Dichtung und Wildheit. Комментарий к стихотворениям 1963–1990 гг.

Боб протягивает мне свою фляжку с еще теплым чаем и говорит «Прополощи горло, Стропило».

Так моё безымянное, безвестное, никому не нужное молодое «я» обретает ИМЯ. Ещё не отдаю себе в этом отчёт, ещё не сознаю, что до самого дембеля (а, может, и дальше?) мне придётся теперь что-то держать над собой, оправдывая ИМЯ. Иначе его отменят и дадут другое, презрительное и позорное.

Пока же, шекспировским гробовщиком стоя в своей яме, опершись о штыковую лопату с инвентарным номером 66, принимаю из рук Боба Хрусталенко жратву и флягу, и пока Боб, стоя надо мной и покуривая махорочную «Приму», простыми гусь-хрустальными словами рассуждает о жизни, смерти и бедном Йорике, сжираю аки рыкающий лев свой законный, казённый рубон (спасибо министру обороны маршалу Малиновскому!) и как рыкающий лев глотаю чай из хрусталёвской фляги. Нет, есть всё-таки местами над головой штернише химмель и есть в некоторых людских экземплярах, не исключая и хохлов, моралише гезетц!

Вот тут, как в плохом детском спектакле про Иванушку-дурачка и Кощея Бессмертного, как раз тогда, когда я протягиваю Бобу Хрусталенко его опустевшую флягу из своего рва, на свет Божий из дверей кухни вываливается Вовк, утомленный тёплой едой и долгим трёпом с поварами.

Он вываливается на свет Божий,

он долго стоит на крыльце,

огромный даже издали,

широкоплечий,

узкобёдрый,

в униформе цвета здорового свежего говна,

пригнанной впритык ко всем выпуклостям и впадинам его корпуса,

тщательно выглаженной,

без единой складочки и пятнышка,

с ослепительно белым подворотничком в целлулоидном пакете по верху воротника гимнастерки, чтобы не перешивать его каждое утро,

широкими алыми поперечными лычками на погонах с плоскими крышками мыльниц внутри, чтобы лежали на плечах как влитые прямоугольники и не топорщились,

в сверкающих хромовых сапогах, высота каблука 26 мм,

с пилоткой за ремнем с золотозвездой бляхой, ослепительно начищенной асидолом на бархотке,

он медленно натягивает черные кожаные перчатки,

отражая молодой крепкой лысиной холодное осеннее солнце,

не торопясь оглядывает свои руки в черной коже,

и двигает к нам,

прямой и гордый как грот-мачта при свежем бризе,

неся вместо паруса чуть выпяченный мускулистый торс с впалым животом,

орёл ракетных войск,

жеребец Малиновского,

ходок и ёбарь,

надёжа всех нещасных баб из окружающих военный городок псковских колхозов, совхозов, коровников и свиноферм,

верный муж своей супруги, регулярно отъезжающий к ней в отпуск для удовлетворения последней,

бык,

козёл,

животное,

сперматозавр с непреходящим густым запахом мужского тела, который не способен перебить никакой шипр и никакой табак,

Господин Третий Год,

отличник боевой и политической подготовки,

зампарторга дивизиона от срочнослужащих,

старший сержант Вовк, Владимир Тарасович,

комендант Бухенвальда.

«Ублажаете молодого, ефрейтор Хрусталенко?»

«Так точно, товарищ старший сержант», равнодушно отвечает Боб.

Вовк смотрит на меня сверху.

Я смотрю на него снизу.

Опершись на штыковую лопату, инвентарный номер 66.

Хорошо бы этой вот лопатой да врезать старшему сержанту по его тесно обтянутому первичному половому признаку, но Хайдеггер не позволяет. Суета, говорит. Тщетная забота о неподлинном.

И действительно, – что мне вовков первичный признак? Что я ему?

Но Вовк, видимо, решает все же основательно меня на него посадить.

«Хотите помочь молодому, Хрусталенко?», добродушно спрашивает он.

У Второго Года, естественно, свои незыблемые привилегии, к нему можно обращаться уже просто по фамилии, подчеркивая тем самым его существование, тогда как мы все просто безымянные молодые.

«Никак нет, товарищ сержант», равнодушно отвечает Второй Год Хрусталенко, как бы невзначай опуская эпитет «старший».

«Думаю, вы правы», слегка утомленно говорит тираниссимо минималиссимо, «помочь молодому в том, что никто из людей срать с ним на одном гектаре не садится, люди не могут, а самостоятельно молодой помочь себе не хочет. Это проблема. Как вы считаете, Хрусталенко?»

«Затрудняюсь ответить, товарищ сержант», мрачновато говорит Хрусталенко, опять опуская эпитет.