Пост сдал!

В зорбе детям кататься не разрешили. Они потом подходили в своих костюмах-тройках, поправляли бабочки и тихонько спрашивали: «А можно потрогать? А это безопасно? Руки потом надо мыть?»

Начало смеркаться. Мы быстро собрались и уехали в своём мерседесе-спринтере.

Из окон цитадели вылетали яростные форте, заглушающие всю недавнюю неловкость и мерзость, сотворённую горе-развлекателями в такой святой день. В освещённых окнах не было видно скачущих детских силуэтов.

Уже поворачивая за угол, я заметил, как чья-то крупноформатная фигура в окне второго этажа отодвинула портьеру и по-хозяйски оглядела территорию.

Вечерело. Вдалеке колосилась трава газона.

Животные упоротые

Лейтенантом я получил квартиру в бараке. Ну, такой барак на четыре семьи в Богом забытом дальневосточном гарнизоне: две квартиры с одной стороны и две с другой. Стенки в доме были покрыты вечно пачкающей штукатуркой. В принципе, эта штукатурка и была стенками. Можно было с соседями в крестики-нолики играть: ты им крестик, а они тебе нолик с той стороны выдавливают.

И тут ко мне жена приезжает. А я уже полгода без. И началось. Хотя что там может в 24 года начаться? Там кончиться никак не можется: раз за разом, курить во время секса приходилось – не успевал до кухни добегать.

А за стенкой жила соседка – недавно с зоны откинулась, за убийство сидела. В части меня каждое утро подкалывали: «А ты чего на построение пришёл? Тебя тётя Света ещё не зарубила?»

Оказывается, семья, которая жила в этом бараке до меня, экстренно оттуда эвакуировалась. В одного тётя Света топор метнула, на другую с ножом набросилась. Поэтому мне и досталось свободное жильё. А то.

Но, несмотря на такое близкое соседство, тётю Свету я ни разу не видел: служба, наряд за нарядом.

…С первыми лучами солнца наконец-то откинулись и мы.

И тут такой ор за стенкой: «Убью нахуй! Ёбаные твари, всю ночь ждала, когда вы там наебётесь уже, животные упоротые!»

Сразу же громовой стук в дверь, аж в печке потухший огонёк начал разгораться.

Я вскакиваю, натягиваю труселя, распахиваю дверь, а там вестник Ада какой-то: небритая бабища килограммов за сто, халат-самобранка, волосы-пакли в стороны – точно летела, глаза «Кровавая Мэри» – кровь с самогоном, в руках топор ржавый.

Бабища набирает в рот воздух, чтобы сдуть наш поросячий домик своим отборным зоновским матом ко всем чертям собачьим. В этот момент сзади ко мне подходит жена, обнимает меня и спрашивает, ещё не видя всадника Апокалипсиса:

– Серёжа, а кто это там?

И тут тётя Света открывает рот ещё шире, ещё, ещё и вдруг сдувается, как воздушный шарик. Стоит и смотрит на нас, вторым подбородком дёргает, ну как ребёнок, у которого новогодний подарок украли:

– Вы… Вы суки ёбаные… Вы такие красивые…

Обмякла, стекла тут же на наше крыльцо, гулко откинула голову о дверной косяк и зарыдала, подняв к небу выгоревшие белёсые глаза.

Штопаный носок

Поскольку отец был военным, то в доме существовал культ чистых воротников и стрелок на брюках. Мама у меня так до сих пор и осталась енотом-полоскуном. Одежды на спинках стульев я никогда не видел: любая снятая вещь тут же летела в стиральную машину. Сколько раз я приезжал в училище в мокром! Потому что не успевал предупредить маму, что забежал на пару часиков, а в 23:00 мне уже надо быть в училище.

Так что и в детстве, будучи прилежным учеником второго класса, я всегда выглядел очень аккуратно. И вот как-то на уроке труда сообщили, что завтра мы будем штопать носки, которые принесём из дома. Я шёл и думал о том, как же выглядит штопаный носок. Никогда его не видел. Жили мы небогато, да и какое богатство может быть у воспитателя детского дома и лейтенанта, не выползающего из автономок? Но в нашей семье носок с дыркой немедленно летел в мусор. Никто его не зашивал и не штопал. Так что мама достала из шкафа чистые носки и с помощью маникюрных ножниц принесла маленькую жертву во имя гранита знаний и учебного света, пробивающегося сквозь зимние шторы моей школы.

И вот я понёс испорченный носок на урок безжалостного труда. Январь искрился, Северодвинск выглядел выстиранной скатертью, так что страшно было на неё ступать. Я шёл по тротуару и щурился от низкого солнца. И тут мне явилось чудо. Оно двигалось на меня в огромном полупрозрачном облаке радужного снега, солнце высвечивало только контуры этого чудо-агрегата. Снегоуборочная машина ехала прямо мне навстречу, вращая валами-щётками и осыпая всё вокруг себя сахарной пудрой. Меня охватил экстаз, как если бы я увидел НЛО, вызывающее меня на контакт.

Я подошёл к самой кромке тротуара и зажмурился: сейчас меня захватит это облако снежной пыли, а я вдруг открою глаза и увижу себя всего белым-белым снеговиком. Вдруг мне в лицо рубанула струя чего-то холодного и липкого. Открыв от перепуга глаза, я понял, что стою в центре гигантского фонтана грязи. Он охватывал меня со всех сторон, небо стало чёрным.

Из всех мест в стране я выбрал именно это – грязную вонючую лужу, которой меня окатил снегоуборщик-НЛО. Я оказался в нужное время в грязном месте. С меня стекала жижа, заливалась за воротник и, намочив шарф, мерзким ручейком проникала внутрь, к животу. Стало безумно холодно. Я развернулся и ломанулся обратно домой, оставляя на кипельно-белом снегу грязные следы и пятна.

Дома я всю одежду сложил в ванной и стал ждать маму. Ближе к вечеру поднялся к соседке-однокласснице и попросил её рассказать, что они всё-таки делали на уроке с дырявыми носками. Лена выкрутила лампочку из настольного светильника, натянула на неё носок и принялась штопать: сначала прошила контур тряпичной раны, потом нитками крест-накрест закрыла дырку. От увиденного мне стало ещё хуже: я никогда это говно не надену.

Вечером пришла мама, батя вернулся со службы. Я повёл их в ванную и показал следы своего необдуманного поступка. Родители меня никогда не ругали. И в этот раз не ругали. Особенно когда я рассказал про эту снежную машину, окружённую настоящим северным сиянием.

– А что с носком делать? – спросил я у папы, когда посвятил его в свои проблемы с уроками труда. – Его же не я штопал.

– Принеси в школу и скажи учительнице, что штопала Леночка, но зато ты знаешь теперь, как это делается.

На следующий день по пути в школу я осторожно прокрался к месту трагедии. Рабочие уже заштопывали порванную вчера канализацию. Я быстро пробежал мимо и как можно дальше.

Да, за дурацкий носок мне поставили четвёрку – всё-таки не моя работа.

К чему я вспомнил эту историю?

Сегодня увидел замечательный ролик, в котором огромный комбайн бороздит бесконечные просторы жнивья. Из огромного сопла мощным потоком льётся золотистое зерно урожая. Шурша и переливаясь на солнце, оно низвергается в закрома Родины. Ну и немного мимо. Так, малость.

Если бы мне попалась эта кавалькада во втором классе, я обязательно бы под неё подлез. В дырявом носке или без. Я оказался бы в облаке золотистого зерна, осыпающего меня новым урожаем будущего хлеба…

И непременно там оказалась бы огромная нассанная лужа. Каким-нибудь диким и бессердечным животным, которое неделю искало место, чтобы натужно это сделать, и отвязалось по полной схеме. Оно стояло бы в этот момент неподалёку и тихо стонало, запрокинув рога в небеса: «Какие же люди идиоты!»

В Питере – пить

Расскажу вам неправдоподобную историю про Питер. Там алкоголя мало было, но именно он явил мне чудо.

Летом 1988 года у нас закончилась практика в городе Лиепая. Хороший город: и янтаря пособирали на закрытой территории воинской части, и на фашистской дискотеке потанцевали под трогательные марши, и «Рижского бальзама» хлебнули. После чего нас отпустили в отпуск. Я прилетел из Риги в Ленинград. Оставалось преодолеть расстояние Ленинград – Архангельск.

Это сейчас летают полупустые самолёты и ездят полупустые купе, а тогда кассы были заколочены крест-накрест досками, а при входе в здание любого аэропорта висела мраморная табличка «Билетов нет». Их не было в принципе, но люди летали. Как? Не знаю, но внутреннее пространство аэропорта Пулково представляло собой колышущееся поле голов. Сразу от входа и колыхалось.

Комендант аэропорта горестно глянул мои проездные документы и огласил вердикт: «К ноябрю улетишь. Наверное. Или нет. Наверное, нет». А у меня август. И в календаре, и в душе. Зачем мне ноябрь? Простоял весь день в этой людской бане, бросаясь к выходящим и входящим: «Нет лишнего билетика?»

День на второй я уже был готов лететь в любой город страны, только поскорее из этого аэропорта. Люди там уже все знали друг друга, здоровались, оставляли детей и вещи под присмотр, штурмовали кассы, перебегая от одной таблички «Закрыта на обед» до другой «Ушла на базу».

Вообще, всё население коммуны «Пулково» было одной очередью. Узнать последнего в ней не представлялось возможным: места в очереди передавались по наследству. Здесь росли, знакомились, выходили замуж, растили детей и иногда улетали. Улетавшие были осенены нимбом мучеников и счастливцев, как в фильме «Остров везения» с Шарлиз Терон, вышедшем много лет спустя, в котором жители-клоны в белых одеждах отправлялись на органы настоящим владельцам тел. Мне было уже всё равно, что там дальше, но жить стоя третьи сутки было просто невыносимо. Спать тоже приходилось стоя, опираясь на локти таких же спящих недопассажиров.

Под вечер третьих суток я решил остаться жить в Питере. Ничего другого в мою голову не приходило. Я сел в автобус и вышел где попало.

Автобус довёз меня до буквы «М». «Во! Надо хоть питерское метро глянуть, вдруг там так же красиво и помпезно, как в московском?» Ожидания меня обманули. Если определить питерское метро одним словом, то вот оно: «Крематорий». Печальные фигуры людей, тихо передвигающиеся мимо закрытых створками провалов. Тишина. Скорбь. И вдруг по одну сторону разверзается Печаль и оттуда вываливаются… нет, не гробы, как ожидалось, а такие же тёмные сущности людей, за которыми следом вваливаются те, кто только что стоял со мной рядом. Интересно, газ в вагонах включают на каком расстоянии от станции? Чтобы те, кто остался на платформе, ничего не заподозрили и безысходно ввалились во вновь подошедший поезд бессмертия?

Проехал несколько станций, вышел наугад. На этой платформе оказались мраморные скамейки. Пустые! После пулковского Ада увидеть пустую скамейку – это такое же чудо, как если рыбак, проживший на оторванной льдине и сожравший ремень, обувь и товарища, вдруг выловил авоську с деликатесами из «Елисеевского». Я шагнул и упал на деревянную столешницу скамьи. Сразу захотелось лечь и выспаться за все три дня противостояния, но не позволяла гордость защитника Отечества. Прислонился спиной к стене метрополитена и на секунду прикрыл глаза.

– Как я устала!

– Не говори, надо было Николаю позвонить, он машину бы нам предоставил.

– Я наверх уже не поднимусь. Сяду с парнем тут и не двинусь с места!

Я открыл глаза. Передо мной стояли две молоденькие девушки, довольно успешные в своей внешности, а рядом стоял огромный чемоданище. Сейчас к чемоданам на колёсиках и с выдвигающейся ручкой все привыкли. Но в те времена явление такого агрегата было сравни приземлению летающей тарелки. Это девушки с Альфы Центавра, не ближе. У землян таких предметов в обиходе быть не может.