Противо Речия (сборник)

Ты просто идешь вперед. Не вверх, не вниз, а по прямой. Расслабленно и уверенно. Совсем иного порядка вещи становятся для тебя действительно важными: то, чем ты живешь, то, как ты дышишь, то, кем ты себя ощущаешь.

И вот манящие, призывно пульсирующие огоньки Сферы растворяются в плотной, непроницаемой темноте.

Что дальше? Никто не знает. Но в любом случае ты сюда не вернешься.

Родина

Субъективное ощущение родины невозможно формализовать.

Невозможно объяснить, почему именно здесь, именно в этом месте твоя беспокойная, вечно рвущаяся куда-то душа вдруг смолкает, а сосуды заполняются теплой убаюкивающей безмятежностью.

Краски и звуки сразу теряют свою кричащую, агрессивную конкретность, становятся какими-то предельно аналоговыми, настоящими.

Ты не замечаешь, что ветхий допотопный диван, казавшийся таким огромным и удобным в детстве, на самом деле узок, скрипуч и горбат, не обращаешь внимания, что практически упираешься головой в еще недавно представлявшийся Эверестом потолок, а в некогда похожей на огромную поляну комнате в реальности едва ли разойдутся два взрослых человека. Пропорции здесь не играют решительно никакой роли, как и любые иные, имеющие значение лишь во внешнем мире факторы – все идеально синхронизировано с твоим мировосприятием, безупречно персонализировано.

Это – пространство твоего личного покоя и умиротворения. Это – твоя родина.

С каждой секундой скорость времени растет. Ты перестаешь, точнее, лишаешься возможности вести летопись собственной жизни.

Сначала выпадают отдельные дни, затем недели, годы.

В конце концов ты теряешь уверенность в том, что действительно прожил все это время, а не сжег его напрасно в топке безотчетного механического слалома.

Память заспамлена под завязку. Воспоминания раздражают – они отрывисты, эмоционально выхолощены, словно рекламные ролики. Факты, цифры, лица – ничего лишнего. И по сути – ничего.

Иногда, правда, откуда-то всплывают окрашенные сепией детские мемории, округлые и невесомые, как гелиевые воздушные шары…

Знаете, я бы многое отдал за возможность буквально на минуту задержать в сознании хотя бы одну из них. Не выходит.

А может, и не было никакого детства? Может, так было всегда?

Однако родина помнит все. Она бережно и надежно хранит артефакты твоего личного, экзистенциального, само-достаточного счастья – неожиданные и нелепые, на первый взгляд, предметы, однако именно в них спрятан код, активирующий те самые вожделенные детские воспоминания, в которых, если разобраться, и заключается большая часть смысла твоего существования.

…Прошло два с половиной года со дня смерти деда, а я, приезжая на родину, никак не могу свыкнуться с этим. Кажется, что он здесь. Нет, честно. Никакой метафизики, соплей и миндальничанья.

Я физически не могу привыкнуть к его отсутствию. Все его вещи здесь, на тех же местах, что и всегда.

Кажется, с минуты на минуту он приедет с работы, заботливо поставит «под навес» свою «веломашину», войдет в кухню и скомандует усталым, чуть поскрипывающим голосом: «Ну что, матушка, давай исть». Он всегда так смешно говорит: «исть» вместо «есть». А бабушка начнет греметь тертой алюминиевой посудой и звать всех к столу.

Я, как это сейчас делает мой сын, буду до последнего саботировать ужин, но ровно до тех пор, пока дед демонстративно не оближет свою персональную ложку с треугольным черенком и выгравированными на нем двумя косыми линиями и многозначительно не посмотрит на меня.

Но если и это не поможет, то фраза «Ща получишь этой ложкой в лоб», которая за всю историю осечек ни разу не давала, сработает и в этот раз. Затем бабушка начнет мыть посуду в большой эмалированной миске, а я полезу на подоконник – рассматривать единственную семейную реликвию – настоящую староверческую икону…

Для этого и существует родина.

Для памяти.

Здесь нет живых и нет мертвых.

Только свои.

Все вместе.

Раскол

Раньше я любил возвращаться в город.

Было время, когда не имело никакого значения, как долго ты отсутствовал и где все это время находился – некая непостижимая сила влекла тебя домой. Влекла настолько сильно, что тебе было плевать решительно на все дорожные знаки, разметку и предупредительные вспышки фар несущихся навстречу машин. Ты летел домой, и в то мгновение, когда надежно укрытая небосводом равнина с невозмутимо распластавшимся на ней твоим городом вдруг возникала перед тобой, сердце что есть силы подпрыгивало куда-то вверх и ты каждой клеткой своего усталого, затекшего тела ощущал его счастливую барабанную дробь.

Буквально за несколько сот метров от въезда ты все же сбрасывал скорость, с облегчением отстегивал опостылевший ремень безопасности и поднимал телефон: «Алло, мам. Ну я на месте. Да, добрался, нормально». Город тотчас проглатывал тебя, плотно окутывал смогом и шумом, по-хозяйски сопровождал тебя сквозь хитросплетения собственных улиц и перекрестков вплоть до самого пункта назначения. Дома ты еще долго сидел на балконе и вглядывался в до мельчайших подробностей изученный, замыленный пейзаж, словно пытаясь наконец постичь, чего именно тебе не хватало там, вдалеке. Засыпал ты по-детски быстро, и даже сны в эту ночь не смели тревожить тебя.

Я так и не смог вспомнить, когда именно все это закончилось, в какой момент наступил раскол. Просто однажды поймал себя на мысли, что мне больше не нужен этот город, и сила, которая раньше влекла меня сюда, полностью себя исчерпала. Безвольно растекшаяся по равнине, рыхлая, окутанная свинцовой дымкой лепешка больше не порождает ни единой положительной эмоции. Возможно, в этом виноват я сам, возможно – люди, но скорее всего никто. Все проходит.

Говорят, твой дом там, где сердце. Неправда. Мое сердце и мой дом находятся в совершенно разных точках. И, что самое печальное, между ними нет сообщения.

Метеочувствительность

Все как обычно. Омерзительно серый теплый декабрь со всеми своими погодными и атмосферными репризами. А я так плохо переношу смену погоды.

Буквально вчера черное, намертво сросшееся с землей небо словно гигантское пресс-папье вжимало тебя в асфальт, ветер швырял в лицо грязный, перемешанный со льдом дождь, а люди на улицах обреченно сбивались в хмурые, непривычно тихие стаи, время от времени адресуя друг другу отрывистые, лишенные смысла и эмоций слова.

А вот сегодня неба не видно. Ощущение неба исчезло напрочь. От этого очень неуютно – белесый фон вверху и какая-то предельная прозрачность вокруг. Штатный понедельник: карусель осунувшихся, измятых лиц, наспех приклеенные улыбки, угловатые, нервные телодвижения. Ты словно застыл в гигантской сфере, заполненной вакуумом. Ты неподвижен – бесшумно и медленно сфера вращается вокруг тебя. Во всем этом есть какая-то цикличность, особая логика, не требующая специального подтверждения либо опровержения. Тем не менее, ты ее чувствуешь, ты пульсируешь в ее ритме и твердо знаешь, что произойдет с тобой через минуту или через час.

Любой понедельник – своего рода день сурка, механический балет привычек, флешбэков и дежурных фраз. Усталость. Вселенская, бесконечная, топкая усталость. Как будто и не отдыхал вовсе. Никогда.

И здесь в твое усталое созерцание вторгаются пышущие жизнью и струящиеся энергией существа, на которых понедельник почему-то не оказывает столь магнетического воздействия. Кажется, они решили во что бы то ни стало сойти с ума, причем, именно сегодня – это принципиально. Мало того, они изо всех сил попытаются приобщить тебя к собственному безумию.

Внезапно взрывается мобильник. Друг. Лучший.

– Привет, друг, мы тут собрались Прохора кастрировать…

– Прошу прощения…

– Прохора, кота нашего.

– Это прекрасно.

– Что прекрасно?

– Я люблю котов. Пусть даже евнухов.

– Слушай, у тебя же был знакомый ветеринар?

– Твой кот настаивает, чтобы именно я рекомендовал ему ветеринара?

– А что с настроением?

– Саша, не дохуя ли динамики привнесли в мою жизнь яйца твоего кота?