Император Николай I и его эпоха. Донкихот самодержавия

Первые месяцы по понятным причинам младенец находился в Царском Селе, близ от бабушки. Однако в день ее смерти «новая метла» распорядилась по-иному. Четырехмесячный Николай был зачислен в Конную гвардию полковником, Александр и Константин соответственно в Семеновский и Измайловский лейб-гвардейские полки, с отрывом от екатерининских воспитателей вроде «женевского гражданина» последователя философа Руссо Фредерика Сезара Лагарпа.

Так они и вошли в Историю: первые два брата «екатерининцы», Николай и Михаил – «павловцы». С различным воспитанием и мировоззрением.

Конногвардейцу тут же вручили курточку и панталоны сперва вишневого цвета, потом оранжевого и, наконец, красного, согласно различным переменам в цветах парадной формы полка. Звезду Святого Андрея Первозванного и крестик Святого Иоанна (тоже был произведен в «мальтийские рыцари») накрепко пришили к курточке, чтобы в играх не оторвал (при парадной форме – лента под курточкой). Супервест-безрукавка Святого Иоанна из золотой парчи с серебряным крестом носилась им под обыкновенной детской курточкой.

К Николаю уже по рекомендации Марии Федоровны приставили статс-даму Шарлотту Ливен и гувернантку графиню Юлию Адлерберг. Третий сын должен был оказаться избавленным от бабушкиных «глупостей».

Сам будущий император так вспоминал свое детство: «Образ нашей детской жизни был довольно схож с жизнью прочих детей, за исключением этикета, которому тогда придавали необычайную важность. С момента рождения каждого ребенка к нему приставляли английскую бонну, двух дам для ночного дежурства, четырех нянек или горничных, кормилицу, двух камердинеров, двух камер-лакеев, восемь лакеев и восемь истопников. Во время церемонии крещения вся женская прислуга была одета в фижмы и платья с корсетами, не исключая даже кормилицы. Представьте себе странную фигуру простой русской крестьянки из окрестностей Петербурга, в фижмах, в высокой прическе, напомаженную, напудренную и затянутую в корсет до удушия. Тем не менее это находили необходимым. Лишь только отец мой, при рождении Михаила, освободил этих несчастных от этой смешной пытки. Только в течение первого года дежурные дамы находились ночью при детской кровати, чередуясь между собой, – позднее они оставались лишь в течение дня – ночью же присутствовали лишь няньки с одной горничной».

Детям сразу же прививали оспу – нововведение, оставшееся от Екатерины.

Павел I искусственно отгородил старших сыновей от младших, уделяя меньшим повышенное внимание, как своей основной надежде. Великая княжна Анна Павловна (будущая королева Нидерландская) вспоминала: «Мой отец любил окружать себя своими младшими детьми и заставлял нас, Николая, Михаила и меня, являться к нему в комнату играть, пока его причесывали, в единственный свободный момент, который был у него. В особенности это случалось в последнее время его жизни. Он был нежен и так добр с нами, что мы любили ходить к нему. Он говорил, что его отдалили от его старших детей, отобрав их от него с самого рождения, но что он желает окружить себя младшими, чтобы познакомиться с ними».

Барон Модест Корф (лицеист пушкинского выпуска) писал: «Великих князей Николая и Михаила Павловичей он обыкновенно называл «мои барашки», «мои овечки», и ласкал их весьма нежно, чего никогда не делала их мать. Точно так же, в то время как императрица обходилась довольно высокомерно и холодно с лицами, находящимися при младших ее детях, строго заставляя их соблюдать в своем присутствии придворный этикет, который вообще столько любила, император совсем иначе обращался с этими лицами, значительно ослаблял в их пользу этот придворный этикет, во всех других случаях и им строго наблюдавшийся… Императрица с своей стороны, не обращая ни малейшего внимания на эти неудобства и маленькие мучения няни или гувернанток, никогда не удостаивала их ни малейшего смягчения в чопорном этикете тогдашнего времени, а так как этот этикет простирался и на членов императорской фамилии, то Николай и Михаил Павловичи в первые годы детства находились с своею августейшею матерью в отношениях церемонности и холодной учтивости и даже боязни; отношения же сердечные, и при этом самые теплые, наступили для них лишь впоследствии, в лета отрочества и юности».

Холодная вюртемберженка предпочитала противопоставить бабкиной любви к старшим царственную суровость к младшим, полагая, что именно таким образом она сможет выколотить из них «екатерининский дух».

Искусственно подогреваемый «семейный раскол» не мог не сказаться на дальнейших отношениях в «большом гнезде» Павла, где первые два сына чувствовали себя обделенными и, как следствие, стали центром, вокруг которого и формировались все оппозиционно настроенные «екатерининские» вельможи и военные. Вторые двое, осознавая со временем, что возможности получить корону у них призрачные, предпочитали государственным интересам военные, что отдаляло их от дворцовых интриг и раскладов.

С раннего детства Николай увлекся рисованием. Сначала просил воспитателей ему что-нибудь нарисовать, раскрашивая это цветными карандашами. Потом сам начал понемногу фантазировать – у его няни сохранились два рисунка детских лет будущего императора: на одном изображены домик и церковь, а на другом просто домик, который Коля обещал выстроить для няни.

В семилетием возрасте живопись ему по два часа в неделю уже начали преподавать известные «исторические» художники Иван Акимов и Василий Шебуев, прославившиеся своими полотнами на патриотические темы.

Впоследствии эта страсть за ним так и следовала по всей жизни. Николай с удовольствием рисовал карикатуры, батальные сцены, лепил, брал уроки гравировки у Ореста Кипренского (сделал под его влиянием серию гравюр «Обмундирование российских войск»). Уже будучи императором, создал серию акварельных рисунков-фантазий на тему итальянской гвардии и шуточную серию карандашных рисунков, изображающую женщин в парадной кирасирской форме.

Прививать вкус ему и брату Михаилу, естественно по настоянию Марии Федоровны, поставили сурового вестфальского старика-генерала Матвея Ламздорфа, директора 1-го сухопутного кадетского корпуса. «Мамаша» считала необходимым вообще отбить у младших тягу к военным упражнениям, которыми они увлекались с младенчества. Хотя сам Павел I при назначении предупредил наставника: «Только не делайте из моих сыновей таких шалопаев, как немецкие принцы».

Какие были заслуги у Ламздорфа и почему именно его избрали в «дядьки», сложно сказать. Скорее всего, опять же в пику «екатерининцам», чем больше сечет, тем послушнее будут. По мнению барона Корфа, от его назначения «не выиграли ни Россия, ни великие князья, ни вел. кн. Николай Павлович в особенности».

Зато вестфалец нужную науку знал прекрасно – сек нещадно. По утверждению современников, «Ламздорф бесчеловечно бил великих князей линейками, ружейными шомполами и пр. Не раз случалось, что в своей ярости он хватал великого князя за грудь или воротник и ударял его об стену так, что тот почти лишался чувств. Розги были в большом употреблении, и сечение великих князей не только ни от кого не скрывалось, но и заносилось в ежедневные журналы».

Николай впоследствии дипломатично писал: «Ламздорф… не умел ни руководить нашими уроками, ни внушать нам любовь к литературе и к наукам… Бог ему судья за бедное образование, нами полученное». Еще бы – августейшей мордой об стену, как распоследнего варнака.

Заметим, что наставник не скрывал от императрицы своих чудесных педагогических методов и, очевидно, находил у нее этому полную поддержку. Настолько полную, что даже высочайше соизволила одарить садиста перстнем с добрым напутствием: «Продолжайте ваши заботы о Николае, ваши поистине отеческие заботы».

Жестокость вообще входила в джентльменский набор семейства Павла. Как-то, еще при жизни матушки, цесаревич перелистывал газеты, сообщавшие о бурных событиях во Франции, и заявил: «Что они все там толкуют! Я тотчас бы все прекратил пушками». На что умная Екатерина заметила сыну: «Vous etes une bete feroce («Ты жестокая тварь» – фр.), или ты не понимаешь, что пушки не могут воевать с идеями? Если ты так будешь царствовать, то не долго продлится твое царствование».

Кадровая политики Павла во всех сферах всегда была весьма неоднозначна. Близкий к нему Федор Ростопчин писал о том, что Павел «постоянно в плохом настроении, голова полна бреднями, окружен людьми, из которых самый честный может быть колесован без суда».

Положение осложнилось тем, что добрая няня Лайон вышла замуж и покинула дворец, Адлерберг стала начальницей Смольного института благородных девиц и тоже отдалилась.

Чуть лучше дело обстояло у других преподавателей, или, как их называли при дворе, «кавалеров». Историк Фридрих Аделунг знакомил великих князей с основами немецкого, греческого и латыни. Русскую словесность преподавал профессор Дерптского университета Григорий Глинка. Свою лепту в изучение естественных наук внесли два русина из Закарпатской Руси (была тогда в составе Австро-Венгрии) – звезд с неба не хватавшие правовед и экономист Михаил Балугьянский и профессор-физик из Мукачево Василий Кукольник, преподававший юриспруденцию и польский язык. С этим было совсем плохо, влияние няни на Николая сказалось настолько глубоко, что он прекрасно владел английским, немецким, французским, с грехом пополам латынью (запретил потом преподавать ее своим детям) и древнегреческим, но ни слова не желал знать по-польски.

Сам Николай так впоследствии отзывался о своих преподавателях: «Два человека, очень добрые, может статься, и очень ученые, но оба несноснейшие педанты: Балугьянский и Кукольник. Один толковал нам на смеси всех языков, из которых не знал хорошенько ни одного, о римских, немецких и, Бог знает, каких еще законах; другой – что-то о мнимом «естественном» праве. В прибавку к ним являлся еще Шторх с своими усыпительными лекциями о политической экономии, который читал нам по своей печатной французской книжке, ничем не разнообразя этой монотонии. И что же выходило? На уроках этих господ мы или дремали, или рисовали какой-нибудь вздор, иногда собственные их карикатурные портреты, а потом к экзаменам выучивали кое-что вдолбяжку, без плода и пользы для будущего».

Пожалуй, наиболее удачной кандидатурой стал рекомендованный Осипом Дерибасом генерал-майор Николай Ахвердов, преподававший историю, географию и математические науки. По мнению Модеста Корфа, «Ахвердов был лучшим из приставленных к великим князьям кавалеров; он более других имел основательности в своих взглядах и направлениях, а из ежегодно представлявшихся кавалерами журналов об успехах и поведении августейших воспитанников его журналы всего интереснее, заключают в себе наиболее подробностей и доказывают наблюдательность автора и его умение делать выводы из описываемых фактов. Он всеми средствами старался доставить своим воспитанникам пользу. Хотя императрица Мария Федоровна старалась отвлечь своих сыновей от излишней склонности ко всему военному, и сам Ахвердов не был, в сущности, военным человеком, однако он иногда, из желания доставить удовольствие своим воспитанникам, сам учил их строить и рисовать крепости, делал из воска бомбы и ядра, показывал, как надо нападать на гавани и защищать их; когда же воспитанники начинали барабанить, он приказывал закрывать барабаны платками, чтобы хоть несколько заглушить нестерпимые для него звуки». Да и сами дети спозаранку уже принимались за военные фортеции, командовали оловянными и фарфоровыми армиями, гоняли деревянную кавалерию, маршировали с игрушечными алебардами и трубами. Пока не пришли воспитатели и не начали из педагогических соображений лупить великих князей высочайшими лицами о государственную стену.

Общий смысл воспитания сводился в изложении самого Николая к следующему: «Граф Ламздорф умел вселить в нас одно чувство – страх, и такой страх и уверение в его всемогуществе, что лицо матушки было для нас второе в степени важности понятий. Сей порядок лишил нас совершенно счастья сыновнего доверия к родительнице, к которой допущаемы мы были редко одни, и то никогда иначе, как будто на приговор. Беспрестанная перемена окружающих лиц вселила в нас с младенчества привычку искать в них слабые стороны, дабы воспользоваться ими в смысле того, что по нашим желаниям нам нужно было, и должно признаться, что не без успеха». Страх и лицемерие – вот доминанты педагогики двух «павловских» малышей. Какими после этого они могли вырасти?

Как замечал самый известный исследователь царствования будущего Николая Палкина генерал-лейтенант Николай Шильдер: «Установившаяся тогда система воспитания была суровая, и телесные наказания играли в ней большую роль. Такими мерами тщетно старались обуздывать и исправлять порывы строптивого и вспыльчивого характера Николая Павловича. Испытанные им в детстве педагогические приемы принесли и другие печальные плоды; они, несомненно, повлияли на миросозерцание будущего венценосца, который впоследствии провел подобные же суровые начала в воспитание современного ему подрастающего поколения».

Иными словами, преподаватели строго блюли желания августейшей четы – младшие сыновья ни в коем случае не должны были стать заметными фигурами на политической сцене, дабы не расстраивать своих родителей. Их не готовили ни царствовать, ни умирать за трон. «Шалопаев» из великих князей не получилось.

Разворот телеги

Маловероятно, чтобы Павел I смог оказать хоть сколько-нибудь заметное влияние на воспитание и мировоззрение младших сыновей. Слишком уж мало он правил, и по малолетству дети просто не успели оценить его надежд относительно них. Собственно, они его практически не запомнили и в своих воспоминаниях приводят об отце лишь отрывочные сведения. Вроде объявления войны далекой Испании и намерения сделать испанским королем обалдевшего от такого счастья украинского помещика Кастеля де ла Серду.

«Апоплексический удар» тяжелой золотой табакеркой заговорщика Николая Зубова в императорский висок 11 марта 1801 года также прошел мимо них, не оставив особого трагического следа, как это было у старших братьев, участие в перевороте которых ни у кого не вызывало сомнений. Даже у самой жертвы – не зря Павел в день убийства арестовал обоих сыновей и заставил их повторно присягнуть ему на верность. Александр вообще был в курсе заговора, но лично не желая в нем участвовать и якобы требуя, чтобы отцу сохранили жизнь (Павлу донесли). Только что вернувшийся из суворовских походов Константин тоже был в курсе (Павел знал и это), но активного участия в действиях заговорщиков не принимал. Хотя, по свидетельству очевидцев, когда в полутемной комнате императора началась свалка, и его кто лупил табакеркой, кто душил шарфом, Павел вроде бы опознал в одном из нападавших Константина, адресовав ему последние слова в своей жизни: «Ваше высочество, и вы здесь? Пощадите! Воздуху, воздуху! Что я вам сделал плохого?»

Николай вообще узнал о смерти отца едва ли не мимоходом, услышав от трехлетнего Михаила, как тот играет «в похороны папы» (тоже, вероятно, услышал обрывок разговора от взрослых), хороня игрушечного гренадера.

Для психологии пятилетнего мальчика смерть даже самого близкого человека не является столь уж определяющей трагедией, как для взрослого или даже подростка. В конце концов, рядом была строгая матушка, садисты-воспитатели, старший брат Александр, которого Мария Федоровна подвела к младшим и сказала: «Теперь ты их отец». Тот потрепал младших по щекам и заверил в своей заботе. Собственно, у них на всю жизнь сохранилось о старшем брате впечатление доброго и ласкового родственника. В личных письмах Николай его иначе, как «Ангел», не называет. С Константином у младших тоже сложились хорошие отношения, ибо и у того среди «кавалеров» в детстве значился генерал Ламздорф – товарищи по счастливому воспитанию.

Просвещенный отцеубийца, полный прогрессивных идей юности, по выражению Пушкина, «властитель слабый и лукавый» сразу же заявил о своих намерениях правления: «Батюшка скончался апоплексическим ударом, при мне все будет как при бабушке».

Российская телега вновь разворачивалась на 180 градусов. С нею разворачивалось и воспитание младших братьев, у которых наконец появляются в числе «кавалеров» военные – полковники Арсеньев, Ушаков, Маркевич и Джанотти, генерал-инженер Опперман, майор Алединский.

Николай с удовлетворением отмечал, что наконец «воспитание приняло другую методу». Допускалось их любимое военное обучение. Николай писал: «Математика, потом артиллерия и в особенности инженерная наука и тактика привлекали меня исключительно; успехи по сей части оказывал я особенные, и тогда я получил охоту служить по инженерной части».

В этот период жизни в нем закладывались основные черты будущего царствования: настойчивость, стремление повелевать, личная доброта, страсть ко всему военному, дух товарищества, вылившийся впоследствии в непоколебимую верность союзам, за что, собственно, его и называли «рыцарем».

Недостатки же окружающие просто «ломали через колено». Боявшегося грозы и фейерверков мальчика специально вытаскивали на улицу, чтобы он привыкал к шуму. Из-за этого он с ума сходил, когда начинала палить артиллерия. Как-то при этом Николай даже забился под кровать во дворце, откуда его выволок за шиворот сын Юлии Адлерберг Эдуард, бывший на несколько лет старше, но Николай так саданул приятеля прикладом маленького ружья по лбу, что у того остался шрам на всю жизнь. К артиллерии с ее грохотом у него вообще наблюдалась стойкая неприязнь – гуляя по Гатчине, он категорически отказался заглянуть в крепость, страшась ее пушек.

Однако «перелом через колено» возымел свое действие, и с 10 лет Николай уже сам палил из ружей, получая от этого удовольствие.

Увидев, что младшие боятся ступить на качавшийся на волнах корабль, капитан Клокачев сделал им модель 74-пушечного фрегата, объяснив назначение такелажа и хитростей морской службы. И парни обезьянами запрыгали по вантам.

Вышибание клина клином имело и обратную сторону – любое действие стало сопрягаться у Николая с непременным насилием, ибо иначе вроде как и нельзя к нему приучить человека. По свидетельству Шильдера: «Обыкновенно весьма серьезный, необщительный и задумчивый, а в детские годы и очень застенчивый мальчик, Николай Павлович точно перерождался во время игр. Дремавшие в нем дурные задатки проявлялись тогда с неудержимою силою. В журналах кавалеров с 1802 по 1809 год постоянно встречаются жалобы на то, что «во все свои движения он вносит слишком много несдержанности», что «в своих играх он почти постоянно кончает тем, что причиняет боль себе или другим», что ему свойственна «страсть кривляться и гримасничать», наконец, в одном случае при описании его игр сказано, что «его нрав до того мало общежителен, что он предпочел остаться один и в полном бездействии, чем принять участие в играх».

Когда у него что-то не получалось или он проигрывал в детских играх, Николай не стеснялся проявлять строптивость и лезть в драку. Его детские обиды выражались в том, что он выпуливал в белый свет такую серию бранных слов (влияние военных), что «кавалеры» диву давались, рубил своим топориком барабан, игрушки, ломал их, бил палкой или чем попало товарищей по играм. Хотя и любил их. Просто так выражались у него эмоции и реакция на обучение, которое он не мыслил без насилия.

Шильдер дополнял: «Черты, проявлявшиеся у него уже с детства, за это время лишь усилились. Он сделался еще более самонадеянным, строптивым и своевольным. Желание повелевать, развившееся в нем, вызывало неоднократные жалобы со стороны воспитателей. Все эти черты при добром сердце юноши великого князя могли бы смягчаться под влиянием воспитания, проникнутого задушевной теплотою, нежною ласкою, а этого-то и недоставало в этой обстановке, которая окружала Николая Павловича в его юности».

«Кавалеры» сокрушенно качали головой и записывали в журнал: «Он любопытен, внимателен к тому, что ему рассказывают, очень любознателен, но, как только ему приходится заниматься одному, его прилежание бывает крайне непродолжительно».

Мария Федоровна, как истинная немка, желала, чтобы Николай продолжил образование в Лейпцигском университете, но этому категорически воспротивился император. У Александра давно уже зрела мысль создать собственный Лицей в Царском Селе для обучения отпрысков из аристократических семей, дабы обучать их в родных пенатах. Опять же, чтобы не стали «шалопаями». Его воспитанники, по уставу, предназначались к занятию высших государственных должностей, и от них тщательно старались удалить все военное. Для самого Лицея отвели дворцовый флигель, соединенный галерею с главным корпусом дворца, и с 19 октября 1811 года от юношеских воплей уже затыкали уши отдыхавшие члены монаршей фамилии.

Так что знаменитый Лицей, овеянный романтизмом пушкинского поколения, обязан своим основанием великокняжескому недорослю.

Опоздавший на войну

С детства боявшийся грозы, Николай так и не смог попасть под «грозу двенадцатого года». Причем нельзя сказать, чтобы он на нее не рвался. Еще как – патриотические порывы для 16-летнего юнца уже были в крови, а его сверстники вовсю рубились при Бородине, Смоленске, Малоярославце и Березине с нашествием «двунадесяти языков». Он писал: «Мне минуло уже 16 лет, и отъезд государя в армию был для нас двоих ударом жестоким, ибо мы чувствовали сильно, что и в нас бились русские сердца и душа наша стремилась за ним! Но матушке неугодно было даровать нам сего счастия. Мы остались, но все приняло округ нас другой оборот; всякий помышлял об общем деле; и нам стало легче. Все мысли наши были в армии, ученье шло, как могло, среди беспрестанных тревог и известий из армии».

Даже оставивший на августейшем лбу отметину прикладом Эдуард Адлерберг прапорщиком лейб-гвардии Литовского полка прошел всю войну.

Патологически не любившая военных Мария Федоровна клещами вцепилась в младших, не позволяя великим князьям отбыть в действующую армию. Николай апеллировал к старшему брату, умоляя взять его на войну «в момент, когда отечество в опасности». На что император ответил весьма загадочной фразой, смысл которой отдаленно угадывается лишь в последующих событиях. По свидетельству Лакруа, император «с серьезным видом сказал ему, что время, когда ему придется стать на первую степень, быть может, наступит ранее, чем можно предвидеть его… Пока же вам предстоит выполнить другие обязанности; довершите ваше воспитание, сделайтесь насколько возможно достойным того положения, которое займете со временем: это будет такою службою нашему дорогому отечеству, какую должен нести наследник престола».

Сложно сказать, было ли это на самом деле, если было, то еще сложнее представить, что именно имел в виду совсем не старый Александр, вполне способный произвести потомство мужского пола. Да и Константин еще своими матримониальными вывертами не отстранил сам себя от трона. Сам же Николай в своих записках ничего не пишет о подобных откровениях императора.