Один на один с металлом
– Ну, все, хана нам, братцы. Сейчас по рации про нас сообщит, – обреченно выдохнул заряжающий Васильев, высокий статный парень с русыми волосами.
Но беда пришла быстрее, чем ожидали, – и с другой стороны. Со стороны солнца, с востока, завывая, на них неслись три большие тени. Застучали автоматические пушки, целя по людям и лошадям; от взрыва бомбы с пикирующего «мессера» в середине колонны поднялся фонтан земли. А потом внезапно все стихло. Гена не знал и не мог понять, сколько прошло времени. Может быть, несколько часов, а может, и сутки, даже двое. А когда сержант Батенко очнулся, то услышал над собой гортанный окрик на чужом языке:
– Герр лейтенант, дас ист цвай руссише золдат!
Из придорожной канавы, куда он забился во время бомбежки, его что-то или кто-то резко выдернул, и он оказался сидящим у ног немцев возле гусеничного транспортера. Гена смотрел на эти сапоги, они были короче наших, с широкими голенищами, и ничего не понимал. «Почему такие широкие голенища у сапог?» – вертелась в голове глупая мысль. Рядом затарахтел мотоцикл, видимо, немецкий разведывательный дозор продолжил путь на восток.
– Эй, рус, Сталин капут, – немец в каске и мотоциклетных очках, засмеявшись, несильно толкнул его сапогом в бок.
Он тогда понял, что сейчас убивать его не будут, и стал подыматься к стоящему возле убитой лошади Васильеву, у которого было окровавленное лицо. Это оказалось не так уж просто – перед глазами плыли цветные круги, кружилась голова, и его вырвало на лафет разбитой сорокапятки. Немцы с проходившей на восток колонны мотоциклистов смеялись и тыкали в него пальцами.
А потом Гена Батенко брел в колонне военнопленных на запад. Колонна постоянно пополнялась такими же бедолагами, как он и Васильев, державшимися вместе. Первую ночь они ночевали на околице какого-то хутора. Немцы их не кормили, хорошо, хоть дали напиться и набрать воды во фляги и котелки, у кого они были. Немцев-часовых, охранявших их толпу или колонну, было всего четверо, собак у них не было. Утром, когда конвоиры начали строить колонну, оказалось, что исчезли три парня в танковых комбинезонах, у одного еще было обожженное лицо. Видимо, все трое были из одного экипажа, раз так быстро сговорились.
Вскоре к ним прибавилось еще человек двадцать, пригнанных следом. В основном артиллеристы из гаубичного артполка, саперы и обслуга из батальона обеспечения их стрелковой дивизии. Среди них оказался и Ренат Рафиков, один из его немногих уцелевших земляков. Он, как и Гена, тоже был только контужен. Теперь в колонне они держались втроем. На следующую ночь немецкий часовой застрелил двоих пленных. Никто толком не понял, то ли парни пытались бежать, то ли для острастки, чтобы остальные боялись. Когда их колонна перешла Дон по паромной переправе, их загнали в организованный на окраине какого-то хутора дулаг[74]. Здесь их первый раз покормили, если можно так назвать то, что сделали немцы. Они привезли подводу буряка, моркови и капустных листьев и, как собакам, перебросили им за колючую проволоку. Охранники со смехом наблюдали, как голодные, измученные люди ползают по земле, подбирая то, что можно съесть.
Еще через сутки их погнали к железной дороге. На какой-то станции немцы, нещадно орудуя прикладами карабинов, загнали их в вагоны для перевозки скота.
Осенью они оказались во Львове, где недалеко от вокзала в бывшей средневековой крепости или рыцарском замке, черт их там разберет, находился печально известный Шталаг[75] № 328. По ночам уже начались заморозки, высыпавшие белым инеем на стенках барака. Бараки, или блоки, как говорили немцы, не отапливались. Пленных спасала теснота и низкие потолки, ночью они сбивались в кучу, дотягивая до утра. Но не все поднимались утром по сигналу рельса. Кто-то, один или два человека, оставались лежать, уже похолодевшие. Те, кто отмучился, уйдя на тот свет из этого земного ада. А живые выползали на плац и строились в шеренги. Потом под присмотром лагерной полиции, сопровождаемым побоями, начиналось то, что в лагере именовалось «зарядка». И так проходил целый день.
Гена, несмотря на былую силу, упражнения и отжимания выполнял уже с трудом. Лагерные полицаи из уголовников били его обрезком шланга и деревянной палкой, но ноги вчерашнего спортсмена, становившиеся худыми, словно палки, сами уже держали его с трудом. Более или менее кормили тех счастливчиков, кто попадал в рабочую команду. Тех водили в город на какие-то работы. Были еще разные мастерские на территории самого лагеря. Повезло Ренату – он сумел попасть в шорную мастерскую. Его отец работал в колхозе с кожами, и сын на каникулах всегда помогал отцу. Так что к окончанию десятилетки Ренат умел изготавливать конскую упряжь – хомуты, уздечки, мог и сапоги стачать. На таких умельцев всегда спрос есть и кормежка, опять же, не в пример лагерной, и печка в мастерской у них есть…
А Гена, отучившийся десять лет в школе и девять месяцев в военном училище, оказывается, ничего не умел делать своими руками. Потихоньку он начал завидовать Ренату и клясть свою судьбу-злодейку. Это она дернула его в самоволку за неделю до экзаменов. Эх, получи он лейтенантские кубари и стань авиационным штурманом, не оказался бы он на той проклятой пыльной степной дороге под бомбами, падающими с «мессеров».
«Но я не хочу, не хочу умирать! Почему я, чем я хуже Рената или других счастливчиков?» – то ли бормотал, то ли бредил он в забытье после отбоя, лежа на ледяном бетонном полу барака. Он, Гена Батенко, вдруг понял, что ему не пережить эту зиму. Да и куда там пережить, доживи еще до нее. А немцы говорят, что Сталинград взяли и уже продвигаются к Куйбышеву[76].
Он не любил вспоминать то, что произошло тем поздним ноябрьским утром сорок второго года.
Перед застывшими шеренгами доходяг в засаленных ватниках и оборванных шинелях рядом с надзирателями из их блока стояли два незнакомых немецких офицера. Обер-лейтенант и гауптман[77]. У гауптмана было длинное хищное лицо, чем-то напоминающее щучье рыло. Взгляд у этого офицера был пронизывающим. Офицеры молча смотрели на пленных, смотрели оценивающе, так смотрят селяне на торгу, когда покупают в хозяйство тягловый скот.
Заговорил блоковый надзиратель, бывший сержант РККА, родом из-под Житомира:
– Если среди вас есть настоящие украинцы, те, кто хочет защищать нашу неньку Украину от жидов, комиссаров и москалей вместе с великой Германией, выйти из строя на три шага!
Строй угрюмо молчал, потом, через несколько минут слева от Гены вперед вышел коренастый парень в длинной кавалеристской шинели и натянутой на уши пилотке. Гауптман что-то быстро спросил у него по-украински. Кавалерист ответил на этом же языке. Офицер удовлетворенно кивнул, и обер-лейтенант жестом приказал ему встать справа от них. «Ему ведь дадут вдоволь хлеба! Да и другой жратвы тоже, может быть, прямо сейчас», – вдруг пронзила Гену завистливая мысль. «А я? Я не хочу подыхать!» – чуть не закричал он, но сумел сдержаться. Он вышел из строя и, глядя прямо в лицо гауптмана, отчеканил по-немецки:
– Их бин гегенвартиг украинер.
Благо что в школе ему легко давался немецкий язык.
– Тю, кацап, – замахнулся на него блоковый. Но гауптман тогда остановил его ледяным взглядом и по-русски подозвал Гену.
– Откуда родом? – отрывисто спросил он по-русски.
– Из Чкаловской области, но у меня отец и дед переселенцы из-под Полтавы… Я настоящий украинец, – с надеждой добавил он, преданно глядя в лицо гауптмана.
– Ладно, проверим, – так же по-русски неопределенно произнес офицер и что-то быстро сказал на галицийском диалекте стоящему рядом старшему надзирателю.
Гену крепко ухватили за рукав и куда-то повели мимо бараков, пока не довели до барака, где жили лагерные полицейские. Перед бараком стояло так называемое «корыто» – колода, к которой веревками привязывали провинившегося пленного и били обрезками резиновых шлангов и палками. Били тех, кого подозревали, что они командиры, выдававшие себя за рядовых. Били тех, кого подозревали, что они затаившиеся евреи. Не ври, что ты армянин, жидовская морда… И то, что ты необрезанный, ничего не значит. Тебя тут насквозь видят.
Живым с «корыта» еще никто не уходил.
Но сейчас рядом с «корытом», на котором лежало безжизненное тело в окровавленной изорванной на спине гимнастерке… стояла виселица, под которой с наброшенной на шею петлей, на табуретке, с завязанными за спиной руками стоял Ренат. Он был сильно избит, лицо распухло от кровоподтеков, и из уголка рта стекала тоненькая струйка крови.
– Суки, выродки коммунячьи! Подкоп они решили сделать, – хрипло пояснил стоящий рядом полицейский. – Кормили их еще, берегли… А они лаз уже, как кроты, почти вырыли…
– Заткнись, – резко скомандовал ему гауптман. Он тоже уже оказался здесь. – Ну, покажи, готов ли ты к борьбе с большевизмом, – чеканя каждое слово, произнес, обращаясь к Гене, офицер и указал на Рената. – Он все равно не жилец. Так оборви его мучения.
И бывший сержант Красной армии шагнул вперед, а потом, зажмурившись, чтобы не видеть глаза казнимого, толкнул что-то правой ногой.
Потом его действительно накормили, но много не дали.
– Сдохнешь сразу, с голодухи, – пояснил полицейский, давая ему миску мясного горячего бульона и кусок белого хлеба.
А через пять дней он и еще человек тридцать новобранцев выехали из Львова в Белоруссию. Там нес службу украинский 201-шуцманшафт батальон, недавно понесший большие потери в боях с партизанами. Отбирать самых достойных «свидомых» бойцов и ездил на родную Галичину гауптман Роман Шухевич. А служба была уже далеко не мед, не то что в сорок первом. Сейчас почти каждую ночь в районе между Могилевом, Витебском и Лепелем, где батальон нес охрану дорог, взрывались поезда с техникой и боеприпасами, идущие к фронту, на шоссе пылали бензовозы, а брошенные на проческу хлопцы нарывались на противопехотные мины или получали пулю от невидимого снайпера, след которого в лесу не могли взять даже натасканные немецкие овчарки.
– То НКВД, с Москвы засланные, – авторитетно пояснял командир их отделения морщинистый Павло Бобель, носивший унтер-офицерские нашивки. – Нас тоже немцы до войны диверсиям учили, я в этом деле добре понимаю.
Потом, снисходительно глядя, рассказывал, где и как готовились они освобождать Украину от жидов и москалей, как летом прошлого года чистили от этой скверны родной Львов. А Гена тогда только поддакивал, глядя, что называется, унтер-офицеру в рот. Вообще их, бывших красноармейцев, выходцев из Восточной Украины или тех, кто называл себя украинцами, чтобы вырваться из лагерного ада, рогули не любили. Вся работа в расположении доставалась им, да и в наряды и караулы их назначали куда чаще «свидомых украинцев» из Галичины. В душе тогда поселился постоянный страх – не отправили бы снова в лагерь…
Генри не вовремя вспомнилась осень сорок второго года в Белоруссии. Их двести первый украинский шуцманшафт батальон на машинах выезжал на «акцию», его первую «акцию».
Такие вот акции устрашения и были тогда их основной, если так можно выразиться, боевой задачей. Да и расквартированного в соседнем райцентре такого же литовского батальона. И в этом был смысл – партизаны, оставшись без продовольствия, уходили из обезлюдевших районов.
При постановке задачи им сказали, что жители этой деревни помогают лесным бандитам продуктами и поэтому, по суровым, но справедливым законам великой Германии, подлежат обязательному наказанию.
– Всех кацапов и жидов все равно, как победим, кончать будем, – негромко сказал унтер-офицер Бобель. – А виноваты они или нет, нам это без разницы…
Машины тогда с ходу ворвались в деревню, а их взвод, разбив по нескольку человек, выставили в оцепление где-то в километре от крайних хат, крытых соломой. Они втроем расположились под ольхой почти на опушке. Он вместе с галичанином из их отделения был под командой унтера. Когда в деревне послышались крики, надрывный женский плач, заглушаемый одиночными выстрелами и автоматными очередями, в их сторону от околицы понеслись три фигурки. Молодая женщина и двое детей, мальчик с девочкой лет десяти-двенадцати. Половину пути беглецы одолели по небольшому оврагу и внезапно выскочили справа от них, почти у самого леса.
– Ну, шо, бачишь? – сказал и требовательно посмотрел на Гену унтер.
И он сразу все понял. Понял, что от него требуют, как тогда в лагере… И глаза Рената уже не снились по ночам. Как и не было уже комка в горле.
Геннадий сорвал с плеча карабин и передернул затвор. Опустился на одно колено и привычно взял упреждение на движущуюся цель. Везде, где ему доводилось служить, он по праву считался одним из лучших стрелков. Прогремел выстрел, и самая дальняя фигурка девочки, почти добежавшей до подлеска, опрокинулась на землю. Следующий патрон уже загнан в патронник «маузера», и через мгновение в прицел видно, как валится фигурка мальчика. После третьего выстрела переломилась пополам и третья движущаяся цель – женщина.
– Добре, – коротко бросил ему тогда Бобель, посмотрев равнодушным, ничего не выражающим взглядом.
А на следующий день после возвращения в казармы его отпустили в увольнение, и он впервые в жизни сильно напился. В этой забегаловке, по-немецки громко именуемой «гаштет», ему подали бутылку самогона, отдававшего сивухой, а на закуску малосольные огурцы с картошкой. Кажется, тогда он первый раз начал разговаривать сам с собой…
– Этим троим все равно бы конец пришел, да и Ренату тоже. Не я, так тот рогуля исполнил бы приказ унтера… А мне жить, жить надо…
А через три дна, когда их батальон под утро подняли по тревоге, его жизнь по-настоящему повисла на очень тонком волоске. Тем ранним октябрьским утром перед их батальоном, построенным на импровизированном плацу, прохаживались два офицера СС. Один постарше, одетый в кожаный плащ с погонами штурмбаннфюрера и фуражку с черепом и костями, эсэсовской эмблемой. Второй, светловолосый парень, был одет в двусторонний егерский утепленный костюм, камуфлированной стороной наружу. Воротник пятнистой куртки был распахнут, и под ней на черных петлицах кителя виднелись знаки различия унтерштурмфюрера. На голове офицера было егерское кепи с надетым поверх него камуфляжным чехлом.
Оглядев строй батальонцев тяжелым усталым взглядом, штурмбаннфюрер громко заговорил по-немецки, глядя при этом на гауптмана Шухевича. Унтерштурмфюрер переводил его речь на русский язык с сильным немецким акцентом, часто путая окончания слов.
– Украинские добровольцы! Сейчас, когда солдаты великой Германии на фронте сражаются с Россией, этим вашим извечным врагом, им в спину подло бьют лесные бандиты. Проливающим свою кровь немецким солдатам эта кровь нужна в тыловых госпиталях… А эти лесные бандиты изуверски убили немецких врачей и пытаются сделать так, чтобы в эвакуационном госпитале на станции не оказалось донорской крови. Но наша воздушная разведка с самолета «Физилер-шторьх»[78] засекла место расположения банды. Задачей вашего батальона будет блокировать все пути отхода бандитов.
После этих слов штурмбаннфюрер замолчал, пытливо оглядывая лица солдат.
– Но предупреждаю всех, доноры нам нужны живыми. В госпиталь поступила большая партия раненых из-под Сталинграда.
Тогда его, Геннадия Батенко, еще недавно сержанта Красной армии, а еще до этого курсанта авиационного училища, обдало холодом. Ведь речь идет о маленьких детях! О тех детях из сожженных деревень, которых немецкие врачи с медсестрами потом куда-то увозили из расположения батальона после каждой проведенной «акции».
Потом прозвучала команда: «По машинам!» И уже минут через сорок колонна большегрузных тяжелых автомобилей втянулась на лесную дорогу между мохнатых елей. Впереди колонны на некотором удалении ехал немецкий бронетранспортер с автоматической пушкой. Еще около часа пути по узкой лесной дороге, затем машины вышли на пересечение с шоссе и остановились. Им дали команду спешиться и построиться. Первое, что он увидел, спрыгнув с машины, был сгоревший немецкий мотоцикл «цундап» с коляской, стоявший на обочине шоссе. Рядом, уткнувшись бампером в березу, стоял чешский грузовик «Татра». Двери машины были распахнуты, колеса спущены, а лобовое стекло покрыто трещинами от прошедшей автоматной очереди. Но самое страшное оказалось рядом. Справа от машины, на кольях, вкопанных в землю, висели два трупа со связанными за спиной руками. Обер-лейтенант с эмблемами медицинской службы и девушка в белом медицинском халате и с длинными светлыми волосами. Гена уже знал, что немки часто красили волосы перекисью водорода, чтобы соответствовать внешности истинных арийцев. Лица обоих были искажены печатью мучительной смерти, а у оберлейтенанта вывалился язык. На шее медсестры, рядом с окровавленной вылезшей заостренной верхушкой осинового кола висела картонка от коробки с немецким сухим пайком. На картонке химическим карандашом было написано: Achtung! Minen!
– А чего их не разминируют и не похоронят? – шепотом спросил он тогда стоящего справа от него Лешку, тоже бывшего красноармейца, родом из Днепропетровска. До того как попасть в плен, Алексей служил в саперном батальоне их разгромленной стрелковой дивизии.
– Там заряд на неизвлекаемость установлен, со взрывателем ВПФ[79]. Чуть тронешь – сразу рванет, – также шепотом ответил сосед.
– Разговорчики в строю, – злобно рыкнул на них цепной собакой унтер Бобель. – Лучше боевой приказ слушайте, бесовы дети.
Приказ, озвученный их командиром взвода на галицийской мове, мало понятной даже восточным украинцам, они тогда все-таки поняли. Их взвод по лесной тропинке должен был пройти до узкого перешейка между лесным озером и топким болотом и занять там оборону. Как просчитало немецкое командование, почти единственный шанс русских – это прорваться по узкой дороге между водой и трясиной и затеряться в дремучих лесах.
Дефиле, вот как по-научному называется такой проход, вспомнил он тогда занятия по военной топографии в училище. Вроде бы ничего страшного и опасного. Партизаны уже заблокированы, а с ними вместе выдвигаются два расчета с пулеметами МГ-34 и самое главное – радист с радиостанцией. В случае чего он быстро вызовет огонь тяжелых минометов на головы партизан, если они рискнут прорываться через позицию их взвода.
Вперед ушел головной дозор из трех эсэсовцев, одетых в егерские камуфлированные костюмы и вооруженных русскими самозарядными винтовками СВТ. Позади, на расстоянии видимости, в колонну по одному по узкой тропинке зашагал взвод.
Справа и слева от тропы была заболоченная почва с чахлыми березками и осинками, местами виднелись участки открытой воды. Поэтому, как понял Геннадий, командир взвода не назначил боковых дозоров. А зря!
Этот смешанный лес, с узкими заросшими тропами, вывороченными ветром деревьями и большими участками непролазного валежника выглядел диковато, и продираться по нему было весьма тяжело. А тут еще проклятый унтер в наказание за болтовню в строю заставил его тащить тяжелый немецкий ранец из телячьей кожи с рыжим верхом. В нем лежали запасные аккумуляторы для радиостанции.
«Да, этот Бобель хоть и сука был, а получилось, что спас мне тогда жизнь», – воспоминания Генри остро пронзила откуда-то пришедшая мысль.
Прошли они тогда около трех часов и, взмыленные как лошади, вышли на полянку на краю тихого лесного озерка. Трое немцев из боевого охранения продолжали всматриваться в лесную глушь, держа оружие на изготовку. Да, на эту полянку влез весь их измотанный взвод, нагруженный оружием и боеприпасами. Он скинул с плеча сильно потяжелевший карабин «маузер» и, перехватывая оружие в правую руку, бросил взгляд на немцев. От увиденного он остолбенел. За какие-то доли секунды головы эсэсовцев охранения лопнули, став похожими на красные цветки, а что-то кроваво-серое студенистое расплылось на стоящей рядом чахлой осине. Но никаких выстрелов слышно не было! Только где-то сверху у ели часто лязгал затвор. И это было самое страшное. На поляне творился непонятный ад. Вокруг падали ничего не понимающие сослуживцы, он успел увидеть, как валится на землю с кровавой дыркой вместо правого глаза унтер-офицер Бобель. А еще через пару минут, где-то в десяти шагах от него и застывшего в ужасе немца-радиста из-под усыпанной хвоей земли поднялись две лохматые фигуры. На голове радиста тут же расцвел кроваво-красный цветок, а сам он завалился на бок. Гена потерял самообладание и повернулся спиной к страшным лохматым призракам, забыв про карабин в руке. Сильный удар в спину, прямо в центр немецкого ранца, бросил его тогда в болото на краю поляны. Он почувствовал, как начал тонуть, но тут его ноги уперлись во что-то твердое, оказавшееся раскидистыми корнями чахлой березки, растущей на краю топкого болота. А еще через минуту на его голову, торчащую из грязной осоки, упало что-то тяжелое. Как потом оказалось, это было тело командира третьего отделения, который сумел пробежать несколько метров и был убит одним из призраков бесшумным выстрелом в упор. Это его тогда и спасло. Он услышал еще несколько чавкающих звуков, когда пули, выпущенные из непонятного орудия, добивали его раненых сослуживцев. А еще через минуту почти над головой он услышал хриплый голос:
– Все нормально, командир. Чисто сработали, и рация целая.
Словно подтверждая эти слова, на спине убитого радиста зашипела рация, вызывая убитого унтерштурмфюрера. Он тогда разобрал позывной «Краних цвай», «Журавль два». Из смотровой щели ему было хорошо видно, как к телу радиста присел один из леших и взял тангенту радиостанции.
– Их бин Краних-цвай, их бин Краних-цвай, – заговорил он по-немецки. Потом еще что-то сказав по-немецки, поднялся, снимая радиостанцию с убитого.
– Все нормально, командир, – услышал он над собой чуть насмешливый голос. – Ответил немцам, что все у нас «гут», что заняли оборону и ждем.
Ему ответил голос командира:
– Андрей, подавай сигнал.
Через мгновение рядом пронзительно закричала сойка. Чуть позже ей ответил такой же птичий крик.
– Быстро собрать оружие и документы фашистов. Шинели тоже снять, детей в них укутаем, – раздался командный голос откуда-то сверху от его лежки.
– Андрей, заминируешь потом тропу. После того как телеги с детьми пройдут. Да, еще. Нам нужно выиграть время, поэтому все ставь на неизвлекаемость. Самолеты с Большой земли за детьми сегодня ночью придут, а нам до этого времени туда добраться еще нужно и взлетку оборудовать. Вот немцы пусть лучше разминированием займутся… Да не скупись, на унтерштурмфюрера тоже поставь взрыватель ВПФ. Офицера СС они должны похоронить с воинскими почестями…
– Все сделаем по высшему разряду, командир. Они здесь надолго застрянут. И хоронить потом за компанию с этим эсэсовцем много кого еще будут. У меня к этим хохлам свой личный счет, это они мою родную деревню в мае вместе с людьми сожгли. Так что сегодня черти в аду кроме этих вот много кого из своих слуг встретят…
Сидя по плечи в холодной грязной жиже, Гена тогда хорошо видел ноги говорившего. Его пятнистые брюки, заправленные в яловые сапоги. Из обоих сапог торчали рукоятки ножей со скошенным навершием. Где же он уже видел такие ножи? – промелькнула тогда мысль. Но в этот момент на землю кто-то опустил ручной пулемет и двумя движениями поменял пулеметный диск. Он тогда, даже забыв про смертельную опасность, жадно вглядывался в это оружие. На сошках стоял ручной пулемет с круглым диском наверху. Очень похож на обычный пулемет ДП[80]. Но у этого пулемета был очень толстый длинный ствол [81]. Потом ему удалось хорошо рассмотреть оружие этих двух «леших». Один из бойцов, присев на корточки, стал перезаряжать два своих не совсем обычных «нагана». На конце стволов обоих револьверов был какой-то странный толстый цилиндр. Одет владелец этого оружия был в пятнистый маскхалат с нашитыми полосками, куда были вплетены еловые веточки. Голову покрывал капюшон, полностью размывавший контур, а лицо было скрыто под такой же лохматой маской. Разобрать, что это человек, в сидящем под елкой в таком камуфляже бойце было невозможно.
«То НКВД, из Москвы заслано», – всплыли в памяти слова покойного Бобеля.
А по узкому перешейку одна за другой ехали телеги с маленькими детьми. Правили подводами девушки или старики. Все они были вооружены немецкими карабинами «маузер». На одной из телег, рядом с укутанной в немецкую шинель девочкой стоял немецкий пулемет с заправленной лентой. Телега на мгновение остановилась, и девчонка глянула, как ему тогда показалось, не детским, взрослым взглядом – прямо ему в глаза.
«Это не я! Я не виноват», – чуть не закричал он. Но телега уже проехала, а на следующих подводах у многих детей он увидел перебинтованные ручонки и вспомнил тех двоих, посаженных на кол у опушки леса.
Их точно, этот вот, которого Андреем зовут, заминировал, да и такая жуткая казнь без него тоже не обошлась. Колонна с детьми прошла это дефиле за несколько минут, а потом за ней бесшумно растворились среди елей бесформенные фигуры в лохматых камуфляжах.