Выйти замуж за Микки Мауса

– Ну за что мне всё это?! – окончательно рассердилась на себя Златка. – Какой-то ужасно-слюнявый реп в голову лезет… Срочно стереть весь этот мусор и спать! – в отчаянии приказала она себе, отгоняя мысли прочь.

– А ведь последняя строчка ничего так вышла… – издевательски мелькнуло в голове перед тем, как Злата провалилась в вязкое забытьё.

Дядю Рубика – Вартаняна Рубена Эдуардовича – Злата сильно уважала. Да иначе и быть не могло. Всё, что знала она о монетах, знала от него, потомственного краеведа и коллекционера всяко-разных тайн и тайночек, которые от Екатерины Великой до революции хранили в себе когда-то два таких разных города, как армянский Нахичевань-на-Дону и русский Ростов, разделённые всего лишь межой на Ничейном поле. Уже и нет давно городов этих, родился на их месте советский Ростов-на-Дону, а старые тайны живут, пока жив дядя Рубик. Пока был жив.

Это он выпестовал Златкину мечту. Десятилетиями собирал её по крупицам, отшлифовывал, перепроверял, а затем щедро, как умел только он, подарил. Подарил странный золотой дукат с грубо пробитой дыркой. Их было три таких монеты, одну из которых он и отдал Злате.

«Арапчик» – это ласковое название старинного дуката больше всего нравилось ей. Почему голландского рыцаря в доспехах, с мечом в одной руке и пучком стрел в другой, в России, где эти монеты имели хождение наравне с Европой, приняли за арапа, сказать трудно. Много позже Злата пыталась выяснить это, но ни один справочник не давал исчерпывающего ответа. Как ни крути, а версия дяди Рубика, которую она услышала первой, оказалась ещё и самой убедительной, ведь он знал так много, что даже если он чего-то не знал, то додумывал так легко, что поверить ему было легче, чем самой толстой энциклопедии.

– Деточка моя, это легендарная монета, – с восхищением говорил дядя Рубик, разглядывая и крутя в пальцах дукат, – легендарная настолько, что её часто называют первой торговой монетой мира. Два десятка стран тайно чеканили её и, кстати, Россия дольше всех – лет сто – пока голландцы не возмутились. Нидерланды и сейчас выпускают эту монету, как коллекционную. И за 400 лет с хвостиком, дукат совсем не изменился – всё то же золото 986-й пробы, те же три с половиной грамма веса – золотой стандарт, одним словом. А почему «арапчик»? Кто знает, кто знает… – дядя Рубик задумчиво смотрел на Златку поверх очков. – Может дело в том, что дукат был скопирован с марокканского динара… Здесь, знаешь ли, любопытная логическая цепочка вырисовывается: Голландия долго была провинцией Испании, а та, в свою очередь, несколько веков до этого принадлежала Великому арабскому халифату, и какая-нибудь династия мавров правила испанским эмиратом из Марокко. А мавры по-русски кто? Правильно, арапы, – увлечённо придумывал дядя Рубик не в силах остановить полёт фантазии. – Дело в том, что в раннем средневековье золотые монеты чеканились только в Византии или том же Халифате. В Европе монету били в основном из серебра и меди, поэтому неудивительно, что крестоносцы вместе с золотом привезли с Востока ещё и традиции золотой чеканки. Голландии, возможно, это всё в наследство через Испанию и досталось. Сунули севильскому воину-аббасиду в руку связку стрел, как символ независимости северных провинций от испанской короны, и мавр сделал своё дело – превратился в голландского рыцаря. А память-то осталась! Вот, видимо, по старой памяти и прозвали дукат в России арапчиком. Средневековая глобализация, так сказать, – смеялся дядя Рубик, – все знали всё друг про друга не хуже, чем сейчас…

Высокий, худой и вечно лохматый дядя Рубик был потомком тех крымских армян, которых в конце 18-го века генерал Суворов переселял в донскую степь под стены крепости Св. Дмитрия Ростовского, подрывая экономику ханского Крыма перед очередной войной с Турцией. С возрастом у всех мужчин в роду Вартанян густые чёрные усы под крючковатым носом прекрасно уживались с абсолютно седой гривой волос на голове. Не был исключением и дядя Рубик. Именно таким его и увидела Злата первый раз на пороге областного краеведческого музея, куда двенадцатилетним подростком, по простоте душевной, притащила целую коробку позеленевших от коррозии пулемётных гильз.

Она тем летом совершенно случайно сделала открытие, что в земле прячется много любопытного, надо только знать, где искать. Тогда она даже и не искала, просто стояла на высоком берегу Дона над причалом Кошкино, смотрела вслед уходящему ПС-19 с Ромкой и Сашкой на борту и злилась на себя за своё опоздание, ведь так не хотелось возвращаться домой, где что-то непонятное происходило с родителями, хотелось купаться с этими уплывающими без неё обормотами, кидаться песком и бегать на проходную завода пить газировку из старого автомата. Ромка что-то кричал и махал руками, Рыжий как всегда кривлялся и строил рожи, и от этого она злилась ещё сильнее, даже несколько раз топнула пяткой в сердцах и… чуть не съехала вниз вместе с большим комом земли, который с весны нависал над берегом, подмытый половодьем.

Взвизгнув, она чудом успела отпрыгнуть и, хотя высота была небольшая, долго испуганно таращилась вниз, переводя дух, пока случайно не разглядела у себя под ногами на вскрывшемся склоне буро-зелёные, проржавевшие от времени гильзы. Словно старая грибница, щедрой порченой россыпью торчали они отовсюду.

– Пулемётное гнездо, деточка, – скажет позже дядя Рубик, – немецкое пулемётное гнездо, ничего удивительного, ведь именно в этом месте Красная армия переправлялась через Дон, освобождая Ростов…

Но это она узнает позже, а тогда, сначала руками и веточкой, потом найденной палкой с большим кривым гвоздём на конце, она увлечённо выковыривала гильзы, набивая ими подобранную тут же на берегу коробку. Ощущение, что нашла клад, нарастало по мере заполнения картонки, а когда она раскопала ещё и помятый оловянный портсигар с выдавленной на крышке свастикой в дубовых листьях, стало окончательно ясно, что чудо свершилось.

Вот только тётки из краеведческого музея в это верить не хотели и дальше порога не пускали «с этим мусором».

– Тётеньки, это клад, я правда его сама нашла, – уговаривала не веря своим ушам Злата, – посмотрите, они настоящие!

– Шла бы ты домой, девочка, а мусор свой, вон, в урну выбрось, – улыбаясь, посоветовала контролёр на входе.

– Это не мусор! Это клад! Его в музей сдать надо, нам в школе говорили! – пунцовая от негодования, она готова была вот-вот расплакаться, но именно в тот момент к входу музея подошёл дядя Рубик, который хоть и был уже давно на пенсии, но продолжал работать здесь заместителем директора.

Лохматый и худой, он навис над ней, глядя поверх очков, так похожий на Папу Карло из сказки про Буратино.

– Пойдём посмотрим? – дружелюбно предложил он и повёл её в сторону лавочки у каменной скифской бабы, что вместе со старинной казачьей пушкой украшала дворик музея.

Так и ходила она за дядей Рубиком до самого университета, как губка впитывая истории ростовских кладов. И больше никто и никогда не останавливал её на входе музея и даже не спрашивал билета, она ведь к дяде Рубику…

Разводились Златкины родители образцово-показательно. Ну, так они думали: никаких ссор, никакого выяснения отношений – ребёнок не должен страдать. Златка думала иначе, но кто её спрашивал в двенадцать-то лет? Правда, её первый ужас быстро прошёл – с папой ничего не случилось, каждый день он приходил к ней и они всё так же, как раньше, резались в нарды и вместе рисовали, пока она не ложилась спать. Он забирал её из музыкальной школы, и они вместе гуляли или шли в кино. Да, гулять они, действительно, стали больше, и это ей нравилось, на улице ведь не было той неловкости, что возникала, когда папа приходил к ней домой. Странное дело, она очень любила маму, но внутренне всегда была на стороне отца.

А ещё образцово-показательный развод подразумевал общение с психологом. Умная тётка с участливыми глазами о чём-то спрашивала, подсовывала какие-то картинки, а в конце достала цветные карандаши и попросила её нарисовать звериную семью. Вышел большой слон с воробышком на спине и обезьяна в сторонке.

…У девочки культ папы… слон слишком большой, а воробышек слишком маленький… вам надо «отпустить» дочку, дать больше свободы, вас слишком много в её жизни, вы слишком давите на неё… а стресс уже прошёл, не переживайте, дети, как ни странно, быстро ко всему привыкают… но хорошо бы ещё увлечь её чем-нибудь новым, чтобы позитивные перемены исходили от вас и девочка не формировала альтернативную вам реальность…

Родители услышали психолога так, как услышали. И Злату тут же перевели в лучшую в городе частную школу. Как ни странно, ей это почти понравилось, ведь учиться там было намного легче. Отца меньше в её жизни не стало, но он заметно помягчел, уже был не так строг и многое прощал. Он даже стал выслушивать её маленькие жалобы на маму, чего раньше категорически не терпел. И это тоже ей нравилось. Она училась лавировать между струями дождя.

В свободное время занималась вокалом в музыкальной школе, но постоянно рисовала, и как-то незаметно к седьмому классу её детский рисунок стал осмысленным. Поэтому мама сразу же перевела её из лучшей в городе частной школы в лучшую в Ростове художественную гимназию. Уже тогда отец решил, что она будет поступать на архитектурный факультет. И через несколько лет она туда поступила по целевому направлению мэрии, в которой работал отец, несмотря на конкурс, который в архитектурном был одним из самых высоких в том году.

Ей всё давалось легко, а как иначе, ведь воробышек слишком маленький, ему надо расти, его надо любить, кохать и лелеять…

А она больше всего не любила, когда её называли золотцем. Уже в университете, после того, как третий молодой человек подряд получил от ворот поворот за столь неосторожную фамильярность, она стала предупреждать заранее, при первом же знакомстве.

– Меня зовут Злата, запомни пожалуйста. Ни золотце, ни золотко, ни как иначе. А если забудешь – сломаю нос, – мило улыбалась она, – я их коллекционирую, носы ваши.

Ей в ответ смеялись («какое оригинальное чувство юмора»), но отчего-то верили, хотя, конечно же, никогда она никому носы не ломала. Зачем, когда для этого есть огромный и верный Румын.

Высокая и стройная, она была довольно мила лицом, носила короткое каре светло-русых волос с прямой чёлкой и почти не пользовалась косметикой. Очень любила солнце и, видимо, это было взаимно, потому как с выгоревшими до белизны прядями редкие веснушки на её носу с чуть заметной горбинкой, смотрелись особенно гармонично. Впрочем, полную гармонию ломали слишком тонкие губы, которые она вечно кривила в усмешке, да и этот прямой взгляд исподлобья совсем не красил её девичество.

Но уж кого-кого, а Румына с Рыжим это никогда не смущало. Оба друга были безнадёжно влюблены в Златку если не с детсада, то с начальной школы уж точно, и она немного страдала от этого. Ведь она их тоже любила. Как родных братьев, о которых Злата, единственный ребёнок у родителей, никогда не мечтала, зачем, ведь есть Сашка с Ромкой – «два весёлых гуся», как дразнила она их в детстве. Дразнила, а сама, хоть после частной школы, хоть после художественной гимназии или университета, бежала к ним во двор своей Портовой улицы. К ним или к дяде Рубику, туда, где была собой, где она делала только то, что хотела.

Так с самого детства до университета друзья и тянулись за Златой. Могли бы мальчишки рисовать, без раздумий вслед за ней подались бы три года назад в архитектуру, а так пришлось им в строительный институт документы отдавать.

Училась Злата посредственно, уделяя учёбе ровно столько сил и времени, чтобы не отчислили из университета, не более. Зато любила бродить по городу с камерой и фотографировать всяко-разные архитектурные рельефы на фронтонах и фризах старых домов, знала в лицо всех ростовских атлантов и кариатид, что держали балконы, и мечтала со временем организовать выставку «Каменные лица Ростова». Мало с кем дружила из своей группы в университете и считалась острой на язык барышней, с которой лучше не связываться. Но за последнее время, благодаря «Архиблэку» и своим песенкам, стала популярна не только на архитектурном факультете, но и попала в знаменитости университетского масштаба. Особенно уважали её на филфаке, где массовый шоубиз и коммерческий рок традиционно отрицали и первый прогульщик-анархист, и последняя девочка-отличница – вся филологическая тусня напевала: «Мама, сядь поудобней – я полезу обратно».

А знаменитости – они все с прибабахом, считали те её одногруппники, что заметили за ней одну странность: при возможности выбрать самостоятельно объект проектирования курсовой или иной работы, Злата всегда выбирала одно и то же: армянский монастырь Сурб-Хач, вернее, то, что от него осталось – однокупольную церковь на высоком берегу реки Темерник и прилегающие пустыри. При этом, много времени проводила в районном управлении архитектуры, на территории которого располагался Сурб-Хач, успела со всеми там передружиться и к концу третьего курса имела в своём распоряжении копии всех чертежей и планов как самой церкви, так и инженерных коммуникаций в округе.

Кнопкодав

«Каменные лица Ростова»

Не знаю как у вас, а в Ростове начался апокалипсис. После невероятного количества мёртвых голубей было нашествие жаб. Теперь саранча пошла…

Я уже говорила, как ненавижу псевдогламурное быдло? Раньше я молча оставляла свое презрение на этих лицах. Но ведь апокалипсис!.. Не сдержалась…

На вечеринке в «Атлантиде» в начале программы подвалило слегка поддатое лицо ростовской национальности и попросило спеть что-нибудь утончённое, проникновенное…

А на ум отчего-то пришёл только ленточный червь. Нет ничего проникновеннее утончённого ленточного червя…

Сама виновата, что промолчала… Ведь в конце программы оно снова подвалило, уже в драбадан угашенное, и потребовало, баблосы тыча, чтобы «золотце» сбацало ему что-нибудь «охеренное»…

Сломалась… За «охеренным» послала к гомику Боре за барной стойкой. Может оно и хотело обидеться, но не успело – Ромка сломал-таки ему нос…

Я, конечно, всё понимаю, но почему обязательно надо хавать дерьмо, чтобы оставаться на плаву?!!!!!

Like (118)

Comments (21)

Share (13)

Парк «Дружба» – узкая полоска земли, зажатая с двух сторон панельными многоэтажками – был перенаселён, словно Ноев ковчег. Русская церковь напротив Сурб-Хача, аквапарк и аттракционы, крытый ледовый каток и открытые спортплощадки, старинный монастырский сад на холме и довольно странные в донской степи ёлки вдоль аллей, – в общем, каждой твари по паре. Вот только Темерника почти не осталось: ушла река, когда сел на её мель этот странный ковчег.

Сурб-Хач или Святой крест – в переводе на русский – это остатки мужского монастыря, построенного армянскими переселенцами из Крыма в память о древнем храме на черноморском побережье откуда бежали анийские армяне. В десятке вёрст к северу от пограничной русской крепости, под стенами которой, спасаясь от войны, заложили они в 1779 году свою новую Нахичевань, на высоком холме, над лесистым урочищем реки Темерник был водружен камень Хачкар. Десятки тысяч армян вышли из Крыма, на Дон добралась едва ли треть: людей выкашивали набеги обозлённых кочевников, голод и болезни, но святой камень, на котором их предки ещё несколько столетий назад выбили свой крест, они не бросили.

Место для монастыря нашли в дикой степи, безлюдное, но красивое: на холмистом берегу Темерника напротив небольшого острова. Много лет строился монастырь, первые братья обосновались в землянках, на месте которых лишь спустя годы появились и добротные монашеские кельи, и главный монастырский храм Сурб-Хач.

Так было. Но с тех пор, больше чем за два столетия, разрослась крепость Св. Дмитрия Ростовского. Границы империи продвинулись далеко на юг, поэтому крепостные стены в виде 9-лучевой звезды уже давно срыты, забылось даже имя святого в названии, что уж тут жалеть о проглоченной Нахичевани, которая стала Пролетарским районом Ростова-на-Дону.

Дикая же и безлюдная пустынь у Темерника вдруг превратилась в самую густонаселённую окраину миллионного города, в Северный жилой массив, ровно в центре которого, в парке «Дружба», и очутился Сурб-Хач. Вернее, то, что от него осталось – отреставрированный храм, несколько могил и красивая длинная лестница, каменные ступени которой, до сих пор соединяют вершину холма с родником у подножия.

На побуревших от времени и мха перилах этой лестницы, терпеливо выпиленных монахами из плит пористого ракушечника, любила сидеть Злата. Ведь если повернуться спиной к уродливым многоэтажкам и в створе лестницы смотреть свысока на город, то открывается такой вид, что даже человеческий муравейник у родника внизу холма не раздражает своей суетливой суеверностью.