Анна Лапикова
Одно желание для золотой рыбки
Задание:
Непростые отношения складывались у Михайлы Васильевича Ломоносова с карасём, которого он никак не мог поймать в пруду где-то под Петербургом.
– Вот вы, Иван Иванович, русский?
– А какой же? А ты, Михайло, скажешь, немец? – хихикнул камергер ее величества императрицы Елизаветы Петровны и неподобающе, но с удовольствием так икнул.
– Натюрлих! – заявил профессор химии Петербургской академии наук, подражая излюбленному обороту речи своей жены – немки, и гулкие раскаты смеха вырвались из могучей его груди.
Отсмеявшись и утерев рукавом холщовой рубахи пьяную слезу, академик пошел на попятную.
– Я не немец, а помор! – сказал важно и испытующе глянул на друга.
– Ха! Помор! Не слышал… Ик!
– Как же, милостивый государь? – удивился Михаил Васильевич и, по обыкновению натуры своей, вступился за правду. – Поморы – те, что по морю Белому живут и на Мурмане промышляют! «По-мо-рю», отчего и поморы. Морского ходу знают и по Ледовитому океану ходят.
– И что с того? Ну, ходят… – как-то сник Иван Иванович, зевнул, икнул и подпер тяжелую голову кулаком.
– А то, что на самодельных судах, на кочах то есть, они за треской, за полтосиной да за зверем морским до самого Груманта доходят.
– Началось! – закатил глаза Иван Иванович.
– И хоть тяжко дышится им, да вольно. Оттого во мне сила природная, и по духу я не крестьянин, не крепостной…
– Помор, стало быть?! – воскликнул Шувалов в попытке прервать поток умозаключений молодого академика.
Тот быстро-быстро закивал головой:
– Потомвс… потомсв… тьфу, слово-то какое… нечистое.
А потомственный дворянин снова хихикнул, взгляд его полегчал, и темень хмельных глаз заискрилась лукавством. Будучи по натуре мягким и добродушным, Шувалов все же не мог удержаться от удовольствия в очередной раз сыграть на горячности академика.
– А докажи, Михайло, докажи! – хлопнул пустой рюмкой по столу. – Покажи, чему у поморов обучился, и наливай!
Михаил Васильевич схватился ручищей своей за штоф, зазвенел об рюмки, заморгал, призадумался.
– Может быть, коч смастерить?
– Зачем?! За здоровье матушки-государыни-императрицы Елисаветы Петровны – будем!
Михайло не закусывал, а Иван Иванович подвинул тарелку с сёмужкой, подхватил кусочек двузубой вилкой и аккуратно в рот положил.
– Ты мне лучше вот, рыбы напромышляй! – и указал на ближайшее к себе блюдо.
– Да завтра же всех карасей из пруда Петра Ивановича выловлю! – вскинулся профессор. – А если выполню и повеселю ваше превосходительство, порадуйте и меня, исходатайствуйте разрешение на недавнюю нашу задумку, потому как она только благо России принести может!
– По?лно, по?лно, Михайло Васильевич, спор шутлив, а ставка высока…
– Так ведь и цель высока! – провозгласил Ломоносов и уронил голову на грудь.
– Хорош! – восхитился камергер, с трудом поднялся из-за стола и, шатаясь, последовал в опочивальню.
Двоюродному брату Ивана Ивановича – графу Петру Шувалову в сорок шестом году императрица Елизавета подарила Парголовскую мызу под Петербургом. С тех пор прошло семь лет, и вязкая, заболоченная земля превратилась в ухоженный парк с аккуратными песчаными дорожками, фигурной формы озерами и прудами, а в центре ее бойко вымахал каменный дворец.
В малой кухне этого дворца приподнял с дубового стола чугунную голову свою Михаил Васильевич Ломоносов. Осмотрелся, увидал кухарку, кочергой из печи золу выгребавшую, и просипел:
– Глашка, плесни с ковша.
Напился, губы отер и обрел обычную свою громогласность:
– Баня топлена? Мыться желаю!
– Вы, Михайло Василич, как мужиком народились, так мужиком и преставитесь, – обиженно вымолвила кухарка.
– Не серчай, не гневайся, изящная, утонченная моя Глафира, – хрипло засмеялся Ломоносов и попытался ущипнуть необхватных размеров талию молодой прислужницы.
– Коли б ваша была, так и хватались бы, – ловко изворотилась кухарка, невольно зардевшись, как спелое яблочко. – Неужто баре так говорят? Оне всё «прошу» да «благодарю» выражаться изволят, а вы… душа темная!
– Душа темная, да ум светлый! Баре твои так изволят выражаться, – не без гордости сообщил ученый и вдруг, словно вспомнив о чем, встрепенулся. – Глашка, наготовь-ка мне хлеба, каши, червей.
– Червей-то почто?
А Ломоносов уже выходил из кухни, бормоча:
– Червей я сам накопаю, и опарыша нужно…
Раным-ранешенько, пока свежий утренний воздух не успел еще смешаться с теплом скупого августовского солнца, Михаил Васильевич сошел с крыльца Шуваловского дворца с удочками наперевес. Он направился прямиком в парк, к одному из прудов, который, как указали крепостные, был чисто карасевым. Ломоносов шагал размашисто, торопливо, чувствуя острое желание выиграть спор. И все же, подойдя к водоему и сбросив с плеча котомку с приманками, он чуть постоял, помешкал, потом вымолвил невольно: «Господи, благослови!» – и только тогда приступил к делу.
Часам к одиннадцати Михаила Васильевича разморило, и в полудреме ему начала мерещиться какая-то таблица, где все известные науке химические элементы располагались стройными рядами и столбцами, но тут к нему тихонько подкрался Иван Иванович и, хлопнув по плечу, поинтересовался:
– Клюет?
Михаил Васильевич вздрогнул, очнувшись, привстал, присел, снова привстал. Шувалов рассмеялся:
– Спит, собака! Признаться, я удивлен твоим нерадением.
– Разомлел на солнышке, ваше превосходительство. С рассвета сижу. Сейчас чудно?е мне привиделось.
– Что же?
Ломоносов наморщил лоб, потер пальцами переносицу.
– Пустое! Вылетело из головы.