – Лидия!.. Ты меня, пожалуйста, так и зови!..

Она поднялась с пола, вытащила из-за пояса носовой платок и вытерла глаза…

– А тебе сколько лет?

– Семнадцать!

– Вишь ты!.. А мне – двадцать пятый!.. Вон на сколько я тебя старше: на восемь лет!

Замолчала и пристально смотрела на Борьку, думая о чем-то. А Борька, согнувшись, мечтал о том, как хорошо здесь, и как жаль будет завтра покинуть эту комнату. Лидия снова села.

– О чем же ты опять думаешь?..

– Так… – уклонился Борька.

– Нет, нет… ты уж скажи… все скажи!.. Теперь минута такая, что надо все, как на духу, говорить!.. Святая минута!.. Неспроста я с тобой встретилась.

Борька покраснел, но все, о чем сейчас думал, рассказал.

Лидия стала серьезна.

– Об этом надо подумать… Ты, ведь, сам видишь, каким я трудом живу… – она вздохнула. – Конечно, когда гостя у меня не будет, ты ночевать можешь здесь. Но раз – гость, придется искать тебе другое место… Впрочем, утро вечера мудренее!..

Она подошла к окну, приподняла штору и вскрикнула:

– Ах, батюшки: белый свет! Вот как мы с тобой заговорились!

В окно пробивался день. И сразу стали тусклыми огни электричества. Лидия погасила лампочку. Комната сейчас же стала иной, как иной стала и сама Лидия, вернувшаяся от окна.

При свете дня увидел Борька тонкие, преждевременные морщинки на ее лице, мертвый, искусственный румянец… И стало грустно и больно. Словно украли у него золотую мечту о правде, бросив, взамен, прикрашенную ложь, такую же холодную и бледную, как это осеннее утро… Холодными и лживыми показались ему и кровать, выглядевшая теперь убогой, с полинявшим, потертым одеялом, и грязные, дешевые обои тусклой, далеко не уютной теперь комнаты…

А с улицы глядел в окно бессолнечный день, обещавший такие же тусклые, дешевые радости… Хотелось вскочить и бежать опять на улицу, но вспомнил мрачные, молчаливые дома, холодное, неприветливое небо. И остался.

Лидия заметила, что ему не по себе. Решила, что это от пережитого. Сжалось сердце, – захотелось утешить, приласкать…

Села к нему на колени, – обвила его шею…

– Не горюй… не тужи, миленький, что-нибудь придумаем! С твоей-то молодостью, да горевать?!. Смотри, какой ты красивый… высокий!..

Прильнула к нему губами, но сейчас же отстранилась, испуганно смотря на него: потрогала его лоб… руки…

– Миленький… да у тебя… жар!..

И Борька сразу почувствовал, что ему действительно нехорошо. Стало вдруг холодно, – гораздо холоднее, чем сегодня ночью на бульваре, – застучали зубы, в голове поплыли мутные мысли, которых никак не удавалось собрать… По настоянию Лидии, Борька разделся, лег в кровать, накрылся одеялом. Но зубы продолжали стучать. Лидия накрыла его сверху своей шубой. Ничего не помогало.

Утром Лидия свезла Борьку, бывшего в бреду, в больницу. Там не приняли без паспорта, – пришлось везти в участок, где его и оставили, причем участковый врач сказал Лидии, что у больного тиф…

IV

Кошмарной лентой тянулись для Борьки дни болезни. Он приходил изредка в сознание и тогда видел себя в большой, светлой комнате, окруженным людьми в белых халатах. Казалось ему иногда, что он видит и отца, и мать, и даже Лидию, но он все никак не мог додуматься: на яву это или во сне… Большею же частью болезни он был без сознания и видел удивительные вещи… Ему казалось, например, что сидит он на верхушке большого дерева, и к нему, по ветвям, карабкается Авдотья Семеновна, в одной рубашке, с растрепанными волосами. И тянется к нему крючковатыми пальцами, а Борька с ужасом лезет все выше и выше. Но вот уже нет больше дерева, а остались наверху небо, от которого, если посмотреть на него, кружится голова, да земля, такая далекая и смутная… И вот, когда лезть было уже некуда, Борька, с полными ужаса глазами, бегал по палате, и его ловили сиделки и укладывали снова, наваливаясь на него, бившегося в их руках, телами…

А то, казалось, его обнимает Лидия… И было приятно чувствовать на своей шее ее пухлые руки, и пить огонь, идущий от ее губ, от которого так сладостно замирало сердце. Но только хотел сам приласкать Лидию, лицо ее уплывало куда-то в мутную даль, и, вместо Лидии он видел лицо мачехи, с горящими злобой глазами… И опять метался на кровати, и опять около него хлопотали сиделки…

Очнулся Борька в солнечное зимнее утро… С удивлением посмотрел кругом и увидел в палате несколько коек с лежавшими на них людьми и тихо скользивших по полу врачей и сиделок.

Стал припоминать и вспомнил ужасную ночь… Закрыл, от страха, глаза…

Подошла сиделка, заметившая, что Борька пришел в себя… Окликнула его. Борька слабо улыбнулся. И видел, как расцветилось улыбкой старое, морщинистое лицо сиделки, словно подарили ей что-нибудь. И сразу полюбил эту милую старуху.

От сиделки Борька узнал понемногу, что в больницу его привезли месяц назад, из участка, что разыскали его родителей, и они были уже у Борьки несколько раз, но тот был все в беспамятстве. Кроме них, приходила раза два какая-то барышня, очень плакала, но ее в палату к Борьке не пустили.

– И сегодня родители твои опять придут! – важно сказала сиделка, присев на табуретку. – Потому что сегодня – приемный день!

Вскоре в палату вошли доктора. Сначала лица их были серьезные и скучные, но как увидели Борьку, – по лицам побежали улыбки… Один из них, молодой, курчавый, с золотыми очками, потрогал Борькин пульс, погладил юношу по коротко остриженной голове и заметил:

– Ну, теперь быстро пойдет на поправку!

Часа через два в палате стали появляться посетители. Пришла какая-то старушка с целым свертком покупок, села в правом углу, у кровати бородатого, худого мужчины. Борька видел, как она, волнуясь, развязывала свертки и все говорила и говорила, а больной слушал ее, улыбаясь, потом поднес ее руку к своим губам.

Пришли еще двое – мужчина и женщина, тоже со свертками. Сели у кровати соседа Борьки, седого старика с земляным лицом, и стали тихо трое разговаривать.

Наконец, вошел отец. Он немного осунулся, как-то сгорбился, но, увидя полусидевшего на высоких подушках Борьку, виновато улыбаясь, пошел к сыну. И Борька сразу простил ему все. Долго целовал красную от мороза руку, обливая ее слезами.

А отец, нагнувшись к Борьке, говорил дрожащим голосом и глаза его были влажны:

– Ну, теперь хорошо… слава Богу, все хорошо!

Борька узнал от него много приятных новостей. Во-первых, отец был у директора реального, и тот обещал, после Рождества, взять Борьку обратно. Затем, самое главное, на мачеху так повлияла болезнь Борьки, что она дала клятву обращаться с пасынком ласковее и любовнее…

Отец говорил, а в глазах его, в которых еще дрожали слезинки, было столько любви, в голосе – столько мягких ноток, что Борька опять расплакался, но уже от счастья.

Отец просидел до окончания визита и ушел, обещая прийти в следующий приемный день. И действительно пришел, но уже с мачехой, милой и приветливой.

В разговоре мачеха сказала:

– Тут приходила какая-то женщина… Говорила, что ты ее знаешь, и еще что-то. Но, Боренька, она была такая… неприличная и раскрашенная, что я ей наговорила с целый короб и попросила в конторе, чтобы ее больше не пускали!

Борьке сделалось грустно, что так обошлись с Лидией. Но что он мог поделать сейчас, больной и слабый? И он промолчал.

V

Выписался Борька уже к концу зимы, когда по улицам бежали ручьи, и над городом все чаще и чаще синело небо… Сначала сидел дома, наверстывая, насколько позволяли силы, пропущенные уроки, а потом пошел в реальное, и стал посещать его ежедневно, уйдя с головой в занятия.

Дома все шло хорошо; отец с мачехой относились к нему великолепно, в реальном тоже стали смотреть на Борьку иначе, да и сам юноша сделался иным, тихим и задумчивым.

Иногда Борька думал о Лидии. И мучительно хотелось повидать ее, крепко пожать ей руку, поблагодарить за все…