О чем шелестит девочка на море

А потом появился враг ктулховских размеров, он принес полные ведра войны и вылил в Черное море. «Крым – фаллос этого мира, – сказали с немецким акцентом. – Здесь начало советской авиации и советского шампанского. Поэтому гору Клементьева не бомбить. Карадагского змея не будить. Бить только по яйцам». Услышав это, Орджоникидзе стал работать в три погибели. Новенькие торпеды посыпались под воду и объединились в партизанские отряды. Они стали убивать по-настоящему – за Родину, Феодосию и Коктебель.

Когда война закончилась, Орджоникидзе продолжил работу. Он готовил торпеды каждый день, их аромат отпугивал возможных врагов. В тех местах был самый чистый горизонт, вода и воздух. Туда не пускали даже отдыхающих, чтобы они не видели секретного завода. Орджоникидзе и его торпеды жили долго и счастливо. Их секрет раскрыли только через полвека.

***

Она хотела летать как птица, однако в то время дул такой сильный ветер, что птицы сидели на своих каменных аэродромах. На днях она договорилась слететь с горы Клементьева на дельтаплане, но утром ей позвонили из Коктебеля и сказали, что погода нелетная.

– Ничего себе – нелетная! – возмущалась она, щурясь от ветра на террасе. – Какая же погода им нужна?

Уже который день ей нездоровилось. Она носила термометр под мышкой, вытаскивала, смотрела, недовольно кривилась – и перемеряла. Температура постоянно была высокой. Это никого не устраивало.

– Какие полеты? – говорили ей. – Лучше выпей чая с лимоном.

– Выпью, – злилась она. – А потом наконец полетаю.

Она лечилась, чистила нос и полоскала рот морской водой. Были и таблетки. На ночь она закутывалась в дюжину одеял, но никак не могла пропотеть.

– Дует вовсю, – говорили ей.

– Я должна полетать. Это как перезагрузка. Вы не понимаете…

Её и правда не понимали. Она подходила к поручням и расставляла руки, пуская холодный ветер в душу. Открывала маленький ротик и щебетала.

– Что это? – На её загорелой коже появились странные пятнышки.

– Аллергия, – отвечала она, – от каких-то таблеток…

Температура повышалась.

– У меня птичья температура, – говорила она, – недолго осталось.

Погода не менялась.

– Ветер будет дуть три дня, – говорили местные. – Или шесть. В крайнем случае – девять.

В конце недели у неё свело пальцы на руках и ногах.

– Смотрите, – говорила она, – я превращаюсь в птицу! Ещё немного – и мои руки станут крыльями!

Едва заметные волоски на руках загрубели. Из ранок на теле росло что-то непонятное.

– Это перья! – радовалась она.

У неё был жар. Мы дали ей таблетки, чтобы сбить температуру. Напоили чаем и укрыли одеялом…

Ночью она свалилась с балкона.

– В следующий раз у меня получится лучше, – чирикала она. – Отстаньте от меня!

Она прыгала по двору, словно бескрылая птица. Мы легко поймали её.

Несколько дней она не вылезала из-под одеяла. Она пила все то, что мы давали. Нам показалось, что она идет на поправку.

…

– Эй! – кричала она нам с горы, взмахивая новенькими крыльями. – Смотрите и завидуйте.

Внизу скалились каменные зубы, смачиваемые слюной моря. Дальше – качался катер с татарским флагом. Мы стояли у подножия. Почему-то мы были уверены, что у нашей птички все получится.

И она прыгнула…

Лишь на миг она задержалась в небе, а затем рухнула вниз.

Мы побежали к морю и пересчитали все камни. Ни на одном из них не было следов крови.

И тогда кто-то из нас поднял голову.

– Так вот же она!

Она сидела на выступе – этажом ниже вершины – и улыбалась по-человечески, а не по-птичьи.

Она была счастлива.

***

– Был тут один, на вид – бомж, а сам из Москвы. Какой-то ученый, доцент, даже профессор. Ему было плевать, как он выглядит. Грязная борода, рваная одежда. По-моему, ходил босиком. Да, босиком. Ходил вокруг прилавка, что-то высматривал. Я следил, чтобы он не стырил магнитик. Но не прогонял, мало ли, может, ряженый. Тут много ряженых. Вот вы, сразу видно, нормальные. Другим я бы не рассказывал, а вам рассказываю, что этот бомж оказался академиком, в Москве его все знали, в Коктебеле знали, здесь в Орджо – поменьше… Короче, очень известный ученый, сейчас, наверно, уже нобелевский лауреат. А тогда он охотился за Карадагским змеем. У профессора был старинный компас из музея Грина, его стрелка показывала прямо на мой прилавок с магнитиками. Это был хороший компас, не то что новые, китайские. После Магнитного хребта Кара-Дага – им хана. А раньше всё делали лучше, вот из этого лауреата тоже можно было гвозди делать. Я не сомневался, что он поймает Карадагское чудовище. Под мышкой у него была пачка секретных документов из архива КГБ, подколотая гарпуном Грина. Понятно, что все музеи были рады ученому, ведь у того научных открытий было больше, чем самих музеев. И этот человек стоял передо мной, читал вслух документы и показывал уникальные фотографии. На одной был мертвый дельфин с выкушенным животом. Карадагский дракон грызнул только один раз – на краю укуса виднелись следы шестнадцати зубов. На другой фотографии был дельфин с аналогичной раной. На следующей, присланной из Стамбула, дельфин был перекушен пополам. Вряд ли чудовище питалось дельфинами, скорее всего, они плавали там, где не полагается. Ученый прочитал мне неопубликованные стихи Волошина о роте красноармейцев, брошенной на Карадагского змея. Потом черновую главу «Роковых яиц» Булгакова. Что-то из Пушкина. Рассекреченные доклады Кригсмарине о встрече немецких подлодок с черноморским чудовищем. Он грузил меня до самого вечера. А проснулся я в кустах на склоне Кара-Дага. Хотите – верьте, хотите – нет. За что купил, за то и продаю. Маленькие магниты по три, большие по пять, с вас семнадцать гривен.

– Вы чё, какие дельфины и субмарины? Вы в каком веке живете? Карадагского змея зовут Сашкой. И сейчас он на аперитиве в кафе «Кара-Даг», что напротив церкви Стефана Сурожского. Знаете? Да, там знатный борщ. Сашка всегда там. Или на пляже. А видели инсталляцию? Ну, там ещё якорь и табличка: «Всего хорошего, и спасибо за рыбу». Две фотографии Сашки Панча, профиль и анфас. Он – местная достопримечательность. На Кубе был Хемингуэй, а у нас – Сашка Панч. Всегда загорелый как негр. Положит любого на руках. Когда напивается, гребень на голове становится каменным, глаза наливаются кровью, а тень удлиняется метров на тридцать. Вот и кажется, что у него хвост. Сам живет в Феодосии, но на лето приезжает в Орджоникидзе. Раньше тут было тихо, никаких людей, дельфинов и кораблей. На набережной не торговали магнитиками для холодильников. Только торпеды плавали в воде. Поэтому Сашке грустно, поэтому он пьет. А затем нападает на кого-нибудь. По приколу. Да вы сходите в «Кара-Даг», познакомьтесь. Не бойтесь, Сашка хороший.

– В Турции скучно, в Сочи дорого, а в Кисловодске одни больные. В этом году я был везде. В следующем году я буду здесь все лето. Здесь – на третьем нудике… Мажьтесь хорошо. И попу тоже. Не жалейте – глины на всех хватит. Эти горы из синей глины. А теперь десять минут постоим. Когда станет тянуть – в море. Потом потрогаете свою кожу. Вечером будете популярны… Девушка, а почему вы не мажетесь? Заболели? Так, может, коньяка? Кстати, меня зовут Александр. Мои женщины поехали развлечься в Феодосию, а я не поехал. Если что, найдут меня здесь. Покажу им себя. Покажу им зуб Карадагского дракона. И вам покажу… Смотрите, какой большой. Между камней валялась деревяшка, а он торчал в ней. Я сначала и не врубился, что это зуб. Гнилой, дырявый, зато целых шесть сантиметров. А говорят, что сказки… Тогда какой рыбе он принадлежит?

***

– А чего вы за сердце держитесь? Или просто так?

«Волна ударила…»

Она прикрывала грудь рукой. До сердца там было далеко.

Он вытащил её из пены, такую большую, обнаженную, красивую. Положил на камни.

«Это место – словно хвост русалки, – думал он, озираясь. – До самого Коктебеля – плавники, которые отгораживают нудистов от текстильщиков».

Его мокрые плавки весили целый килограмм – ничто по сравнению с уловом.

Все завидовали ему. Обступили кольцом. Сомкнулись сфинктером. А она хватала ртом воздух. Извивалась, пока не задохнулась.

– Нет, это я вас ударил, – признался он.