Манипуляция сознанием. Век XXI

Какую же цель преследует тот, кто желает манипулировать нашим сознанием, когда посылает нам сообщения в виде текстов или поступков? Его цель – дать нам такие знаки, чтобы мы, встроив эти знаки в контекст, изменили образ этого контекста в нашем восприятии. Он подсказывает нам такие связи своего текста или поступка с реальностью, навязывает такое их истолкование, чтобы наше представление о действительности было искажено в желательном для манипулятора направлении. А значит, это окажет воздействие и на наше поведение, причем мы будем уверены, что поступаем в полном соответствии с нашими собственными желаниями.

Сказать слово или совершить действие, которые бы так затронули струны нашей души, чтобы мы вдруг увидели действительность в искаженном именно вопреки нашим интересам виде, – большое искусство. Такое слово и такой поступок не могут быть ясными, светлыми, понятными, они обязательно обращены к чему-то скрытому от разума:

Есть речи – значенье темно иль ничтожно, Но им без волненья внимать невозможно.

Какова задача человека, который, не желая быть пассивной жертвой манипуляции, предпринимает маленькое исследование в духе герменевтики – пытается дать свою интерпретацию словам и поступкам? Его задача – воссоздать в уме, возможно полнее, реальный контекст сообщения и разными способами встроить в него услышанное или увиденное. Разумеется, совершенно полно воссоздать действительность невозможно, нужно провести отбор существенных ее сторон. Для этого герменевтика, как научный метод, как раз и дает полезные указания. Ясно, что особенно важно и трудно воссоздать специально скрываемые стороны действительности и их связи с сообщением. Например, интересы тех, кто «организует» сообщение (недаром еще древние римляне открыли важнейший принцип социальной герменевтики – «ищи, кому выгодно»).

Поиск скрытого смысла – психологически трудный процесс. Он требует мужества и свободы воли, ведь нужно на момент сбросить бремя авторитета, каким часто обладает отправитель сообщения. Власть имущие и денежные мешки – а в основном именно они нуждаются в манипуляции общественным сознанием – всегда имеют возможность нанять для передачи сообщений любимого артиста, уважаемого академика, неподкупного поэта-бунтаря или секс-бомбу, для каждой категории населения свой авторитет. С точки зрения психологии, умение интерпретации определяется способностью личности легко переходить от одного контекста к другому, соединяя разные «срезы» действительности в единые картины. В экспериментальных исследованиях психологов оказалось, что около 30 % испытуемых испытывают в этом сильные затруднения. Значит, тренироваться надо.

Считается, что люди в своем подходе к интерпретации делятся на два основных типа. Одни начинают с того, что стараются по мере возможности строго восстановить логику автора сообщения, до поры отставляя в сторону свои собственные версии. Если они находят в этой логике изъяны и у автора сообщения «концы с концами не вяжутся», здесь они и начинают копать.

Другие не тратят времени на то, чтобы реконструировать «интеллектуальные инструменты» авторов сообщения. Они принимают готовый вывод сообщения как одну из допустимых версий, но лишь одну из нескольких возможных, и приступают к выработке набора своих версий. Они «конструируют контексты», примеряя к ним версию «подозреваемого» – автора сообщения.

На практике оба подхода применяются в той или иной комбинации. Важно усвоить главное указание герменевтики: «Множественность интерпретаций и даже конфликт интерпретаций являются не недостатком или пороком, а достоинством понимания, образующего суть интерпретации» (П.Рикер).

И дело не в том, чтобы соглашательски составить из нескольких версий одну «усредненную». Только анализируя разные версии, можно приблизиться в истине, особенно когда действующие лица заинтересованы в ее сокрытии.

Эту проблему предельно заострил Акутагава в повести «Расёмон» (ее многие знают по шедшему у нас фильму Куросавы). Судья опрашивает участников и свидетелей одного события – поединка самурая с разбойником, в котором самурай был убит. Показания дает даже дух убитого. Сходясь в описании «объективных фактов», какую же разную интерпретацию дают им участники!

Это явление типично. Венгерский историк А.Ковач изучил мнение большой группы людей, которые находились в одном помещении и наблюдали одно и то же событие (арест Имре Надя). Люди, в зависимости от своих установок, увидели настолько разные вещи, что историк назвал свой доклад на международной конференции в 1990 г. «Похищение Имре Надя и эффект «Расёмона».

А вот наша, близкая история, о которой рассказали ее участники. 19 августа 1991 г. состоялось знаменитое заседание Совета Министров СССР, где министры определяли свою позицию по отношению к ГКЧП. После «поражения путча» министры, бывшие приятелями, собрались и сравнили те записи, которые каждый вел на том заседании 19 августа. Эти записи были абсолютно несовместимы, как будто речь шла о разных заседаниях. И в то же время каждый вел их для себя, ему не было нужды искажать услышанное. Просто каждый выхватывал из потока сообщений то, что считал важным – согласно своим взглядам. Каждый видел происходящее через фильтр своих убеждений. Этот рассказ можно было бы назвать «Заседание Совета Министров СССР 19 августа 1991 г. и эффект Расёмона».

К несчастью, очень часто мы испытываем сужение сознания: получив сообщение, мы сразу же, с абсолютной уверенностью принимаем для себя одно-единственное его толкование. И оно служит для нас руководством к действию. Обычно это происходит потому, что мы из «экономии мышления» следуем стереотипам – привычным штампам, понятиям, укоренившимся предрассудкам. В начале 70-х годов журнал американских экономистов и бизнесменов «Гарвард бизнес ревю» показал своим читателям, насколько сильны в них расовые стереотипы. На обложке журнала была дана картинка, в которую редакция просила внимательно всмотреться. Был нарисован салон автобуса, в котором поскандалили белый и негр. У одного в руке уже была открытая опасная бритва. Месяца через три картинку напечатали снова, но с одним изменением – бритвы не было. Редакция попросила читателей сделать над собой эксперимент: не отыскивая исходную картинку, вспомнить, у кого из участников скандала была в руке бритва. Потом были опубликованы поразительные результаты: большинство читателей (почти исключительно белые) считали, что бритва была в руке у негра. На самом деле она была у белого. Стереотип оказался сильнее памяти.

Из узости взгляда, подчинения хотя бы краткосрочному, на время возникшему стереотипу вытекают тяжелые ошибки и промахи в наших практических действиях. Неважно даже, верим ли мы безоговорочно лживому сообщению или выстраиваем собственную ложную его интерпретацию. В обоих случаях наше поведение неадекватно реальности, и нас ждет неудача.

Тот, кто хочет построить защиту против попыток манипуляции его сознанием, должен преодолеть закостенелость ума, научиться строить в уме варианты объяснения. Как бы ни был защищен ум догматика его «принципами, которыми он не может поступиться», к нему после некоторых попыток находится ключик, ибо ход его мыслей предсказуем и потому поддается программированию. И догматик, сам того не подозревая, становится не просто жертвой, а инструментом манипуляции.

Спастись от манипуляции с помощью догматизма и упрямства, просто «упершись», невозможно. Можно лишь продержаться какое-то время, пока к тебе не подберут отмычку. Или не обойдут как не представляющее большой опасности препятствие (как обошли идеологи рыночной реформы крестьян, не пытаясь их соблазнить демократией и не тратя сил и денег на разработку специальных технологий и языка для манипуляции сознанием именно крестьян).

Овладеть действительностью можно только изучив доктрину, тактику и оружие манипуляторов. Рассмотрим сначала, в каких условиях социального бытия манипуляция становится важнейшим средством господства и власти, в каких доктринах выражены главные принципы этого способа господства.

Глава 3. Демократия, тоталитаризм и манипуляция сознанием

Как мы установили, манипуляция – способ господства путем духовного воздействия на людей через программирование их поведения. Это воздействие направлено на психические структуры человека, осуществляется скрытно и ставит своей задачей изменение мнений, побуждений и целей людей в нужном власти направлении.

Уже из этого очень краткого определения становится ясно, что манипуляция сознанием как средство власти возникает только в гражданском обществе, с установлением политического порядка, основанного на представительной демократии. Это – «демократия западного типа», которая сегодня ошибочно воспринимается просто как демократия – антипод тоталитаризму. На самом деле видов демократии множество (рабовладельческая, вечевая, военная, прямая, вайнахская и т. д.).

В западной демократии сувереном, то есть обладателем всей полноты власти, объявляется совокупность граждан (то есть тех жителей, которые обладают гражданскими правами

).

Во многих странах Запада в правах урезаны обширные категории людей. Не будем вспоминать совсем недавнее рабство в США (хотя это принципиальный, философский вопрос). Но вот Бразилия, которая считается демократической страной. Индейцы, коренное население страны, не имеют избирательных прав. Они – жители страны, но не ее граждане.

Эти граждане – индивиды, теоретически наделенные равными частицами власти в виде «голоса». Данная каждому частица власти осуществляется во время периодических выборов через опускание бюллетеня в урну. Равенство в этой демократии гарантируется принципом «один человек – один голос». Никто кроме индивидов не обладает голосом, не «отнимает» их частицы власти – ни коллектив, ни царь, ни вождь, ни мудрец, ни партия.

Но «равенство перед Законом не означает равенства перед фактом». Это разъяснили уже якобинцы, отправив на гильотину тех, кто требовал экономического равенства на основании того, что, мол, «свобода, равенство и братство». В имущественном смысле равные в политическом отношении граждане не равны. И даже обязательно должны быть не равны – именно страх перед бедными сплачивает благополучную часть в гражданское общество, делает их «сознательными и активными гражданами». На этом держится вся конструкция демократии – «общества двух третей».

Две трети – это «средний класс», сплоченный зрелищем бедности тех, кто оттеснен на обочину жизни. Голоса трети граждан, недовольных таким порядком, «омертвляются» – множеством способов их побуждают не участвовать в голосовании. В последнее время демократия Запада сдвигается к «обществу двух половин» – реально в выборах отказывается участвовать половина граждан. В РФ выборы в Госдуму считаются действительными, если к урнам пришло всего 25 % избирателей («общество одной четверти»).

Имущественное неравенство создает в обществе сильное неравновесие, которое может быть уравновешено только с помощью политической власти. Основатель политэкономии Адам Смит так определил главную роль государства в гражданском обществе: «Приобретение крупной и обширной собственности возможно лишь при установлении гражданского правительства. В той мере, в какой оно устанавливается для защиты собственности, оно становится, в действительности, защитой богатых против бедных, защитой тех, кто владеет собственностью, против тех, кто никакой собственности не имеет».

Речь здесь идет именно о гражданском правительстве, то есть о правительстве в условиях гражданского общества. До этого, при «старом режиме», власть не распределялась частицами между гражданами, а концентрировалась у монарха, обладавшего не подвергаемым сомнению правом на господство. В сословном обществе неравенство охранялось традицией, наглядно выражалось в разных правах перед законом и подтверждалось непререкаемым словом монарха.

Разумеется, как и в любом государстве, власть монарха (или, скажем, Генерального секретаря) нуждалась в легитимации – приобретении авторитета в массовом сознании. Но она не нуждалась в манипуляции сознанием. Отношения господства при такой власти были основаны на «открытом, без маскировки, императивном воздействии – от насилия, подавления, господства до навязывания, внушения, приказа – с использованием грубого простого принуждения». Иными словами, тиран повелевает, а не манипулирует.

Этот факт подчеркивают все исследователи манипуляции общественным сознанием, отличая способы воздействия на массы в демократических и авторитарных (или тоталитарных) режимах. Вот суждения видных американских ученых:

Специалист по СМИ З.Фрейре пишет: «До пробуждения народа нет манипуляции, а есть тотальное подавление. Пока угнетенные полностью задавлены действительностью, нет необходимости манипулировать ими».

Ведущие американские социологи П.Лазарсфельд и Р.Мертон так характеризуют отношения господства в США: «Те, кто контролирует взгляды и убеждения в нашем обществе, прибегают меньше к физическому насилию и больше к массовому внушению. Радиопрограммы и реклама заменяют запугивание и насилие».

Известный специалист в области управления С.Паркинсон дал такое определение: «В динамичном обществе искусство управления сводится к умению направлять по нужному руслу человеческие желания. Те, кто в совершенстве овладел этим искусством, смогут добиться небывалых успехов».

Э.Тоффлер в своей книге «Метаморфозы власти» пишет: «Государство изобрело новые формы контроля над умственной деятельностью, когда индустриальная революция привела к созданию СМИ, и оно станет искать новые средства и методики, которые помогли бы ему сохранить хотя бы некоторый контроль над образами, идеями, символами и идеологиями, доходящими до простых людей через новую электронную инфраструктуру».

Хотя идеология, эта замена религии для гражданского общества, возникла как продукт Научной революции и Просвещения, в Европе, главным создателем концепции и технологии манипуляции массовым сознанием с самого начала стали США. Впрочем, как говорили уже в XVIII веке, США – более Европа, чем сама Европа. Здесь на пространствах, свободных от традиций старых сословных культур, возник индивидуум в самом чистом и полном виде. У «отцов нации» и состоятельного слоя Соединенных Штатов появилась острая потребность контролировать огромную толпу свободных индивидов, формально равных перед законом, не прибегая к государственному насилию (оно было попросту невозможно). В то же время не было возможности взывать к таким этическим нормам, как уважение к авторитетам – США заселили диссиденты Европы, отрицающие авторитет. Так возник новый в истории тип социального управления, основанный на внушении. Поэт Гор Видал сказал, что «американскую политическую элиту с самого начала отличало завидное умение убеждать людей голосовать вопреки их собственным интересам».

В целом Г.Шиллер дает такое определение:

«Соединенные Штаты совершенно точно можно охарактеризовать как разделенное общество, где манипуляция служит одним из главных инструментов управления, находящегося в руках небольшой правящей группы корпоративных и правительственных боссов… С колониальных времен власть имущие эффективно манипулировали белым большинством и подавляли цветные меньшинства».

В США в кратчайший срок была создана новаторская технология управления обществом. То, что в других обществах складывалось тысячи лет, в США было сконструировано на голом месте, по-новому, чисто научным и инженерным способом. Герберт Маркузе отмечает это огромное изменение: «Сегодня подчинение человека увековечивается и расширяется не только посредством технологии, но и как технология, что дает еще больше оснований для полной легитимации политической власти и ее экспансии, охватывающей все сферы культуры». Подчинение не посредством технологии, а как технология! Тиран создать технологию не мог, он всего лишь подчинял людей с ее помощью, причем используя весьма примитивные системы.

В США создавалась именно технология, и на это работал и работает большой отряд обученных, профессиональных интеллектуалов. Г.Шиллер отмечает: «Там, где манипуляция является основным средством социального контроля, как, например, в Соединенных Штатах, разработка и усовершенствование методов манипулирования ценятся гораздо больше, чем другие виды интеллектуальной деятельности».

В деле манипуляции специалисты США обращают на службу правящим кругам даже те общественные течения, которые, казалось бы, как раз находятся в оппозиции к власти этих кругов. В течение 80-х годов правительству Рейгана и Буша в США удавалось проводить крайне правую социальную и милитаристскую политику при том, что в общественном мнении происходил сильный сдвиг в сторону социал-демократических принципов. При опросах подавляющее большинство поддерживало введение государственных гарантий полной занятости, государственное медицинское обслуживание и строительство детских садов, а соотношение сторонников и противников сокращения военных расходов было 3:1. Согласно данным опроса 1987 г., посвященного Конституции США, почти половина населения США была уверена, что фраза «от каждого по способностям, каждому по потребностям» – статья Конституции США, а вовсе не лозунг из Коммунистического манифеста Маркса.

Философы Адорно и Хоркхаймер в книге «Диалектика Просвещения» представили организацию всей жизни в США как «индустрию культуры, являющуюся, возможно, наиболее изощренной и злокачественной формой тоталитаризма». Так что речь, если на то пошло, идет не о выборе между демократией и тоталитаризмом, а между разными типами тоталитаризма (или разными типами демократии – название зависит от вкуса).

В самой западной философской мысли «демократических» иллюзий давно уже нет. Монтескье в своей теории гражданского общества предложил идею разделения властей, считая, что это ограничит тиранию исполнительной власти. Эти надежды не сбылись. В конце XIX века писатель Морис Жоли даже написал веселую книгу «Диалог в аду между Макиавелли и Монтескье», в которой тень Макиавелли, как теоретика циничной и жестокой исполнительной власти, в два счета объяснила Монтескье, как легко государь может манипулировать другими «ветвями власти» просто потому, что именно он контролирует финансы – даже не прибегая к более жестким средствам. А они тоже, когда надо, применяются.

Когда философы пишут всерьез, они отбрасывают ругательства вроде «тоталитаризма» или «культа личности», а говорят о двух типах деспотизма – восточном и западном. Современный французский философ С.Московичи видит главное отличие западного типа в том, что он опирается на контроль не над средствами производства, а над средствами информации и использует их как нервную систему:

«Они простирают свои ответвления повсюду, где люди собираются, встречаются и работают. Они проникают в закоулки каждого квартала, каждого дома, чтобы запереть людей в клетку заданных сверху образов и внушить им общую для всех картину действительности. Восточный деспотизм отвечает экономической необходимости, ирригации и освоению трудовых мощностей. Западный же деспотизм отвечает прежде всего политической необходимости. Он предполагает захват орудий влияния или внушения, каковыми являются школа, пресса, радио и т. п… Все происходит так, как если бы шло развитие от одного к другому: внешнее подчинение уступает место внутреннему подчинению масс, видимое господство подменяется духовным, незримым господством, от которого невозможно защититься».

Представление же, будто наличие «демократических механизмов» само по себе обеспечивает свободу человека, а их отсутствие ее подавляет – плод наивности. В какой-то мере эта наивность была еще простительна русским в начале века, но и тогда уже Бердяев писал: «Для многих русских людей, привыкших к гнету и несправедливости, демократия представлялась чем-то определенным и простым, – она должна была принести великие блага, должна освободить личность. Во имя некоторой бесспорной правды демократии мы готовы были забыть, что религия демократии, как она была провозглашена Руссо и как была осуществлена Робеспьером, не только не освобождает личности и не утверждает ее неотъемлемых прав, но совершенно подавляет личность и не хочет знать ее автономного бытия. Государственный абсолютизм в демократиях так же возможен, как в самых крайних монархиях. Такова буржуазная демократия с ее формальным абсолютизмом принципа народовластия… Инстинкты и навыки абсолютизма перешли в демократию, они господствуют во всех самых демократических революциях».

Строго говоря, как только манипуляция сознанием превратилась в технологию господства, само понятие «демократия» стало условным и употребляется лишь как идеологический штамп. В среде профессионалов этот штамп всерьез не принимают. В своей «Энциклопедии социальных наук» Г.Лассуэлл заметил: «Мы не должны уступать демократической догме, согласно которой люди сами могут судить о своих собственных интересах».

Говоря о демократии и тоталитаризме, надо на минуту отвлечься и выделить особый случай: что происходит, когда в обществе с «тоталитарными» представлениями о человеке и о власти вдруг революционным порядком внедряются «демократические» правила? Неважно, привозят ли демократию американские военные пехотинцы, как на Гаити или в Панаму, бельгийские парашютисты, как в Конго, или отечественные идеалисты, как весной 1917 года в России. В любом случае это демократия, которая не вырастает из сложившегося в культуре «ощущения власти», а привносится как прекрасный заморский плод. Возникает гибрид, который, если работать тщательно и бережно, может быть вполне приемлемым (как японская «демократия», созданная после войны оккупационными властями США). Но в большинстве случаев этот гибрид ужасен, как Мобуту.

Для нас этот вариант важен потому, что вот уже больше десяти лет проблема демократии и тоталитаризма стала ключевой темой в манипуляции. Как известно, Россия никогда не была «гражданским обществом» свободных индивидов. Это было традиционное сословное общество (крестьяне, дворяне, купцы да духовенство – не классы, не пролетарии и собственники). Либеральные социальные философы называют этот тип «теплое общество лицом к лицу». Идеологи выражаются грубее: тоталитаризм. Как ведут себя люди такого общества, когда им вдруг приходится создавать власть (их обязывают быть «демократами»)?

Это мы видим сегодня и поражаемся – выбирают в основном людей посредственных и очень часто уголовников. Этому есть объяснение низкое, бытовое, и есть высокое, идеальное. Согласно «идеальной» установке, бремя власти есть несчастье для человека! Власть всегда есть что-то внешнее по отношению к «теплому обществу», и принявший бремя власти человек неминуемо становится изгоем. Если же он поставит свои человеческие отношения выше государственного долга, он будет плохой, неправедной властью. В таком положении очень трудно пройти по лезвию ножа и не загубить свою душу. Понятно, почему русский человек старается «послать во власть» того, кого не жалко, а лучше позвать чужого, немца. Если же обязывают, демократии ради, создать самоуправление, то уклонение от выполнения властных обязанностей и коррупция почти неизбежны.

Итак, есть, условно говоря, две «чистые» модели – демократия и тоталитаризм. И самый трудный случай, наш собственный – навязанная гибридизация чужеродной демократии, наложенной на культуру «теплого общества». В этом гибриде наши реформаторы делают вид, что надеются убить компонент «тоталитаризма». Чуть ли не главным инструментом в их усилиях стала манипуляция сознанием.