Советская цивилизация

Я уж не говорю о еще более «объективном» факторе, который Ленин вообще не упоминает – природном. В среднем по России выход растительной биомассы с 1 гектара более чем в 2 раза ниже, чем в Западной Европе и почти в 5 раз ниже, чем в США. Сегодня лишь 5 % сельскохозяйственных угодий в России имеют биологическую продуктивность на уровне средней по США. Если в Ирландии и Англии скот пасется практически круглый год, то в России период стойлового содержания 180–212 дней. Однолошадный крестьянский двор в среднем мог заготовить только 300 пудов сена и продуктивного скота держать не мог. Внедрение капитализма и рынка заставило увеличить посевы хлеба на экспорт, так что количество скота с начала XX века стало быстро сокращаться, что в свою очередь привело к снижению плодородия почв. Налицо технологический регресс.

В Письме одиннадцатом А.Н.Энгельгардт много места уделяет сравнению крестьянского и помещичьего (ставшего уже капиталистическим) земледелия. Он пишет: «Агрономы «Руси»[8 - «Русь» – московская славянофильская газета (1880–1886), изд. – ред. И.С.Аксаков.], нахватавшиеся из популярных французских книжек кое-каких поверхностных химических знаний, говорят, что мужик наделен достаточным количеством земли, но только не умеет ею пользоваться рационально, а потому не получает с нее того, что следовало бы. Они указывают, как много получает немецкий мужик с такого же количества земли, они советуют мужику изменить систему хозяйства, вести хозяйство интенсивное, советуют мужику удобрять землю виллевскими искусственными туками. Идеал агрономов «Руси»: мужик, живущий на интенсивно обработанном клочке земли. Мужичок в сером полуфрачке посыпает виллевскими туками свою нивку, баба в соломенной шляпе пасет свою коровку на веревочке по клеверному лужку. Восхитительная картина! Точно в Германии.

Читая статьи славянофильских агрономов, удивляешься только нахальству и бесстыдству этих недоучек. Мужик глуп, мужик не понимает хозяйства, мужик не знает, что скот нужно хорошо кормить, чтобы он был производителен, мужик не умеет убирать сено, ухаживать за скотом, рационально утилизировать молочные продукты. Ест, дурак, сам молоко, творог, топленое масло, вместо того, чтобы приготовлять из него парижское масло и честер для продажи господам. Мужик не знает, что нужно удобрять землю, вести интенсивное хозяйство. А между тем мы видим, что этот мужик, который не знает, что скот нужно хорошо кормить, в страду, в покос работает по двадцати часов в день, убивается на работе, худеет, чернеет с лица и все для того, чтобы заготовить побольше корму для скота…

Я сел на хозяйство в 1871 году и, смею думать, достаточно подготовленный научно. Теперь, прохозяйничав одиннадцать лет, доведя хозяйство мое, по его производительности, до блестящего состояния, я говорю, что в общем разделяю воззрения мужика на хозяйство. Я считаю, что хозяйственные воззрения мужика, в главных своих основаниях, чрезвычайно рациональны, если смотреть на дело с точки зрения общей, государственной пользы.

Если мы посмотрим на частные хозяйства, ведущие свое дело рационально, достигшие большой доходности, то мы увидим всегда, что эти хозяйства имеют значение только сами для себя и никакого общего значения их системы, приемы и пр. не имеют. Для себя эти хозяйства рациональны, но для общего хозяйства страны они не имеют смысла[9 - Далее А.Н.Энгельгардт подробно рассматривает, почему ради увеличения прибыли частное хозяйство идет, например, на ранние покосы, «собирая сливки» с лугов, в то время как крестьянин дожидается максимального прироста травы, что в целом повышает продуктивность хозяйства страны в целом.]… Точно так же и воззрения мужика на общую систему хозяйства страны, его экстенсивная система хозяйствования разумнее интенсивной системы «Руси» с виллевскими туками… В противоположность агрономам «Руси», которые говорят, что массы земель нужно оставлять пустовать и лишь на кусочках вести интенсивное хозяйство с виллевскими туками, я, на основании многолетней практики, в один голос с мужиком говорю, что мы должны, наоборот, вести экстенсивное хозяйство, расширяться по поверхности, распахивать пустующие земли. Я утверждаю, что это единственное средство извлечь те богатства, которые теперь лежат втуне, и так как сделать все это может только мужик, так как будущность у нас имеет только общинное мужицкое хозяйство, то все старания должны быть употреблены, чтобы эти пустующие земли пришли к мужику. Этого требует благо страны, благо всех».

В целом среднегодовая урожайность крестьянских полей после реформы 1861 г. стабильно возрастала. В 60-х годах XIX века она составляла 4,4 ц/га, а в 70-х – 4,7 (рост на 7 %); в 80-х – 5,1 ц (рост на 8 %), в 90-х – 5,9 (рост на 15 %), в 1901–1910 – 6,3 ц (рост на 7 %), в 1922–1927 – 7,4 ц/га (рост еще на 17 %).

Вопреки нашим поверхностным представлениям, крестьянин в России использовал землю гораздо бережнее и рачительнее, нежели частный собственник – потому что для крестьянина земля означала жизнь, а для собственника лишь прибыль. А по своей важности это разные вещи. А.В.Чаянов пишет: «Очевидно, что для капиталистического хозяйства являются совершенно неосуществимыми мелиорации, дающие прирост ренты ниже обычного капиталистического дохода на требуемый для мелиорации капитал, и столь же очевидно, что все эти соображения неприменимы в отношении мелиораций трудового крестьянского хозяйства уже по одному тому, что оно не знает категории капиталистической ренты… В условиях относительного малоземелья семья, нуждающаяся в расширении объема своей хозяйственной деятельности, будет производить многие мелиорации, невыгодные и недоступные капиталистическому хозяйству, точно так же, как она уплачивает за землю и ее аренду цены, значительно превышающие капиталистическую ренту этих земель».

Здесь предлагается политэкономический, соответствующий марксистской методологии критерий – сравнение капиталистической ренты и прибавочного продукта крестьянина на той же земле. Его уже мог использовать, но не использовал Ленин. А.В.Чаянов пишет на основании строгих исследований: «В России в период начиная с освобождения крестьян (1861 г.) и до революции 1917 г. в аграрном секторе существовало рядом с крупным капиталистическим крестьянское семейное хозяйство, что и привело к разрушению первого, ибо малоземельные крестьяне платили за землю больше, чем давала рента капиталистического сельского хозяйства, что неизбежно вело к распродаже крупной земельной собственности крестьянам… Арендные цены, уплачиваемые крестьянами за снимаемую у владельцев пашню, значительно выше той чистой прибыли, которую с этих земель можно получить при капиталистической их эксплуатации».

И это – не аномалия, а общий в России случай. А.В.Чаянов в книге «Теория крестьянского хозяйства» (1923) пишет: «Многочисленные исследования русских аренд и цен на землю установили теоретически выясненный нами случай в огромном количестве районов и с несомненной ясностью показали, что русский крестьянин перенаселенных губерний платил до войны аренду выше всего чистого дохода земледельческого предприятия». Расхождения между доходом от хозяйства и арендной платой у крестьян были очень велики. А.В.Чаянов приводит данные для 1904 г. по Воронежской губернии. В среднем по всей губернии арендная плата за десятину озимого клина составляла 16,8 руб., а чистая доходность одной десятины озимого при экономичном посеве была 5,3 руб. В некоторых уездах разница была еще больше. Так, в Коротоякском уезде средняя арендная плата была 19,4 руб., а чистая доходность десятины 2,7 руб. Разница колоссальна – 16,6 руб. с десятины, в семь (!) раз больше чистого дохода. Таким образом, даже в рамках понятий политэкономии, то есть используя чисто монетарное измерение, следует признать крестьянское хозяйство в условиях России более эффективным, нежели фермерское капиталистическое.

Это четко выявила как раз реформа Столыпина. Газеты того времени писали, что землю покупают в основном безземельные («несеющие») – «те деревенские богатеи, которые до того времени не вели собственного сельского хозяйства и занимались торговлей или мелким ростовщичеством». В 1911 г. газета «Речь» писала: «Добрая половина крестьянских посевных земель находится в руках городских кулаков, скупивших по 30 и более наделов». В 1910 г. другая центральная газета писала, что в Ставропольской губ. земля скупалась в больших размерах «торговцами и другими лицами некрестьянского звания. Сплошь и рядом землеустроитель вынужден отводить участки посторонним лицам в размере 100, 200, 300 и более дес.».

Это не улучшало дела, а лишь усиливало те тенденции, что наблюдались за четверть века до столыпинской реформы. А.Н.Энгельгардт писал в декабре 1881 г. (Письмо одиннадцатое): «Старая помещичья система после «Положения» заменилась кулаческой, но эта система может существовать только временно, прочности не имеет и должна пасть и перейти в какую-нибудь иную, прочную форму. Если бы крестьяне в этой борьбе пали, обезземелились, превратились в кнехтов, то могла бы создаться какая-нибудь прочная форма батрацкого хозяйства, но этого не произошло – падают, напротив, помещичьи хозяйства. С каждым годом все более и более закрывается хозяйство, скот уничтожается, и земли сдаются в краткосрочную аренду, на выпашку, под посевы льна и хлеба. Пало помещичье хозяйство, не явилось и фермерства, а просто-напросто происходит беспутное расхищение – леса вырубаются, земли выпахиваются, каждый выхватывает, что можно, и бежит. Никакие технические улучшения не могут в настоящее время помочь нашему хозяйству. Заводите какие угодно сельскохозяйственные школы, выписывайте какой угодно иностранный скот, какие угодно машины, ничто не поможет, потому что нет фундамента. По крайней мере, я, как хозяин, не вижу никакой возможности поднять наше хозяйство, пока земли не перейдут в руки земледельцев».

Реформа Столыпина была исключительно важна тем, что она послужила для всего русского общества наглядным экспериментом. В результате нее было насильно создано типично капиталистическое землевладение, которое, казалось бы, давало возможность организовать крупные фермы, нанять сельскохозяйственных рабочих и получать предусмотренную марксизмом прибавочную стоимость. Как следует из труда Ленина, так и должно было бы произойти, ибо ферма, по его мнению, – политэкономически несравненно более эффективное предприятие, нежели крестьянский двор.

Жизнь показала ошибочность выводов Ленина и его согласия с Каутским: вопреки мощному политическому и экономическому давлению крестьянство не исчезало, а оказывалось жизнеспособнее и эффективнее, чем фермы. В 1913 г. 89 % национального дохода, произведенного в сельском хозяйстве европейской части России, приходилось на крестьянские хозяйства – в 10 раз больше, чем на капиталистические (по другим оценкам, для России в целом накануне Первой мировой войны доля крестьян по стоимости продукта в земледелии и животноводстве составила 92,6 %). Значит, насаждавшиеся правительством фермы были менее эффективны. Поэтому и помещики, и скупившие землю кулаки не устраивали ферм, а сдавали землю в аренду крестьянским дворам.

Как следует из одного исследования хода реформы (в Симбирской губ.), «половина всех покупщиков покупала землю прежде всего в целях сдачи ее в аренду». Аренда была кабальной – за отработки (бесплатный труд) или исполу (за половину урожая). Арендатор бедствовал, что сказывалось на технике земледелия. По данным экономистов-аграрников, в центре России «при всей отсталости крестьянина и примитивности техники его хозяйства на надельных землях урожаи хлеба были выше, чем на помещичьих, сдаваемых в аренду». Иными словами, разрушение общины и перевод земли из наделов в сферу капиталистических отношений означали не прогресс, а обогащение сельских паразитов-рантье за счет регресса хозяйства и страданий крестьянина.

А.Н.Энгельгардт подробно излагает взгляды кулаков на земельный вопрос, и этот взгляд решительно расходится с программой Столыпина. В частности, кулаки предполагают так распорядиться помещичьей землей, которая так или иначе отойдет в казну: «Найдется богатый мужичок, который деньги внесет, земля под общество пойдет, а общество мужику выплачиваться будет. Богач найдет, с чего взять». То есть, кулаку, сельскому богачу выгоднее не устраивать ферму, а отдать землю общине и тянуть с нее проценты за кредит. Это, пожалуй, можно считать «мироедством» в чистом виде.

Следует заметить, что концентрацию средств производства в пользовании зажиточных крестьян и более высокую, чем у бедняков, продуктивность их хозяйств вообще нельзя принимать за свидетельство того, что «капиталистическое» хозяйство прогрессивнее «крестьянского». Для этого надо еще доказать, что зажиточный крестьянский двор, даже имеющий пять лошадей, превратился в хозяйство капиталистическое. Ленин это не доказывает, а постулирует, называя богатых крестьян «крестьянской буржуазией». Но постулат этот никак нельзя признать убедительным, и я к нему еще вернусь.

Подойдем к понятию «прогрессивное земледелие» с другой стороны – не производственно-экономической, а социальной. Ведь сельское хозяйство – это не только производство, а и образ жизни. Для России конца XIX века – образ жизни 85 % населения. Можно ли считать прогрессивным процесс в экономике, при котором жизнь подавляющего большинства народа ухудшается? Ленин в своей книге прямо не ставил этот вопрос, но косвенно отвечал на него утверждением, будто сельский пролетарий живет лучше, чем крестьянин-бедняк.

На деле сельский житель, даже став батраком, не перестает быть крестьянином («раскрестьянивание», например, через огораживания в Англии, связано с изменением всего образа жизни – прежде всего, с переселением в город). Поэтому можно отвлечься от политэкономической классификации, а говорить о бедняках, середняках и зажиточных. Было ли в этом плане радикальное внедрение капитализма (реформа Столыпина) прогрессивным?

Вот что показали имитационные модели двух вариантов развития сельского хозяйства России – по схеме реформы Столыпина и по прежнему пути, через крестьянское землепользование и сохранение общины (результаты моделирования приводит В.Т.Рязанов). Без реформы социальная структура деревни в 1912 г. была бы такой: бедняки – 59,6, середняки – 31,8, зажиточные – 8,6 %. Реально в ходе реформы соотношение стало 63,8:29,8:6,4. Заметный социальный регресс. Если бы столыпинская реформа продолжалась еще 10 лет, как и было предусмотрено, то социальная структура ухудшилась бы еще сильнее, до 66,2:28,1:5,5.

Наконец, еще один, близкий русскому человеку довод – поведение во время войны. Россия, как говорил Менделеев, долго вынуждена была жить «бытом военного времени». Поэтому «прогрессивным» для нее могло считаться только то хозяйство, которое сохраняет свою дееспособность в чрезвычайных условиях. Тяжелым, но предельно показательным экзаменом для двух типов хозяйства – трудового крестьянского и частного – стала Первая мировая война. К концу 1916 г. в армию было мобилизовано 14 млн. человек, село в разных местах потеряло от трети до половины рабочей силы. Как же ответило на эти трудности хозяйство – крестьянское и буржуазное? По всей России к 1915 г. посевная площадь крестьян под хлеба выросла на 20 %, а в частновладельческих хозяйствах уменьшилась на 50 %. В 1916 г. у частников вообще осталась лишь четверть тех посевов, что были до войны. В трудных условиях крестьянское хозяйство оказалось несравненно более жизнеспособным.

А вот вывод раздела «Сельское хозяйство» справочного труда «Народное хозяйство в 1916 г.»: «Во всей продовольственной вакханалии за военный период всего больше вытерпел крестьянин. Он сдавал по твердым ценам. Кулак еще умел обходить твердые цены. Землевладельцы же неуклонно выдерживали до хороших вольных цен. Вольные же цены в 3 раза превышали твердые в 1916 г. осенью». Таким образом, общинный крестьянин, трудом стариков и женщин увеличив посевы хлеба для России, еще и сдавал хлеб втрое дешевле, чем буржуазия.

Сегодня, когда в целом индустриальная цивилизация переживает довольно тяжелый кризис, в развитых странах возник большой интерес к крестьянству. Запад крестьянство давно ликвидировал, превратил в фермерство – капиталистическое предприятие на земле. Но сейчас уже ясно: будущее, постиндустриальное сельское хозяйство – за крестьянством (конечно, снабженным достижениями лучшей науки). Только хозяйство, организованное по-крестьянски, а не по-фермерски, сможет накормить человечество и не разрушить среду обитания. Поэтому изучают крестьянство в Индии, Китае, Японии, Египте, остатки его в Испании. Но главная сокровищница крестьянской цивилизации – Россия.

Укрепление общины как условие развития капитализма: взгляд из начала XXI века. Изучение стран «третьего мира», втянутых в капиталистическую систему в качестве ее периферии, привело к очень важным выводам. Они прямо относятся к нашей теме. Главный их смысл состоит в том, что в России, в отличие от Западной Европы, капитализм в сельском хозяйстве и в целом в стране не мог вытеснить общину. И не только не мог вытеснить и заменить ее, но даже нуждался в ее укреплении. Иными словами, чтобы в какой-то части России мог возникнуть сектор современного капиталистического производства, другая часть должна была «отступить» к общине, претерпеть «архаизацию», стать более традиционной, нежели раньше. Образно говоря, капитализм не может существовать без более или менее крупной буферной «архаической» части, соками которой он питается.

Глобализация капитализма, которая началась с XVI века, привела к тому, что эту «архаическую» часть Запад смог в значительной степени вынести за пределы метрополии, господствуя над архаическими укладами, находящимися в заморских территориях – сначала в колониях, а потом в «третьем мире». Но Россия, не будучи колониальной империей, могла вести развитие капитализма только посредством архаизации части собственного общества. И прежде всего объектом этой архаизации стало крестьянство. Именно после реформы 1861 г., открывая простор для развития капитализма, само царское правительство укрепляет крестьянскую общину. И это вовсе не стратегическая ошибка, иначе и быть не могло.

В своем труде «Развитие капитализма в России» Ленин делает вслед за Марксом ошибку относительно прогрессивной роли капитализма в целом, в рамках всей системы «центр – периферия». Создавая в колониях анклавы современного производства, господствующий извне капитализм метрополии обязательно производил «демодернизацию» остальной части производственной системы – даже уничтожая структуры местного капитализма. Это хорошо изучено на примере Египта и Индии.

В очень важной книге «Теория формаций» (М., 1997) В.В.Крылов пишет о модернизации хозяйства на периферии («зеленой революции»): «Уже здесь начинает обнаруживаться тот поразительный факт, что так называемые пережитки докапиталистических способов труда и натурального хозяйства далеко не во всем и не всегда являются просто не успевшими исчезнуть остатками доколониальных времен, а представляют собой нечто генерируемое и воспроизводимое в отсталом мире законами его современного развития. Разве не об этом свидетельствует превращение многих развивающихся стран в послевоенные годы из экспортеров продовольственных ресурсов в их чистых импортеров и усиление в них натурально-хозяйственных тенденций?» Далее он пишет уже о влиянии современной глобализации на страны Латинской Америки: «Такого удивительного переплетения процессов, когда экономический прогресс сопровождается не сокращением сферы традиционного труда, но ее разбуханием, история еще не знала… Этот традиционный сектор, видимо, имеет тенденцию становиться таким унифицированным сектором бедности и допромышленных форм труда, с которым мы встречаемся во многих странах Латинской Америки».

Даже столь архаический уклад, как рабство, в случае США генетически является вовсе не пережитком, а именно продуктом капиталистического развития. Всесторонне рассмотрев этот вопрос, В.В.Крылов заключает: «В отличие от метрополий, общества которых воплотили в самой своей структуре цивилизующие функции капитализма, общества зависимой от него периферии явились структурной материализацией его нереволюционизирующих общественный процесс консервативных тенденций».

Россия в конце XIX и начале XX века была именно страной периферийного капитализма. А внутри ее крестьянство было как бы «внутренней колонией» – периферийной сферой собственных капиталистических укладов. Его необходимо было удержать в натуральном хозяйстве, чтобы оно, «самообеспечиваясь» при очень низком уровне потребления, добывало зерно и деньги, на которые можно было бы финансировать, например, строительство необходимых для капитализма железных дорог. Крестьяне были для капитализма той «природой», силы которой ничего не стоят для капиталиста.

Именно там в России, где сильнее всего чувствовался пресс вестернизации и модернизации, особенно усиливались традиционалистские взгляды и настроения. В 1870–1900 гг. как раз в центральных губерниях России, где относительно быстро развивались товарно-денежные отношения и отходные промыслы, крестьянство стремилось к укреплению общины и усилению в ней уравнительного начала. За эти годы в Московской губернии число уравнительных передельных (по едокам) общин увеличилось в 3 раза (до 77 %), во Владимирской губ. в 5 раз (до 94 %), в Саратовской в 41 раз (до 41 %).

В.В.Крылов пишет: «В перспективе капиталистический путь развития должен привести развивающиеся страны не к такому состоянию, когда капиталистические порядки, вытеснив прочие уклады, покроют собою все общество в целом, как это случилось в прошлом в нынешних эпицентрах капитала, но к такому, когда могучий по доле в национальной экономике, но незначительный по охвату населения капиталистический уклад окажется окруженным морем пауперизма, незанятости, бедности. Такого взаимодействия капиталистического уклада с докапиталистическими и таких его результатов европейская история в прошлом не знала. Это специфический продукт капиталоемкого, позднего, перезрелого капитализма». По данным ФАО, в теневом («неформальном») секторе экономики стран Африки южнее Сахары занято примерно 60 % всей рабочей силы, из них 2/3 – в торговле. На путь архаизации такого типа толкнули и Россию сегодня, в то время как в начале XX века архаизация ограничивалась лишь укреплением структур традиционного общества очень развитой аграрной цивилизации.

Уже Маркс, до того как он стал работать именно ради создания теории современного капитализма как основы революционной идеологии западного пролетариата, уделил много внимания историческим различиям развития различных видов общины – городской античной и деревенской варварской. Это, кстати, были исследования, опровергающие саму идею последовательной смены формаций. Но сегодня принципиальное отличие развития капитализма на Западе и в периферийных обществах изучено достаточно подробно. В.В.Крылов констатирует важную вещь, которая объясняет закономерный характер сохранения и укрепления крестьянской общины в России: «Одно дело, когда частная капиталистическая собственность приходит на смену тоже частной, но мелкокрестьянской собственности, как это было в европейских странах; иное дело, когда частная капиталистическая собственность идет на смену общинным порядкам, как это было в пореформенной России и как это еще более ярко выражено ныне в странах Африки».

О превращении крестьян в пролетариат и буржуазию. В труде «Развитие капитализма в России» Ленин делает радикальный вывод: «Доброму народнику и в голову не приходило, что, покуда сочинялись и опровергались всяческие проекты, капитализм шел своим путем, и общинная деревня превращалась и превратилась в деревню мелких аграриев».

Ленин признает, что здесь его могут упрекнуть в том, что он забегает вперед. Но он считает, что лучше забежать вперед, чем отстать. С этим нельзя согласиться: речь шла о борьбе двух противоположных тенденций – развитии капитализма и сопротивлении ему. Значит, проблема была не в забегании или отставании, а в том, чтобы «взвесить» силу обеих тенденций.

Важнейший довод в пользу вывода об исчезновении общины – изменение классового строя деревни. Ленин пишет: «Старое крестьянство не только «дифференцируется», оно совершенно разрушается, перестает существовать, вытесняемое совершенно новыми типами сельского населения, – типами, которые являются базисом общества с господствующим товарным хозяйством и капиталистическим производством. Эти типы – сельская буржуазия (преимущественно мелкая) и сельский пролетариат, класс товаропроизводителей в земледелии и класс сельскохозяйственных наемных рабочих» (с. 166). В другом месте сказано: «…крестьянство с громадной быстротой раскалывается…» Далее Ленин дает оценку: «К представителям сельского пролетариата должно отнести не менее половины всего числа крестьянских дворов, т. е. всех безлошадных и большую часть однолошадных крестьян» (с. 170).

Отнесение к пролетариату однолошадных крестьян, явно ведущих свое хозяйство, подтверждается тем, что «мелкие крестьяне понижают свои потребности ниже уровня потребностей наемных рабочих и надрываются над работой несравненно сильнее, чем эти последние». Это – критерий, далекий от политэкономии, и мы к нему еще вернемся.

Первый довод в пользу того, что «крестьянство перестает существовать» – высокая, по мнению Ленина, товарность хозяйства, вовлеченность его в рынок. Крестьянство, по утверждению Ленина, «находится уже в полной зависимости от рынка, от власти денег». Здесь, как и во многих других местах, Ленин допускает явные преувеличения, которые никак не подтверждаются его же данными: «полная зависимость от рынка»! Из приведенных семейных бюджетов следует, что личное потребление крестьян, включая пищу, покрывалось за счет покупных продуктов и вещей не более чем на треть. Это в среднем, по всем категориям крестьян. Такую зависимость никак не назовешь полной. К тому же «рыночность» во многом была мнимой. Чтобы осенью заплатить подати, крестьяне были вынуждены дешево продавать хлеб, а весной покупать его уже дороже. Это дает видимое завышение «товарности», и экономисты-народники его вычитают, считая товарным только тот продукт, который не возвращается к производителю. Ленин такой поправки не делает.

Это явление «вынужденной товарности» натурального хозяйства довольно хорошо изучено в последние десятилетия на периферии капиталистической системы, в крестьянских странах «третьего мира». Подробно это изложено в исключительно важной для нас книге В.В.Крылова «Теория формаций» (М., 1997). В главе о натуральном хозяйстве сказано: «Чисто статистическими методами было рассчитано, что докапиталистические способы труда и натуральная замкнутость хозяйства прочно удерживаются в условиях, когда производство на душу населения не превышает 200–250 долл. Только внеэкономические, рентальные, налоговые и тому подобные меры позволяют в этих условиях увеличивать товарный выход продукции, часто за счет личного потребления самих производителей». Именно это и наблюдалось в России, где подати и платежи у крестьян превышали возможный доход от хозяйства.

Что же касается закупок крестьян на рынке, то В.В.Крылов пишет: «Исследование структуры крестьянских хозяйств в Индии и других отсталых странах, проведенное В.Г.Растянниковым, показало, что значительная часть покупаемых крестьянами продуктов идет на их личное потребление, а не на воспроизводственные нужды их хозяйств. Натуральность хозяйств по роли в них природных факторов труда оказалась значительно большей, нежели об этом можно было судить по размерам крестьянских покупок и продаж. Это позволило автору сделать вывод об имевшей место в нашей литературе переоценке степени развитости как мелкотоварных, так и капиталистических отношений в деревне развивающихся стран». Таким образом, сами по себе покупки крестьян на рынке ничего еще не говорили об уровне товарности их производства. Тем более об этом не говорят их продажи. «Рынок, – пишет В.Г.Растянников об Индии – непомерно «вздувался» за счет продукта, отчуждаемого в форме натуральной земельной ренты и прочих неоплачиваемых изъятий в натуре, обращавшихся в меновую стоимость и навсегда уходивших из сектора сельскохозяйственных производителей»[10 - В.В.Крылов высказывается совершенно определенно: «Не вызывает никакого сомнения, что значительные слои крестьянства, тесно связанные с натуральными формами производства и отрезанные от прямых связей с рынком посредством «таких твердо установленных платежей, как налоги, земельная рента и т. д.» [Маркс], не могут быть отнесены к категории мелких буржуа. Они являются агентами не мелкотоварного уклада, но скорее феодального, общинно-племенного и т. п.».].

Более того, даже работа крестьянина на капиталистический рынок еще не говорит о том, что и само его хозяйство является капиталистическим. Это на материале русской деревни доказывал А.В.Чаянов, а за последние десятилетия установлено исследованием крестьянства в развивающихся странах. Но об этом писал уже и сам Маркс. Сейчас крестьянство «третьего мира» во многом работает на закупочные центры частных корпораций или государства с фиксированной ценой. Это – типичная «работа на заказ», а не на свободный рынок. Маркс писал: «Работа на заказ, т. е. соответствие предложения предшествующему спросу, как общее или преобладающее положение не соответствует крупной промышленности и никоим образом не вытекает как условие [процесса производства] из природы капитала». Но русский крестьянин в начале XX века именно преобладающим образом работал на закупочные центры. Он не был сам агентом капиталистического рынка. Впоследствии сам Ленин уточнил: «Товарное производство есть работа на неизвестный и свободный рынок».

В свете того, что сейчас известно о взаимодействии капитализма метрополий с периферией, становится более понятным, почему Ленин в 90-е годы считал, что в сельском хозяйстве России растет товарность и укрепляются капиталистические отношения, а через десять лет во многом изменил это представление. Вторжение западного финансового капитала и развитие капитализма в городе (как «метрополии» российского капитализма) после 1900 г. привело к сужению свободного рынка для крестьянства. Это было такое же «отступление от капитализма», какое наблюдалось ранее в Ирландии или Индии, а в наше время наблюдается в «третьем мире».

Подробно фактическая сторона дела изложена в книге видного экономиста-аграрника П.Лященко «Русское зерновое хозяйство в системе мирового хозяйства» (М., 1927). Он объясняет, что до конца 90-х годов XIX века основная масса зерна отправлялась на внутренний рынок, тесно связанный с мукомольной промышленностью. Это был в большой мере капиталистический рынок – децентрализованный, подвижный, с большим числом мелких агентов. Зерно у крестьян скупали кулаки, базарные скупщики и приказчики мукомолов. В начале XX века произошла быстрая переориентация зернового рынка на экспорт.

П.Лященко пишет: «Иностранный капитал шел в Россию в виде финансового капитала банков для обоснования здесь промышленных предприятий, но тот же иностранный банковый капитал захватывал и все отрасли нашей торговли, в особенности сельскохозяйственными продуктами… Он начинает приливать в хлебную торговлю и руководить ею, или непосредственно основывая у нас свои экспортные ссыпки, конторы (как, например, конторы французской фирмы Дрейфус, немецкой Нейфельд, массы греческих, отчасти итальянских и др.) и специальные экспортные общества, или субсидируя и кредитуя те же операции через сложную систему кредита, находившуюся также в руках иностранного капитала…

Но вследствие особых условий банковых покупок – прежде всего полной зависимости всей нашей банковой системы от иностранного капитала – положительных для народного хозяйства сторон в этом приливе крупного капитала к хлебной торговле было мало… Ни за качеством хлеба, ни за его чистотой, ни за другими условиями покупки и сдачи ни банк, ни его подставной клиент-скупщик не следили и ответственности за все это банк не принимал. При сосредоточении в руках банка (в портах или на крупных потребительных рынках) больших партий он, однако, не заботился ни об очистке зерна, ни об улучшении его качества, ни о правильности хранения: он должен был спешить с его продажей, часто влияя таким образом на понижение цен…

Таким образом «частный» банковский капитал не менее как на три четверти обслуживал финансирование нашей хлебной торговли. При этом главными частными банками, принимавшими наиболее широкое участие в хлеботорговых вообще и хлебоэкспортных операциях, были: Азовско-Донской, Международный, Петербургский частный коммерческий, Северный, Русско-Азиатский, – работавшие преимущественно французскими капиталами, и Русский для внешней торговли и Петербургский учетный – немецкими».

Подробный анализ роли иностранных банков на сельскохозяйственном рынке России вообще интересен. Но здесь для нас важен тот факт, что это был уже совсем иной рынок, нежели десять лет назад, когда он был рассеян по всей стране и обслуживал ее потребности. Теперь его механизм для крестьянина стал напоминать механизм государственных поставок, к которому мы привыкли в колхозах. Крестьянин выполнял договор поставки определенной банковской конторе, закупавшей зерно у целых губерний. Это тот самый тип поставок, который изучен сегодня в развивающихся странах и который уже Маркс не относил к поставкам на капиталистический рынок. Иными словами, товарность производства российского крестьянства стала «менее капиталистической», менее рыночной, как сказали бы сегодня. Здесь проявилось общая закономерность – развитие капитализма в метрополии укрепляет некапиталистические уклады на периферии.

Таким образом, само по себе увеличение объема продаж продукции крестьянами на рынке еще не говорит о том, что их хозяйство становится капиталистическим. Другое дело – расходы богатых крестьян на хозяйство (покупка скота, лошади, инвентаря). У основной массы крестьян денежные доходы и расходы составляют около 45 % от валовых. Но сам факт больших расходов (да и больших ли – 102 рубля в год на хозяйство у крестьян с 3 лошадьми, из них 50 рублей – на аренду земли у помещика) вовсе не говорит о том, что в России произошел перелом. Тут нужно посмотреть длинный временной ряд – а сколько покупали крестьяне тридцать лет назад?

Но главное в том, что крестьянское хозяйство может быть вполне рыночным – и в то же время не капиталистическим. Этого не мог знать

Маркс, потому что в Англии уже не было крестьян. Производство продукта на рынок – признак необходимый, но не достаточный. Это подробно объясняет А.В.Чаянов, и давайте сделаем усилие и вникнем хотя бы в его выводы:

«Экономическая теория современного капиталистического общества представляет собой сложную систему неразрывно связанных между собой категорий (цена, капитал, заработная плата, процент на капитал, земельная рента), которые взаимно детерминируются и находятся в функциональной зависимости друг от друга. И если какое либо звено из этой системы выпадает, то рушится все здание, ибо в отсутствие хотя бы одной из таких экономических категорий все прочие теряют присущий им смысл и содержание и не поддаются более даже количественному определению…

Такая же катастрофа ожидает обычную теоретическую систему, если из нее выпадает какая-либо иная категория, к примеру, категория заработной платы. И даже если из всех возможных народнохозяйственных систем, которым эта категория чужда, мы сделаем объектом анализа ту, в которой во всей полноте представлены меновые отношения и кредит, а, следовательно, категории цены и капитала, например, систему крестьянских и ремесленных семейных хозяйств, связанных меновыми и денежными отношениями, то даже и в этом случае мы легко сможем убедиться в том, что структура такого хозяйства лежит вне рамок привычной системы политэкономических понятий, характерных для капиталистического общества».