Девушка Лето

Мы вырезали из молодого тальника, примыкающего к Роще…. Да, вы никогда не пытались продираться сквозь тальниковые заросли? О это, то еще приключение! Тальник, то есть подрастающий ивняк, стоит двух-трехметровым частоколом, настолько плотным, что даже трава под ним не растет, и ветви его, усаженные узкими длинными листьями, шелестят где-то наверху. Стволы у молодого тальника гладкие, высокие и гибкие. Это, по сути, готовые удилища! Лишь подруби его снизу да зачисти ветви наверху, и готово гладкое длинное удилище, остается только просушить его да оснастить леской с крючком. А еще эти прутья вырубаются для плетения изгородей – впрочем, я уже упомянул об этом. И еще из них получаются замечательные шпаги и мечи! Вот за ними-то мы, как и за удилищами, и ходили в тальниковый подрост с трудом протискиваясь между плотно растущими зеленокорыми гладкими стволами.

Нарезав себе «шпаг», состругав с них кору и плотно обмотав рукояти шпагатом или просто тряпками, а еще соорудив гарду из жестяной крышки от стеклянных банок, мы самозабвенно, разделившись на противоборствующие отряды, фехтовали друг с другом под сенью вековых ветл. Или же одни «мушкетеры», взобравшись на их развилки из толстых ветвей по самодельным веревочным лестницам и втянув их наверх, отбивались от соперников, наседавших снизу. И в обычно тихой, спокойной Роще, тишину которой нарушало лишь щебетание птиц да гудение шмелей и пчел, перелетающих с цветка на цветок, забредших с яркой, зеленой луговины в лес, в такие эпические моменты эхо далеко окрест разносило вопли пацанов, их хохот, трескучие звуки ударов скрещивающихся «шпаг», «рапир», «мечей» – кто что себе смастерил из ивняка.

Да, а как же я мог забыть сплетенные из лозы в чаще ивняка балаганы, в которых мы, обычно трое-четверо пацанов, спасаясь от наседавших комаров дымом от разведенного костерка или же, чего уж там греха таить, дымком от папирос или сигарет, натыренных у отцов, рассказывали всяческие байки, анекдоты, обсуждали какие-то планы на ближайшие летние дни. В общем, вот такое оно, славное дерево ива, без которого я просто не могу себе представить свое детство, вообще всю свою жизнь на Иртыше

Пиши, Марат, пиши!..»

В моей жизни немало было учителей и преподавателей, но больше всех запомнилась именно она, Елизавета Михайловна Маковенко. Во-первых, она была необыкновенно умной. Потом, справедливой. И наконец, красивой и элегантной, хотя была всего лишь учительницей в маленькой сельской школе.

Днем учительница, а вечером – такая же сельская жительница, как все женщины нашего небольшого села Пятерыжск на крутом песчаном берегу Иртыша. Ей и корову надо было подоить, и яйца собрать в курятнике, и дома прибраться, и проследить за тем, чтобы двое ее детей, дочь Валя (красавица, вся в маму) и сын Сашка (Сашка, не ревнуй – ты тоже симпатичный малый, хоть и в папу) были всегда чистенько и опрятно одеты, чтобы уроки выучили вовремя, потому что ответственность на них была двойная – они же дети учительницы, а затем и директрисы, ставшей ею после отъезда прежнего директора, Николая Даниловича Грицая, на работу в райцентр. Они по определению не могли плохо учиться! И Валя была отличницей, а Сашка – хорошистом.

Маковенко были нашими соседями, наши родители общались, а мы, их дети, дружили. Может, поэтому я тоже стал хорошистом. И особенно полюбил русский язык и литературу, которые у нас вела она, Елизавета Михайловна. У меня получались хорошие сочинения, и случалось, Елизавета Михайловна даже зачитывала их вслух перед классом, а я в это время был весь красный и от неловкости, и от удовольствия. А она говорила мне: «Пиши, Марат, пиши, может, что и получится у тебя». Я не понимал тогда, что она имела в виду, но соглашался: «Хорошо, буду!»

Знаю, что Елизавету Михайловну любил не один я – весь класс смотрел ей в рот, когда она, всегда выглядевшая нарядной, красивым, мелодичным голосом вела свои уроки, которые легко запоминались и усваивались. Конечно, Елизавета Михайловна могла быть и строгой – а как же без этого в классе, где всего пять послушных девчонок и одиннадцать непоседливых пацанов? Но если ругала, то только за дело, только за провинность, а не потому, например, что у нее с утра дурное настроение (хотя я такого не припомню).

Семья Маковенко уехала в Павлодар где-то в 66- или 67-м году, точно не помню. И я не видел их несколько лет. За это время поучился в Иртышской средней школе №3, поработал на заводе ЖБИ, отслужил в армии, вернулся обратно в свое село, устроился в полеводческую бригаду сварщиком и время от времени продолжал писать и даже отсылать свои рассказы в районную газету. А меня однажды взяли и напечатали! А потом еще раз, еще и еще. А потом вообще забрали работать в газету. И вот тогда я вспомнил слова Елизаветы Михайловны: «Пиши, может, что и получится…»

И в семидесятые годы я все же еще раз увидел свою любимую учительницу. По делам газеты был в Павлодаре, заранее запасся адресом Маковенко (уж не помню, кто мне его дал). Дома я их застал всех, кроме Сашки (он в это время жил в Новосибирске, что ли) – и дядю Толю, и Валю с ее мужем, и конечно, Елизавету Михайловну.

Она, к тому времени уже несколько располневшая, но не утратившая своей стати и привлекательности, близоруко, с прищуром всматривалась в меня, и потом совсем по-бабьи всплеснула руками:

– Марат! Мой хороший, ты откуда?

Но это она сказала так, для проформы. На самом деле Елизавета Михайловна знала про меня если не все, то многое, видела мои публикации в областной газете «Звезда Прииртышья» и была очень довольна мной, своим учеником. И когда мы, после небольшого застолья, ударились в воспоминания, Елизавета Михайловна вдруг опять всплеснула руками, встала из-за стола и ушла в одну из комнат. Вернулась она с обыкновенной школьной тетрадкой. Показала мне ее обложку и, улыбаясь, спросила:

– Узнаешь?

Я впился глазами в «паспорт» тетрадки и узнал свой ломкий, неровный почерк, которым я подписал свою тетрадку по русскому языку, если не ошибаюсь, за пятый класс! Но это было еще не все. Елизавета Михайловна пролистала тетрадку и развернула ее ко мне выбранным местом.

И я снова узнал и свой почерк, и свое сочинение «Как я провел лето», снабженное еще и моим же рисунком цветными карандашами. Этот мой «опус» был признан тогда лучшим по школе и вроде бы даже был представлен на районную олимпиаду.

– Как, вы его сохранили? – удивился я.

– Конечно, – просто сказала Елизавета Михайловна. – И не раз перечитывала. Хочешь, еще раз почитаю?

И Елизавета Михайловна при всех домочадцах, опять к необыкновеному моему удовольствию, зачитала мое сочинение о том, как я провел незабываемое лето 63-го или 64-го на зеленых лугах, на голубых озерах и на берегу Иртыша. Оно было наивным, то мое сочинение. Но от его простых слов, каких-то запоминающихся деталей, нескольких точных и красочных оборотов веяло такой свежестью, перед глазами вставала такая яркая летняя картинка из моего детства, что мне захотелось попросить у Елизаветы Михайловны отдать мне эту мою тетрадку. Насовсем.

Но моя учительница так бережно держала ее в своих руках с длинными тонкими пальцами, которые в школе я нередко видел выпачканными мелом или чернилами, что я не посмел.

Больше Елизавету Михайловну я не видел. Последние годы она жила со своей дочерью Валентиной в Ташкенте, где навсегда и упокоилась…

А я же все эти годы по ее настоянию и собственному хотению продолжал писать – сначала в газеты, потом в журналы, а там дело альманахов, коллективных сборников и даже собственных книг дошло. И если бы Елизавета Михайловна была жива сегодня и узнала, что ее любимый ученик уже значится в числе профессиональных литераторов, наверняка бы торжественно и с нескрываемым удовольствием сказала:

– Ну вот, я же знала, что у тебя получится. Молодец!

Александр Витковский

Я буду

Я буду любить тебя мысленно,
Со всей душою и искренне!
Ты единственная и желанная,
Ты счастье моё, долгожданное!

Ты навсегда со мной

Я в дорогу с собой возьму,
Всю силу любви твоей,
Через время и даль пронесу,
Свет ярчайший души твоей.

Буду вечно хранить тепло,
Не забуду все ласки твои,
Лишь дождь сейчас бьёт в стекло,
Но смыть он не сможет следы.

Будет вечно гореть наш огонь,
Не смогу я тебя разлюбить,
И пусть стучит дождь в стекло,
Мы сможем тепло сохранить.

Я в дорогу с собой возьму,
Всё тепло твоё, всю доброту,
Через время и даль пронесу,
Всё счастье, любовь всю твою.

Наш романс

На пюпитре старого рояля,
В свете догорающей свечи,
Нотная тетрадь твоя стояла,
Играя, тихо пела ты в ночи.

Звуки разливались мягким шёлком,
Пространство заполняя красотой,
Мы были в этом мире одиноки,
Объединила нас музыка собой.

Я слышал эти ноты чётко,
Сплели они классический романс,
Пропитанный надеждой и любовью,
Он всем смыслом так похож на нас.

Лара Голубь

Мастер – Лето

Мастер – Лето,