Иван Грозный. Царь, отвергнутый царизмом

По завещанию мужа Елена Глинская должна была делить власть с Боярской думой, где первым лицом оказывался боярин Василий Васильевич Шуйский-Немой – человек властный, неприятный и с амбициями. Пользовался влиянием митрополит Даниил. Кроме этого имелся формальный, но несплочённый «триумвират» из Михаила Глинского-Дородного, Михаила Захарьина, Ивана Шигоны-Поджогина. Разгорались глаза от наплыва возможностей и у других бояр и княжат, например, у князей Бельских – Гедиминовичей. Шуйские и Бельские боролись друг с другом самым жестоким и непримиримым образом.

А особо выделялся дядя регентши – русский «литовский» князь Михаил Львович Глинский-Дородный. Он являл собой фигуру колоритную – это был авантюрист, но авантюрист яркий и высокого полёта. Воспитывался Глинский при дворе императора Священной Римской империи Максимилиана I, потом служил Альбрехту Саксонскому, в Италии перешёл из православия в католичество, а вернувшись в Польшу-Литву стал крупнейшим магнатом, пользовался большим влиянием на короля Александра Ягеллона.

Позднее Глинский вел комбинации с королём Сигизмундом I, с крымским ханом Менгли-Гиреем, с московским великим князем Василием III, то сотрудничая с ними, то предавая их… В 1508 году Михаилу Львовичу пришлось бежать из Литвы в Москву, где Василий III дал ему в удел Малый Ярославец и Боровск – литовские владения Глинского конфисковали. Тогда Михаил Львович попытался устроить союз Максимилиана I и Василия III, дабы сломить Литву и при этом вернуть свои владения, однако изменил Москве в ходе битвы при Орше. Русские войска потерпели поражение, а Глинский до 1526 года попал в узилище, из которого вышел только после женитьбы Василия III на племяннице Глинского, вновь попав в фавор к Василию III. После смерти последнего влияние Глинского-Дородного автоматически возросло, и он был склонен использовать его не в государственных, а в личных интересах.

В довершение ко всему на первый план после смерти Василия III выдвинулся фаворит Елены – князь Иван Фёдорович Телепнёв-Овчина-Оболенский (кое-кто из современников, а позднее и историков, даже считал князя Ивана Фёдоровича настоящим отцом Ивана IV).

Иными словами, в жизни реализовывался даже не сюжет басни Крылова «Лебедь, Рак и Щука», а нечто ещё более грустное и контрпродуктивное. В очередной раз в критический момент для стабильности государства русская княжеская и боярская элита повела себя (как социальная группа, исключения не в счёт) антиобщественно и антигосударственно. Вместо жизненно необходимого сплочения в трудную минуту налицо было соревнование боярских амбиций и претензий.

Можно лишь удивляться, что в годы до реального воцарения Ивана – а оно состоялось лишь в 1547 году, на Руси и с Русью не случилось ничего катастрофического. Более того, велась не такая уж неуспешная война с Литвой, укреплялись западные границы против Литвы и Швеции, южные – против Крымского ханства, и восточные – против Казанского ханства.

В 1534 году – когда закончился срок очередного 3-летнего перемирия, в русские пределы вторглись поляки и литовцы. Был взят Гомель, сожжены Почеп и Стародуб. Но московские воеводы смогли быстро восстановить положение, вернули Стародуб и Почеп и поставили на литовском рубеже крепости Велиж, Заволочье и на Себежском озере на Псковщине – Себеж.

Почти неприступный Себеж был заложен воеводой князем Василием Шуйским-Немым в Петров день, а 25 июля 1535 года закончилось сооружение деревянной крепости и высокого крепостного вала длиной 350 метров. Король Сигизмунд приказал киевскому наместнику Анджею Немировичу взять Себеж, но 20-тысячное осадное войско успеха не добилось, а литовские пушки были так плохи, что били своих. Довершила дело смелая вылазка русских, после чего началось паническое бегство. Были захвачены пушки и знамёна, и Елена Глинская повелела в честь победы соорудить в Себеже храм Святыя Живоначальныя Троицы.

18 апреля 1536 года Глинская издала от имени великого князя Ивана IV Васильевича указ воеводе князю И. Барабашину поставить на древнем городище у слияния речки Велижки с Западной Двиной деревянную крепость с 9 башнями. Велиж стал ещё более сильным аргументом России на литовской границе, чем Себеж. Польские хронисты в один голос признавали, что Велиж был одной из самых укреплённых баз русских войск, оперировавших против Литвы. Стрыжевский писал, что «Велиж висел над шеей всей русской королевской Украйны», и его необходимо уничтожить. Однако стоящий на высоком берегу Велиж, окружённый рвами, наполняемыми водой из ручья Коневец, был так же неприступен, как и Себеж.

Историки пишут о Пограничной (Стародубской) войне 1534–1537 годов как о проигранной, в том числе потому, что Гомельскую волость пришлось «польско-литовской коруне» отдать. Но уже Себеж и Велиж о чём-то говорили. К тому же в ходе войны выявились слабости литовского «земского» войска, уступающего русскому «поместному» войску и в дисциплине, и в единоначалии.

Крупные оборонные проекты начальных лет царствования Ивана IV вполне можно рассматривать как положительное последействие правлений Ивана III и Василия III. В их правления были созданы неплохие кадры прежде всего среднего звена. Современный историк профессор В. В. Пенской удачно назвал «центурионами» Ивана Грозного воевод и голо?в московского войска второй половины XVI века, но уже в первой трети XVI века можно было говорить о «центурионах» Василия III и даже Ивана III. Великокняжеские указы из Москвы получали «местничающие» высшие воеводы и князья, но далеко не всегда указы выполняли вельможи. Это делали за них как раз те «худородные» служилые люди – «вторые», «третьи», «пятые» воеводы полков правой руки, левой руки, сторожевых полков и т.д., которые всё более составляли подлинно эффективную кадровую основу Московского государства.

Впоследствии на них же опёрся и царь Иван.

В 1535 году был издан указ о запрещении монастырям приобретать покупкой или по завещанию земли служилых людей без разрешения правительства. В 1536 году отобрали много земель у новгородских монастырей, а в Москве и Новгороде Великом духовенство стали привлекать к городовой повинности.

В течение 1535–1538 годов в России провели денежную реформу, результатом которой стала единая монетная система государства. Во-первых, было отменено право монетных регалий, то есть право чеканки монеты всеми бывшими удельными князьями. Во-вторых, были унифицированы сами монеты. Из весовой гривны в 204 грамма серебра на Государевых монетных дворах в Москве и Новгороде стали чеканить 300 монет весом в 0,68 грамма – в Москве «московок» («сабляниц»), в Новгороде – «новгородок» («копеек»), предназначенных в основном для внешней торговли. Впрочем, эти монеты чеканились в ограниченном количестве и чаще выступали как расчётная единица в актах купли-продажи. Для хождения на внутреннем рынке из гривны чеканили или 600 денег по 0,34 грамма, или 1200 полушек (полуденег) по 0,17 грамма.

Важным фактором внешней и внутренней стабилизации оставалось крупное русское войско, составлявшее по тем временам грозную силу с передовым вооружением и неглупой тактикой.

Во всех реформах сказалась деятельность политико-постельного «дуэта» Елены Глинской и её энергичного фаворита князя Телепнёва-Овчины-Оболенского в сочетании с повседневной работой тех незнатных «винтиков» государственного механизма, который вдумчиво создавался Иваном III Великим и Василием III… Это фактическое правительство в период, по сути, междуцарствия достаточно эффективно поддерживало государство «на плаву», не только сохраняя, но и укрепляя централизацию, что уже было по той ситуации достижением.

Регентство Елены при соратничестве Овчины-Оболенского и митрополита Даниила имело явно антисепаратистскую направленность при ограничении удельного землевладения. И в этом деле Елена имела немало деятельных и опытных сторонников в «служилых» государственных кругах. Так, например, ранее уже упоминались доверенные дьяки Василия III Григорий Никитич Меншик Путятин (сын дьяка Суморока Путятина) и Фёдор Михайлович Мишурин – из числа «дьяки великие». Оба пользовались доверием и вдовы Василия Елены Глинской. Особо влиятелен был Мишурин. В «Славянской энциклопедии» о Мишурине сказано, что он «принадлежал к той дьяческой верхушке, которая, отодвинув вельмож, не только фактически руководила всем делопроизводством государственного аппарата, но и оказывала заметное воздействие на выработку самого направления правительственной деятельности». При этом «дьяки великие» были естественными сторонниками сильного централизованного государства, пропорционально силе которого увеличивались влияние и роль их самих.

Княжеско-боярской элите такой ход событий был не по нутру. В 1534 году образовался заговор родовитых бояр во главе с Михаилом Львовичем Глинским против не очень-то родовитого, хотя и толкового Телепнёва-Овчины-Оболенского. Всё возрастающее влияние Ивана Овчины-Оболенского умаляло власть амбициозного Глинского, так что развитие событий умными людьми предугадывалось заранее. Елена Глинская и Иван Овчина глупцами не были, заговор был раскрыт, в результате чего дядя Елены – Михаил Глинский, опять попал в заточение, где и умер. Кому-то удалось сбежать. Так, из Серпухова со службы бежали в Литву воевода князь Бельский и окольничий Лятский. Процесс перебежек с тех пор не прекращался.

Боярин и князь Семён Фёдорович Бельский был племянником Ивана III и родственником Ивана IV, командовал войсками, но вот же – бежал вначале в Литву, оттуда – в Турцию, а с 1537 года оказался в Крыму и в 1541 году стал одним из инициаторов похода на Россию. В год бегства Бельского будущему Ивану Грозному исполнилось всего 5 лет, в год подстрекательств Бельского к походу Крыма на Москву – 11 лет. Так что не «кровавыми выходками» «тирана» объясняется ренегатство одного из Гедиминовичей.

Окольничий и воевода Иван Васильевич Лятский, бежавший с Бельским, прихватив с собой сына Ивана, был опытным военачальником, ещё при Василии III участвовал в Литовской войне 1514–1519 годов. Служил 2-м воеводой передового полка, 2-м воеводой полка левой руки, 2-м воеводой в Вязьме, 6-м воеводой в Коломне, 3-м воеводой в Кашире… В 1534 году попал в опалу, вскоре был прощён, назначен 5-м, затем – 2-м воеводой сторожевого полка в Коломне, но бежал, якобы опасаясь новой опалы.

Впрочем, в биографии Лятского был некий нюанс – в 1526 году он был послан Василием III в Польшу для утверждения мирного договора. Очевидно, тогда и показалась Лятскому польская вольготная – для шляхты – жизнь более привлекательной, чем строгая московская. И не за чинами ли и польскими наградами бежал «на Литву» засидевшийся на вторых и шестых ролях воевода? Во всяком случае, сын его верно служил польскому королю Сигизмунду I Старому в качестве подляского лесничего, а сам Лятский помог польскому картографу Антонию Виду составить первую достаточно достоверную карту России, имевшую однозначно военное значение.

Забегая вперёд, можно сказать, что, приглядываясь к фигурам и судьбам большинства «диссидентов» и «невозвращенцев» эпохи уже зрелого Ивана IV Васильевича Грозного, находишь такие вот «родимые пятнышки», «нюансы», «загогулинки» и червоточинки… Все они любили себя в России, а не Россию в себе, поэтому и страшились опалы больше, чем участи предателей.

В 1536 году умер в тюрьме старший дядя Ивана IV – Юрий Иванович, и в том же 1536 году был умерщвлён второй дядя – князь Андрей Старицкий, который то вёл интригу, взыскивая престола, то собирался бежать в Литву. Подверглись репрессиям и его бояре – их пытали и казнили торговой казнью. Некоторые сообщники Андрея были повешены. Итак, произошла ликвидация последнего удела – Старицкого. Дмитровское удельное княжество Юрия Ивановича упразднилось ещё ранее. Оба этих акта были исторически назревшими.

А в апреле 1538 года скоропостижно скончалась Елена Глинская… По утверждению автора «Записок о Московитских делах» Герберштейна она была отравлена Василием Шуйским-Немым, что очень похоже на правду – если знать характер этого княжеского рода, склонного к интриганству, и учитывать последующий ход событий на Москве.

Князь, боярин и воевода Василий Васильевич Шуйский-Немой, старший сын князя Василия Фёдоровича Шуйского-Китая, относился к природной высшей знати, в 1512 году получил от Василия III чин боярина, наместничал в Вязьме, Новгороде, Владимире, подавлял измену в Смоленске, командовал ратями. В 1533 году на смертном одре Василий III поручил Шуйскому «блюсти» его малолетних детей Ивана и Юрия и быть опорой великой княгине Елене Васильевне и её советником в делах управления государством.

Но вскоре Василий Васильевич Шуйский-Немой вместе с братом Иваном Васильевичем Шуйским-Китаевым был от дел Еленой отстранён. В результате и здесь тоже можно было ожидать заговора, и он был, но опытный Шуйский-Немой действовал осторожно и смог Елену устранить. Через неделю Телепнёв-Овчина-Оболенский был брошен в тюрьму и началось засилье братьев Шуйских.

Мамкой (нянькой) ещё княжича Ивана – будущего великого князя Ивана IV, была сестра Овчины Аграфена Челяднина. Иван, которому к моменту смерти матери исполнилось 8 лет, был привязан и к Аграфене, и к её брату. Овчина-Оболенский – фактически отчим великого княжича, имел на Ивана и большое влияние. Поэтому Иван – формально полноправный великий князь, очень эмоционально протестовал против ареста Овчины, однако дорвавшиеся до власти Шуйские просто оставили протесты мальчика без внимания. Овчину в заточении уморили, Аграфену насильно постригли в монахини и сослали в Каргополь.

Это был, если вдуматься, ключевой момент в становлении как человеческого, так и государственного характера Ивана Грозного. В 8 лет он остался без единого близкого человека рядом. Уже тогда морально ощущая себя государем, реально он оказался в положении бессильного мальчишки, вынужденного год за годом наблюдать, как пышным цветом расцветает в Боярской думе распря Рюриковичей Шуйских и Гедиминовичей Бельских, которые были едины и согласны лишь в одном – в третировании подрастающего Ивана.

Об атмосфере, воцарившейся тогда на Москве, хорошо написал итальянский зодчий Петрок Малый (Пётр Фрязин), один из строителей знаменитой кремлёвской колокольни «Иван Великий». Бежав на родину, Петрок объяснял свой поступок так: «Великого князя и великой княгини не стало. Государь нынешний (Иван IV. – С.К.) мал остался. А бояре живут в своей воле, и от них великое насилие, управы в Земле никому нет, между боярами самими вражда, и уехал я от великого мятежа и безгосударства».

В который уже раз российская правящая элита продемонстрировала свою антинациональную и антиобщественную суть. Впервые за много десятилетий на троне оказался настолько юный государь, что реальное правление должны были временно взять на себя наиболее зрелые и опытные в государственных делах вельможи. Их и формальным, и гражданским долгом должны были стать труды по развитию государства и его благосостояния, а они вместо этого принялись удовлетворять свои низкие вожделения и рвать друг у друга лоскуты власти. При этом княжата мешали силам, которые реально вели государство, и кончили тем, что физически оппонентов устранили – на глазах у юного и бессильного Ивана.

Через год после устранения Елены и Овчины-Оболенского Василий Шуйский-Немой решил укрепиться, породнившись с правящей династией. Выбор был невелик, и 60-летний князь летом 1538 года насильно, против её воли, взял в жёны юную племянницу Василия III – княгиню Анастасию Петровну, дочь крещёного казанского царевича Петра Ибрагимовича. Младший сын казанского хана Ибрагима Худай-Гул (Кудайкул) был крещён под именем Петра, и в январе 1506 года Василий III выдал за него свою сестру Евдокию и дал в кормление Клин и Городец. Царевич пользовался благоволением своего шурина, в мае 1522 года был оставлен в Москве наместником, когда пришли вести о походе на Русь крымских и казанских татар во главе с ханом Мухаммедом. Тогда «крещёный татарский царевич Пётр» при переговорах с ханом об уплате дани, выслал скреплённое великокняжеской печатью письменное обязательство платить дань. Это как раз и был Худай-Гул, и через брак с его дочерью Шуйский-Немой роднился с великим князем. Что же до вынужденного и мало обязывающего Москву обязательства, то оно в условиях усиления Руси не могло с годами не становиться формальностью.

Новый кандидат в регенты-диктаторы, Шуйский выпустил из темницы двоюродного брата – Андрея Михайловича Шуйского-Честокола, и князя Ивана Фёдоровича Бельского, посаженных туда Еленой Глинской. Но вскоре Бельский, недовольный всевластием Шуйского-Немого, выступил против последнего, и Шуйский-Немой вновь арестовал Бельского и его сторонников, разослал их по разным городам, а влиятельному дьяку Фёдору Михайловичу Мишурину – любимцу ещё Василия III и доверенному лицу Елены Глинской, приказал отрубить голову. Похоже, Мишурин принял сторону Бельского постольку, поскольку выбирать было не из чего – кроме Бельского противостоять Шуйским тогда было некому, а Шуйские разваливали государство.

Так или иначе, но уже в ноябре 1538 года Немой неожиданно умер – скорее всего, от отравы. Бразды фактического регентства принял от умершего брата Иван Васильевич Шуйский-Китаев. Полностью не способный к государственной деятельности, Иван Васильевич был зато крайне спесив и непомерно алчен. Много позднее уже зрелый Иван Грозный в своих посланиях беглому князю Курбскому дал яркие и правдивые портреты Шуйских – об этом ещё будет сказано. Иван писал: «…Об нас, Государях своих заботиться не стали, начали хлопотать только о приобретении богатства и славы, начали враждовать друг с другом… И сколько зла они наделали!.. Казну матери нашей перенесли в большую казну, причём неистово ногами пихали ея вещи и спицами кололи; иное и себе побрали. Нас с братом Георгием начали воспитывать как иностранцев или нищих. Какой нужды не натерпелись мы в одежде и пище… Всё расхитили лукавым умыслом, будто детям боярским на жалованье… Из казны отца нашего и деда наковали себе сосудов золотых и серебряных, и написали на них имена своих родителей, как будто это было наследственное добро… Потом на города и сёла наскочили и без милости пограбили жителей… мзду безмерную отовсюду брали…»

Летописец отмечал, что назначенные Шуйским-Китаевым наместники в городах «свирепствовали яко львы». Н. М. Карамзин позднее писал, что в то время мы были «жертвой и посмешищем неверных». По словам Карамзина, «хан Крымский давал нам законы, царь Казанский нас обманывал и грабил». Крымский хан Саип-Гирей перехватил гонца из Москвы к господарю Молдавии и бахвалился в письме малолетнему Ивану: «…у меня больше ста тысяч рати… Вот я иду, ты будь готов; я украдкой не иду. Твою землю возьму, а ты захочешь мне зло сделать – в моей Земле не будешь». В ответ на дерзкое послание пришлось направлять большое посольство с богатыми дарами и униженным обещанием не вмешиваться в дела Казани, дружественной Крыму.

Вполне правомерен вопрос – что было бы, если бы не Шуйский-Немой отравил Елену Глинскую и устранил Овчину-Оболенского, а «дуэт» Елены и Овчины решился на масштабные репрессии против Шуйских и вообще бояр и княжат?

Ответ очевиден: ничего печального не произошло бы – напротив, всё могло сложиться вполне удачно и положительно. Государственная деятельность правительства регентши была конструктивной. Юный Иван имел задатки великого государя… Внутренняя ситуация особых тревог не внушала. Так что развитие событий при сохранении власти Глинской и Овчины шло бы, скорее всего, примерно в том русле, в каком оно и шло позднее реально – при повзрослевшем Иване… Если не при регентстве, так после воцарения Ивана, поддерживаемого матерью и её фаворитом, имели бы место присоединение Казани и Астрахани; продвижение в Сибирь, Ливонские во?йны за выход к Балтике и прочее, и прочее, необходимое для развития Руси, включая усиление значения служилого дворянства… Только происходило бы это без тех избыточно кровавых эксцессов, которые произошли в России Ивана IV, исковерканной, по сути, не Иваном Грозным, а княжатами и боярством.

Однако – и это надо понять чётко! – более плавное, менее конфликтное, но конструктивное для России развитие гипотетических событий всё равно не могло бы состояться без превентивных репрессий гипотетического режима Глинской – Овчины против тех самых княжат и бояр, с которыми жестоко расправлялся реальный режим Ивана Грозного. То есть – и это обычно упускают из виду – масштабные анти-боярские меры, широкое подавление родового боярства оказывались к середине XVI века в России объективной исторической потребностью. Без нейтрализации и ликвидации боярской угрозы государству и обществу Россия могла бы просто рухнуть и вновь подпасть под чужеземную власть, исходящую с запада, севера, юга и востока.

Предпринятый выше краткий альтернативный анализ подтверждается и реальным ходом дальнейших событий на Москве. В 1540 году митрополит Иосаф стал заступаться в Боярской думе перед 10-летним Иваном IV за опального князя Ивана Бельского и смог выхлопотать его освобождение. Истинный смысл и значение смелого поступка Иосафа становятся ясными лишь в свете того, что Иосаф был ставленником Шуйского-Китаева. Когда тот «принял эстафету» от скончавшегося брата, то уже 2 февраля 1539 года «боярским изволением» сместил с митрополичьей кафедры митрополита Даниила, былого сторонника Елены Глинской, нынешнего сторонника князя Ивана Бельского и противника Шуйских. Даниил был сослан в Иосифо-Волоколамский монастырь, а в митрополиты поставлен как раз Иосаф, до этого – игумен Троице-Сергиева монастыря. И вот теперь даже Иосаф шёл против «благодетеля». В итоге Шуйский-Китаев был обречён – вскоре он отошёл от дел, а фактическим главой правительства с 1540 года стал Иван Бельский.

В России начала восстанавливаться нормальная государственная жизнь, стала широко практиковаться выдача горожанам, городам и волостям губных грамот, обеспечивавших местное гражданское самоуправление в ограничение произвола воевод и наместников.

Шуйский-Китаев не только остался на свободе, но и получил от Бельского воеводство во Владимире. В июле 1541 года во главе большого полка он ходил из Владимира в Нижний Новгород для демонстрации силы Казанскому ханству. Благодушие Бельского в отношении былого врага Бельского и погубило. Шуйский-Китаев вовлёк в заговор против Бельского князей Кубенских, князя Дмитрия Фёдоровича Палецкого-Щереду и других, и в ночь со 2 на 3 января 1542 года организовал нападение на Кремль 300 надёжных дворян со главе со своим сыном Петром. Акция была проведена в стиле современного триллера, надёжность сторонников из дворянской среды явно подогревалась горячительными напитками, а сами сторонники Шуйских вряд ли отличались высокими моральными качествами.

Для 11-летнего Ивана эта ночь стала очередным тяжёлым испытанием. По одной версии, митрополит Иосаф, пытаясь помешать перевороту, разбудил царственного мальчика «не ко времени» – за три часа до рассвета, рассчитывая после богослужения, на котором присутствовало несколько бояр, провести крестный ход во главе с великим князем. По другой версии в ходе переворота сторонники Шуйских ворвались в спальню Ивана и заставили его читать утренние молитвы в крестовой палате (заставили «петь у крестов»).

Похоже, вернее первая версия, по которой мятежники ворвались в собор во время торжественной церемонии, арестовали князя Щенятева на глазах у Ивана, а митрополиту стали «бесчестие и срамоту чинити великую». Иосафа не оставили в покое и на митрополичьем подворье, начав «камением по келье шибати».

Защитил митрополита от разъярённых детей боярских из своей же партии князь-мятежник Палецкий-Щереда. Но Шуйский-Китаев, опасаясь влияния Иосафа на Ивана IV, сослал митрополита на Белоозеро, в Кирилло-Белозерский монастырь. Вместо него новым митрополитом избрали архиепископа Новгородского и Псковского Макария.

Князя Петра Михайловича Щенятева, Гедиминовича, – родственника Ивана Бельского, сослали в Ярославль, ряд других сторонников Бельского – в разные города. Самого же Бельского по приказу Шуйского-Китаева заточили на Белоозере в тюрьму и в мае того же 1542 года умертвили. Впрочем, и Иван Шуйский-Китаев торжествовал недолго – 14 мая 1542 года он скончался после серьёзной болезни.

Однако засилье Шуйских в Кремле сохранилось, там укрепились двоюродные братья умерших Шуйского-Немого и Шуйского-Китаева – князья Андрей Михайлович Шуйский-Честокол и Иван Михайлович Шуйский-Плетень, а также их родственник князь Фёдор Иванович Ско?пин-Шуйский. Все три были наследственно спесивыми, корыстолюбивыми, не по уму властными и жестокими. Особенно выделялся в худшую сторону Андрей Шуйский-Честокол. Эта далеко не святая троица и стала играть ведущие государственные роли, хотя назвать их государственными было нельзя.

В тринадцать лет Иван IV получил ещё один мощный мгновенный психологический и нервный шок. Андрей Шуйский-Честокол и Иван Шуйский-Плетень заметили, что на взрослеющего Ивана начинает влиять боярин и воевода Фёдор Семёнович Воронцов. 9 сентября 1543 года прямо на заседании Боярской думы в присутствии великого князя Ивана и митрополита Макария Шуйский-Честокол, Шуйский-Плетень, Скопин-Шуйский, князья Дм. Курлятев, И. Пронский, а также окольничий Басманов и другие набросились на Воронцова, сорвали с него одежду, начали зверски избивать и забили бы, если бы не Иван, митрополит Макарий и несколько бояр, вступившихся за Воронцова… Иван упрашивал Шуйских, чтобы Воронцова не отсылали далеко от Москвы, настаивал на Коломне, однако боярина сослали в Кострому. Пожалуй, это был для Ивана момент окончательно переломный – он был потрясён, испуган и возмущён одновременно. Каким мог формироваться Иван в этих условиях?

И кому он мог верить до конца?

Почти все участники кровавой драмы сентября 1543 года в столовой избе Ивана поплатились впоследствии головами, начиная с «первосоветника боярского» Андрея Шуйского-Честокола. 29 декабря 1543 года Иван во время заседания Думы неожиданно поднялся с места и твёрдым голосом начал перечислять вины и беззакония временщиков, захвативших власть в государстве. Закончив, он приказал псарям отвести Шуйского-Честокола в узилище, но те по дороге князя убили.

Знаменитый обвинитель Ивана Грозного – князь Андрей Курбский, описывает юного Ивана как подростка кровожадного, склонного к жестоким потехам, убийству и т.д. Через сотни лет и с учётом наличия у Ивана множества злобных и пристрастных оппонентов-современников отделить ложь памфлета от исторически достоверных данных сложно, но, скорее всего, мягкостью натуры первый русский царь действительно не отличался и характер имел импульсивный, способный на жестокость ради жестокости. Однако надо ведь помнить, что таким – скорым на кровь и эксцессы, Ивана IV Грозного воспитывали те самые княжичи Рюриковичи-Гедиминовичи и знатные бояре, которые потом сами пошли на государеву плаху.

Иван вырастал натурой сложной, мятущейся, но явно был способен глубоко обдумать будущие действия, а затем действовать. Перед тем как бросить Шуйского псарям в декабре 1543 года, Иван в сентябре 1543 года уехал в Троице-Сергиев монастырь и там, надо полагать, не только молился. Он начинал думать свою думу, а что он тогда думал, оставалось между ним и Богом. Хотя кое-что можно и предположить, если внимательно читать позднейшую переписку Ивана с Андреем Курбским – особенно первое письмо Ивана…