Блокада

– Нет, – пробормотал Сишек, зачерпывая из кадушки и прикладываясь к предложенному питью. – Вино – это совсем не мое пойло. Да еще разбавленное водой. Даже для утреннего прояснения мозгов не подходит.

– Было бы что прояснять, – буркнул Хантик, но никто не засмеялся шутке.

Коркин оторвал взгляд от тарелки и тут только заметил, что приведенный им отшельник сидит напротив него и с удовольствием обгладывает оленьи ребрышки. Капюшон драного плаща лежал у него на плечах, и Коркину и всем окружающим представала обычная физиономия седого старика, зубов которому уже не хватало, но аппетита доставало на пятерых.

«Плакали мои монетки, – ухнуло сердце у Коркина. – Одна рожа у старика осталась! А может, оно и к лучшему? А ну как он и в самом деле аху?»

Тем временем старик доглодал кость и бросил ее под стол, откуда донеслось уже знакомое щелканье и урчание. Коркин приподнял серую холстину и с удивлением увидел Рука, который, раскинув лапы, сидел на толстом хвосте и дробил крепкими зубами одну кость за другой. Полузакрытые глаза ящера говорили о его полном удовлетворении и счастье.

– Фьюить, – поздоровался он с Коркиным.

– Ешь, – дотронулся кто-то до его плеча, скорняк поднял голову и увидел Пустого. Тот уже был чисто выбрит и бодр. – Потом бери старика, зверя и приходи. Филипп отведет.

– Отведу, – подтвердил с набитым ртом Филя и добавил, когда механик удалился: – Только не думай, Коркин, что мы каждый день так пируем. Нет. Просто уходить придется, а всех запасов с собой не возьмешь, так что набирай жирок, пока есть возможность. Потом тратить будешь.

Коркин еще раз оглянулся, посмотрел на набитые щеки того же Фили, Сишека, который вливал в себя уже третью порцию разбавленного вина, на отшельника, на кривившегося Ройнага, на Рашпика, на оседлавшего сторожевую вышку Файка, на тщательно пережевывающего пищу Хантика. Скорняк знал их всех как облупленных, потому что каждому продавал валенки, войлок, выделывал шкуры, но теперь они казались Коркину другими людьми. Не обычными лесовиками, сборщиками, охотниками, а кем-то, кто знает друг о друге что-то важное и страшное.

– Ешь, скорняк, – сипло закашлялся Хантик. – Понимаю, наружу воротит, но что делать? Жизнь пошла трудная, каждая жрачка последней может оказаться. Ешь, бог видит, ты заслужил эту еду.

Коркин управился со своей порцией за пять минут, считая и три ломтя хлеба, и три кружки вина, которое вряд ли было способно нагнать хмель, но проглатывать пищу помогало точно. Ел скорняк быстро, стараясь не смаковать сытную еду, а просто забрасывать ее внутрь, но к концу его трапезы за столом не оказалось никого, кроме Фили и отшельника. Видно, жизнь в мастерской настала трудная, только Файк продолжал торчать на вышке, но не только прилечь – даже присесть себе не позволял и то и дело прикладывал к глазам какую-то штуку навроде двух скрепленных между собой стопок, выточенных из коровьих рогов.

– Ну, – громко кашлянул Филя, чтобы отшельник очнулся и протер глаза. – Пошли, стало быть. Пустой ждет.

Каморка механика находилась в дальнем углу верхнего яруса. Уже дважды поднявшись на крышу, Коркин так и не смог разобраться во внутренностях мастерской, потому как лестница была отгорожена от остальных помещений. Даже проем за воротами, которые теперь, когда лебедка снова заработала, перегораживала опущенная сверху решетка с калиткой, не позволял вглядеться в нутро мастерской из-за занавешивающей его за лестницей ткани. Хотя кто мешал Коркину заглянуть за ткань, когда он умывался у бочки, которая стояла возле двери спальной комнаты как раз между решеткой и занавесью? Теперь же Коркин шел вслед за Филей по узкому коридору третьего яруса, за ним цокал когтями по каменному полу Рук и кряхтел отшельник. Коридор, оставляя доступ к бойницам, шел вдоль наружной стены, а по его внутренней стороне темнели ржавчиной запертые двери.

– Здесь никто не живет, кроме Пустого, – обернулся на немой вопрос Коркина Филя. – Мы тут барахло всякое держим. В основном железки нужные, но в одной комнате глинки с отличным пойлом лежат. Сишеку день и ночь они снятся, уж сколько раз он пытался замок вскрыть, не сосчитать, – все без толку, а тут вот и живет Пустой. Редко кого он к себе зовет, повезло вам… наверное.

Филя распахнул дверь и тут же двинулся обратно по коридору. Коркин зашел внутрь, посторонился, дав войти отшельнику и Руку, и замер. Комнатка механика вовсе не была покрыта дорогими шкурами и заставлена сундуками с монетами. Она показалась скорняку огромной по сравнению с деревенскими бревенчатыми закутками, но сравнительно небольшой для громады мастерской, где-то шагов шесть на шесть. Под потолком висела белая бутылка, которая, как Коркин уже знал, называлась «лампа», но свет падал из бойниц, которых было четыре – по две в двух стенах. Из этих же бойниц дул легкий ветерок, потому как рамы окон открывались точно так же, как двери, а не вынимались из проемов, как в самых богатых избах Квашенки. На полу лежали все те же тростниковые циновки, в дальнем углу стоял обычный топчан, рядом с ним ящик с полками высотой повыше Коркина, который, как скорняк уже знал, в поселке называли «шкаф», и нередкая в деревенских домах круглая железная печка. Посреди комнаты красовался обыкновенный, но тщательно отшлифованный стол. Заканчивала обстановку четверка обычных табуретов. Отшельник прислонился к стене, закряхтел, Рук защелкал, а Коркин огляделся и вдруг понял, что стены и потолок комнаты Пустого не грязные, как ему показалось с первого взгляда, а исписанные. Каждая пядь выбеленных поверхностей была покрыта причудливыми, неровными письменами. Кое-где виднелись какие-то рисунки, значки, но больше всего оказалось букв, чтению которых мать Коркина все-таки успела обучить сына. Правда, буквы на стенах комнаты Пустого были Коркину незнакомы.

«Колдовство, – с трепетом подумал Коркин. – Пустой – колдун. Как я раньше не догадался? Сейчас он будет меня околдовывать. И денег, наверное, не заплатит».

– Проходите. – Вошедший в комнату вслед за гостями Пустой отстранил Коркина, перешагнул через недовольно засвистевшего Рука и быстрым шагом прошел к столу. – Садитесь. Познакомимся и поговорим.

Коркин оглянулся на отшельника, который словно спал на ходу, на Рука, что тут же вперевалочку потрусил за Пустым, и, прихватив старика за плечо, повел того к столу. На табурет тот уже садился сам.

– Поели? – дружелюбно спросил Пустой, и Коркин впервые сумел разглядеть глазастого вблизи. Раньше как-то неловко было в него всматриваться, а теперь он смотрел на скорняка сам. Механик всегда казался Коркину надменным и злым, что, правда, не вязалось с его честностью, но теперь скорняк не смог обнаружить ни надменности, ни злости. Лицо у Пустого было худым, чуть вытянутым, брови сходились над переносицей, точно так же, как поднимались уголки губ, нос был длинноват, хотя и не уродлив, на лоб падала черная челка, выбившаяся из тугого узла длинных волос, и во всем этом облике, особенно в темных внимательных глазах, мешались вместе собранность, легкое утомление, дружелюбие и как будто надежда, но никак не злость и надменность. И еще Коркину почудилась скрытая, но мучительная боль, которую терпел Пустой.

– Поели, – проскрипел отшельник. – Хорошо поели. Даже в сон клонит. С непривычки.

– У тебя оружие под одеждой, – повернулся к отшельнику Пустой. – Клинок. Длина чуть больше локтя. Висит рукоятью вниз.

– Есть такое дело, – удивленно поднял брови отшельник. – Как заметил-то? Однако же нельзя старику без защиты.

– Здесь тебе защита не нужна, – спокойно ответил Пустой. – У меня на теле нет оружия, разве только короткий нож в кармане. У Коркина все оружие – его ящер с острыми зубами. Положи клинок на стол, и мы продолжим разговор. Я не заберу его у тебя.

Отшельник недовольно закряхтел, но руку под драный плащ сунул и непостижимо быстро, так, что Коркин почувствовал мурашки, бегущие между лопатками, выхватил из-под одежды и опустил на стол клинок. Как только Коркин не ощутил железа на теле старика? Ведь пару миль точно протащил его на спине!

Клинок был серым, без точки ржавчины. Рукоять обматывала бечева, на ее конце сиял черным шар.

– Другое дело, – проговорил нешелохнувшийся Пустой. – Теперь можно и посидеть.

– Двадцать монет, – робея, напомнил Коркин. – Двадцать монет за старика. У него два лица, значит, за двоих. Он, правда, прячет второе лицо, но вдруг покажет – тогда будет два. Стало быть – сорок монет. И еще десять, как за что-то интересное.

– И за переноску старика, – добавил Пустой. – Крепкий ты лесовик, Коркин. Или степняк? Отшельник тяжелый. Не голодал он, судя по всему, в лесу. Пять монет устроит? Получается пятьдесят пять. Ну что, Коркин? Рассчитаемся и разбежимся? Отправишься старосте своему должок выплачивать? Только куда? Квашенки нет. Поселка нет. Поселка за Мокренью тоже, скорее всего, нет. Вчера я был в степных деревушках. Они пока есть, но людей в них считай, что нет. Все оседлые степняки сегодня с утра должны уходить в северные леса. Да, почти тысяча миль, но только там есть надежда спастись от орды. В полдень они начнут жечь за собой степь. Куда ты пойдешь, Коркин? Завтра орда будет здесь. В лес? Не думаю, что ее остановят два десятка миль леса между степью, Стылой Моросью, Мокренью и Гарью. Что скажешь?

Ничего не смог сказать Коркин. Ошалел оттого, что Пустой столько слов сразу сказал. Рот открыл, чтобы что-то молвить, так не только нужного ответа не нашел – и мыслей в голове сыскать не смог. Так и щелкнул зубами и посмотрел на Пустого вроде не жалобно, но с понятием – не мучай, мол.

– Ладно, – кивнул Пустой. – Посиди пока. Ружье у тебя хорошее. Завидное ружье. Ящер отличный, лучше любой собаки. Посиди, подумай, откуда пришел, куда идти хочешь, а я пока о себе скажу. Болтать попусту не люблю, но один раз нужно и поговорить, чтобы потом зря языком не молоть. Имени у меня нет, поэтому представиться не смогу. Меня тут все Пустым зовут, зовите и вы так пока. Говорю вам об этом только потому, что так завернулись здешние дела, что держаться лучше вместе. Держать никого не стану, но держаться лучше вместе. Хотя бы пока.

– И где же лучше держаться вместе? – пробормотал вдруг отшельник, который не сводил с Пустого внимательного, вовсе не сонного взгляда.

– Там, – махнул рукой за спину Пустой, и Коркин с дрожью понял, что он говорит о Стылой Мороси.

– И что ты там хочешь найти? – прищурился отшельник.

– Себя, – коротко бросил Пустой. – Ну, может, и еще кое-кого.

– Но ты же здесь, – не понял отшельник.

– Я не знаю, где я, – с невольной гримасой прикрыл глаза Пустой. – Здесь четыре с небольшим моих года, а все остальное – даже не в тумане, а в непроглядной тьме. Здесь – мое умение, которое тьма сохранила мне, да шрамы на теле. Не меньше десятка от пуль, да еще неизвестно от чего на груди. Здесь кое-какие вещи, что остались при мне, когда я вынырнул из тьмы. А там… – Пустой снова махнул рукой за спину. – Там все остальное. Думаю, что там. Потому что там видели девчонку, чей портрет у меня был при себе. Там что-то делают светлые, хотя и не говорят об этом, а я вынес из тьмы их язык, и они здесь явно присматривали за мной. К тому же Стылая Морось не вечна. Ей чуть больше тридцати лет. Мне примерно столько же. Может быть, это случайность, но мы ровесники, так что познакомиться с нею надо поближе. Да и где еще прятаться от орды?

– От орды трудно спрятаться, – непослушными губами прошептал Коркин. – Она как желтый дождь из желтых облаков: воевать бесполезно. Но прятаться надо и пережидать, когда схлынет. Или сразу на колени. А еще лучше горло самому себе вскрыть. Только если тебе туда надо, механик, чего ж ты это дело под орду подвел? Давно мог сходить в Стылую Морось. Я слышал, что сборщики и охотники заходят… на ее окраину.

– Я готовился туда пойти, – кивнул Пустой. – Но тут были светлые. Они что-то знали про меня. Я даже думал, что я тоже светлый. Но скорее всего я не из них. Я знаю и другие языки, пусть даже они вертятся у меня в голове, как дожди без туч. Я пытался получить сведения у светлых. Теперь их нет, и меня ничто не держит.

– Орда так даже подгоняет, – прошелестел Коркин.

– И это тоже, – согласился Пустой. – К тому же о девчонке я узнал всего пару месяцев назад. Хотя пошел бы туда даже и без известий о ней. Я уже переговорил с выжившими лесовиками. Со мной пойдут все. Не все с большим желанием, но все с открытыми глазами. В самое пекло не потащу никого, безопасное местечко сыскать можно и в Стылой Мороси – оставлю там всякого, кто захочет. Вы тоже можете идти со мной. Считайте, что нанимаю вас на службу. Платить буду немного. Так же, как плачу Филиппу: монету в день. К этому добавьте оружие, патроны, которые после окончания похода останутся у каждого, кому я его дам. Еду. Но есть и кое-что кроме денег. Мы будем вместе жить, может быть, вместе умирать. Это все, что я могу обещать. Но я никого не предаю и не обманываю. Если только болтать не люблю попусту.

– Это больше любой платы, – пробурчал отшельник.

– Руку тоже платить будешь по монете в день? – сдвинул брови Коркин.

– Нет, – сдержал усмешку Пустой, – зверю придется довольствоваться едой. Но все его подвиги, если таковые случатся, монетой отмечу.

– Что ж тогда? – Коркин растерянно взъерошил волосы. – Выбора ведь нет у нас никакого?

– Тогда, – Пустой окинул взглядом гостей, – перед тем как продолжить разговор, перед тем как я задам вам какие-то вопросы, можете спросить меня сами.

– Что за отметка? – прищурился отшельник. – Что за отметка у тебя на груди, Пустой?

– Смотри. – Пустой распустил завязки рубахи и открыл мускулистую грудь. В центре грудины красовался круглый шрам. Он напоминал ожог, оставленный чем-то вроде раскаленного среза стальной трубки. В центре белесого кружка красной точкой темнело зарубцевавшееся отверстие.

– Тогда я тоже пустой, – проскрипел отшельник и, поднявшись, распахнул плащ и задрал серую рубаху.

В центре его груди была точно такая же отметина.

– Или полупустой, – опустил рубаху отшельник.