Справедливость

Ещё не отошедший от дурмана парной Антоха стоял, открыв рот, хлопал ресницами и не знал, что сказать, потому как ни сном, ни духом. Не понимал, мальчонка, о чём кричит эта ватная, расползшаяся как опара, старуха, в чём обвиняет, почему именно его, хотя в бане не меньше десятка одного с ним возраста мальчишек шастали туда-сюда, но было очень страшно, стыдно и обидно. Обидно, потому что не делал он ничего плохого. И, хотя рядом было полно народа, и, наверняка, имелись свидетели того, что напраслину на него возводят, ни один не вступился. Никто не сказал: «Да, не он это!», а на повторный вопрос отца: «Ты?» ответить так и не смог, потому что от всех свалившихся на него невесть откуда неожиданностей совершенно растерялся и онемел. Только слёзы почему-то потекли. Сами. Сначала потихоньку, а затем и неудержимыми ручейками. Вот так и стоял с выпученными от страха, стыда и обиды глазами, дрожал всем своим маленьким тельцем и молча плакал.

Из бани тоже шли молча. Дома отец заставил Антоху снять штанишки, уложил на кровать и прошёлся офицерским ремнём по голой попке. И опять Антоха плакал. И опять не от боли, а от обиды, но не оправдывался, потому что понимал, что не поверит ему отец. Раз уж там, в бане, не поверил, так дома и подавно, поэтому плакал и кричал: «Я больше не буду!», хотя даже не знал, чего не будет.

Папка! Такой родной! Папка, в котором были сосредоточены все основания его внутреннего мира, и не поверил! Именно это было выше понимания наивного детского умишки и обиднее всего! С тех пор и надломилось в нём что-то. Такая вот закавыка случилась! То, что было прямым и правильным, но ещё несозревшим и неокрепшим, надломилось, искривилось, да таким и осталось. Поселился в нём испуг перед отцом, опоясался повседневностью, да так где-то в самой глубине души и остался на всю жизнь. Вместо любви поселился. Но и это бы полбеды. Вместе с ним пришли и недоверие к людям вообще, и неосознанное понимание, что иногда ложь, оказывается, может привести не только к наказанию, но и спасти от него. И неважно, что будет дальше. Бабушка надвое сказала, что будет. А может ничего и вовсе не будет! Так что главное – сейчас! Грозное и неумолимое! И совершенно неважно, какова степень опасности и последующего наказания. Совершенно! Страх тут же выскакивал из лохмотьев суеты, липкими мерзкими ручищами сжимал сердце, парализовал ум и волю, и в ультимативной форме требовал спасения! Любой ценой! Солгать? Да это же самое безобидное, что можно сделать! И если здесь, именно в этот момент, ты можешь избежать немедленного возмездия, так почему бы и не воспользоваться таким простым и действенным способом? Себя-то жалко! Очень! Ну, а что делать? Жалко себя!!! Понимаете? Вот, такая формула жизни! Из какой-то на первый взгляд мелочи родилось в душе Антохи эдакое чудовище – внешне незаметное, но очень ядовитое, исподволь разъедающее душу, а потому и опасное. Чего только в жизни не бывает! И все призывы отца не врать как-то разом померкли, потеряли свою безапелляционную силу и неоспоримость, смешались с этим таким неудачным жизненным опытом, замариновались в страхе и превратились в своё понимание правды. Не зря в народе говорят, мол, у каждого своя правда. Хотя, если присмотреться повнимательнее, то окажется, что этим Святым словом незатейливо прикрывают простую выгоду. То есть, на самом деле утверждение «у каждого своя правда» можно было бы вполне обоснованно заменить на «своя рубашка ближе к телу», и это и было бы той самой правдой, к которой вроде бы все стремятся, но кто же в этом признается? У каждого, ведь, своя «правда». Да, и вообще! А кто нынче не врёт? Да, все! Вот это самооправдание и стало определяющей чертой его становления. И не сказать, чтобы Антоха врал всегда и во всём. Нет! Но, когда, что называется, прижимало, не задумываясь прибегал к этой «соломинке», всё больше и больше погружаясь в пучину лжи. Вот и сейчас, сидя перед отцом, этот грозный начальник, владелец крупнейшей в городе строительной компании оправдывался и врал, как нашкодивший мальчишка.

Михаил Антонович редко посещал сына на работе. Пару раз, считай, за десять лет, да и то на минутку. Мимо когда проходил. И позавчера так сложилось. Гулял себе гулял, да и решил сына проведать. А то всё по телефону, да по телефону. Совсем видеться перестали.

Отца Антона Михайловича знали все (большая фотография в рабочем кабинете висела), поэтому охране даже в голову не пришло не только останавливать родителя, но даже и сообщать о его приходе секретарше. На этом Антоха и погорел. Открывает Михаил Антонович дверь в приёмную – никого. Заходит, понятное дело, без стука в кабинет, а там сынок, его гордость и надежда, массирует секретарше всякие выпуклые привлекательные места, а та делает вид, что недотрога, и будто бы сопротивляется. Стоят у стены и беззастенчиво, выпав в другую реальность, возятся-елозят, сопят, мычат, да слюнявят друг друга. Наслаждаться этим позорищем Михаил Антонович почему-то не захотел, покряхтел для порядка, кашлянул, чтобы услышали, но, поскольку увлечённая взаимопроникновением парочка никак не отреагировала, тихо эдак, немного с ехидцей, вопрошает:

– Работаем?

Всего один невинный вопрос, а как хлыстом по слюнявым рожам, да бесстыжим задницам. Как кипятком ошпарили. Такой антагонизм между ними вдруг разразился, любо-дорого! Армагеддон настоящий! Словно с рождения ненавидели друг друга, а то, что только что между ними было – это ни что иное, как борьба противоположностей. Морды раскраснелись! Пыхтят, как паровозы, отдышаться никак не могут! Глазами зыркают друг на друга! Ненавистью? Или страхом? Поди разберись! Скорее всего тем и другим! Как на войне, когда сойдутся враги в рукопашную, схватятся намертво, и «только смерть разлучит их». Вот такое хитросплетение тел, правды и лжи. Кто другой может быть и поверил бы всей этой внезапно возникшей фантасмагории, может даже и Великий Станиславский поверил бы, но только не Михаил Антонович. Уж кого-кого, а его-то на мякине не проведёшь! И сынок это прекрасно понимал! И секретарша, Катерина, понимала! Референт по-теперешнему. Понимать-то понимали, но никак не могли выйти из образа. Заклинило, что ли? От растерянности? От стыда? Ну, от стыда-то вряд ли. Был бы стыд, так и хитросплетения никакого бы не случилось. И вся тошнотность увиденного заключалась даже не в том, что, собственно говоря, случилось, а в том, что эта молодая симпатяшка была внучкой его давнишнего друга, и попала на работу к сыну по протекции самого Михаила Антоновича. Вот он, что ни наесть, казус белли! Во всей красе! То есть, получалось так, что именно Михаил Антонович и есть первоисточник этого непотребства. Не они сами – он, она и её родители, не все вместе, а только он один. И попробуй оправдайся! Кто её сюда привёл? Ты, старый остолоп? Кто такого сына воспитал? Опять-таки ты! Вот и держи ответ по всей, значит, строгости! Ну, в отношении сына ещё можно понять. Куда от этого денешься? То, что его разлюбезный раздолбай – кобелина, отец прекрасно знал. Именно по этой причине и расстался с первой женой. Гордая была! Хотела, наверное, как и все женщины, быть одной-единственной и неповторимой, да не случилось. Оскорбительно, конечно, потому и ушла от него! Чего уж тут! Так у них хоть детей не было! Не успели просто. Да и нынешняя, поди, давно бы ушла. Сама признавалась как-то в порыве откровенности. Кто ж такие выкрутасы долго терпеть сможет? А она вот, поди ты, терпела. И вовсе не из-за материального благополучия, хотя, конечно, исключать этот фактор было бы несправедливо, а из-за того, что оба сына, по какой-то неведомой причине, в отце, что называется, души не чаяли, хотя он ими практически не занимался. Раз в месяц выберется с ребятнёй куда-нибудь на прогулку, или на рыбалку, и то хорошо, а потом и не до них. Одно название отец! Папашка, скорее, но сыновьям и этого довольно было. И до следующего раза хранили они, как зеницу ока, память об этих походах, и мать, поскольку всегда ездили без неё, по какой-то причине в эти воспоминания не допускали. Не женское это дело!

Ну, ладно сын! А Катерина? Он её что ли воспитывал? Ну, уж нет! «Не на того напали! – мысленно взъярился Михаил Антонович. Хотел было разразиться обвинительной тирадой, но вместо этого стал бледнеть, хватать ртом воздух, покачиваться и оседать на пол. Сердце! Не успей Антон подхватить отца, так бы и грохнулся наземь. Оттащил на диван, уложил, вызвал скорую. Врачи примчались, будто в приёмной дожидались. Сделали укол, предложили госпитализацию, но, получив категорический отказ больного, также быстро исчезли. И за всей этой медицинской суматохой, как за ширмой, спряталось дрожащее неминуемое позорище главных действующих лиц нашего повествования, ибо голос у Михаила Антоновича был подобен иерихонской трубе, а сам его обладатель кривду обличал, невзирая на лица, время и место, всегда и везде, и, потеряв самообладание, контролировать децибелы не мог. При этом попранное самолюбие обличаемых записного правдолюбца в счёт не принималось вообще. Раньше надо было думать! Когда пакостить собирались! В связи с этим его мнение по какому-либо вопросу обычно узнавали не только те, на кого был обращён праведный гнев, но и множество не имевших к этому никакого отношения. А тут – приступ, и знаменитая труба вместо зычного гласа перешла на еле различимый хрип, будто прошёл дождик и она мгновенно покрылась толстым слоем ржавчины.

Глава 2

Понимая, какой опасности избежал, Антон не стал дожидаться, когда отец окончательно придёт в себя, вызвал водителя и охранников, препроводил родителя к личному лимузину, загрузил и отправил домой, пообещав вечером навестить. Вот с этого разговора и началось наше повествование.

– Меня больше всего беспокоишь даже не ты и твои похождения, – задумчиво продолжил отец, – а внуки! Какой пример показываешь? Помру, ведь, скоро.

– Не драматизируй, пап! Ты у нас ещё ого-го! – фальшиво-бодренько улыбнулся Антон, но отец тут же пресёк:

– Прекрати молоть чепуху! Ого-го! – передразнил сына. – Тебе бы такое ого-го, давно б твои работники по пятьдесят копеек на венок собирали!

– Почему по пятьдесят? – не понял сын.

– А большего не заслуживаешь! – пригвоздил отец.

«Да-а-а! – подумал Антон. Попробовал бы кто-нибудь другой разговаривать со мной таким тоном! И чего терплю?» – возмутилось самолюбие, но тот самый полузабытый детский страх выскочил тут же, как чёрт из табакерки, хряпнул самолюбие по башке, и бунт был подавлен, что называется, в зародыше.

– Да-а-а, сынок! – после некоторой паузы проворчал отец. – И когда же ты образумишься?

– Не преувеличивай, папа! Ничего страшного! – ухмыльнулся Антон. – О себе лучше подумай! Может тебе на курорт куда-нибудь махнуть? И сердце подлечишь, и отдохнёшь? – попробовал увести разговор в сторону.

– На что оно мне, здоровье-то? На твои похождения смотреть? Тобой гордиться, да похваляться? Вот он у меня какой замечательный сынок! И домов понастроил, и девок попортил не меньше! Смотрите люди добрые! Позорище сраное, – горестно воскликнул Михаил Антонович. – Иди, уже! Дома, небось, заждались.

– Наверно, – с облегчением выдохнул сын, и добавил, – Жене скажу, чтобы завтра навестила с внуками.

– А сам чего? – с подозрением спросил отец.

– Послезавтра в загранкомандировку. Недельки на две. Подготовиться надо.

– Чего так долго?

– Много вопросов решить надо.

– И Катьку с собой берёшь?

– Как же без неё? Три языка всё-таки! На пальцах мне с иностранцами объясняться?

– Ясно никак! Как же не совместить полезное с приятным? Кто ж от такого откажется?

– Да, не выдумывай ты, пап!

– Эх, сынок, сынок! – ещё более горестно вздохнул отец. – Чем я тебя породил, от того ты и погибнешь! Нет в тебе любви, Антоха! Моя промашка! От того и горюю. И не стоит мне врать. А уж себе тем более. Если нет любви в тебе, то не будет её и в сыновьях.

– Ладно, пап! Пойду я.

– Да иди уже, – кивнул отец, устало закрыл глаза и повернулся к стене.

Следующий день прошёл как обычно. Антон занимался повседневными делами, но был задумчив и подчёркнуто холоден по отношению не только ко всем окружающим, но и к помощнице. Не балагурил, когда оставались наедине, не наблюдал сладострастно за её привлекательными формами, и не распускал руки, чтобы убедиться, что формы эти ему не снятся. Билеты в «командировку» были куплены неделю назад. На Бали. С кем и о чём собирался договариваться в тех далёких краях кроме него не знал никто, даже Катерина, а цели его были просты и незатейливы. Несмотря на то, что у секретарши-референта был официальный жених, хотел наш герой насладиться её прелестями во всей полноте, а там уж пусть себе выходит замуж. И препятствовать, понятное дело, этому браку не собирался. Барское такое решение, как когда-то у помещиков и крепостных. Право первой ночи должно принадлежать барину! Закон жизни! Всё можно было бы устроить и попроще, но глаз-то вокруг… – шагу не ступить. Потому и решил уехать подальше. Меньше пересудов.

Тем временем жена заботливо укладывала чемоданы, не доверяя это дело мужу. Знала, что обязательно что-нибудь забудет, и потом будет её попрекать. Не раз уже было, потому и не доверяла. В повседневных заботах и её день пролетел незаметно, и только далеко за полдень собралась вместе с внуками навестить больного.

Заперев кабинет, Антон холодно попрощался с помощницей, отпустил водителя и сел за руль. Настроение почему-то было ужасное. От вчерашнего разговора с отцом? Да, вряд ли! К таким беседам давно привык, и не обращал на них внимания. Ну, а что тогда? Не знал и мучался. Что-то угнетало. Незримое, тягуче-навязчивое, и на первый взгляд беспричинное. Бывает такое порой – накатит вдруг тоска-печаль – весь свет не мил. И видимых причин не было, поскольку в бизнесе никаких проблем не было и не предвиделось. А бизнес для него и был жизнью. Всё остальное – как придаток. Для заместителей причину поездки объяснил очень правдоподобно – надо развивать компанию и выходить на международный рынок, и на Бали едет на разведку. Так что всё вроде бы в порядке, но было почему-то неспокойно. А вчерашний разговор с отцом вылетел из головы сразу, как только закрыл родительскую дверь. Первый раз, что ли? Перечить-то не перечил, но и внимания на эти охи-вздохи никакого не обращал. Старики! Что с них взять? По статусу положено морали читать. Да кто ж их слушает?

Дом родителей находился немного в низине, и был прекрасно виден с дороги, по которой Антон мог бы ежедневно возвращаться дом, но он интуитивно выбирал другой путь, чтобы нельзя было себя укорить в том, что каждый день ездит мимо, а к отцу заглядывает не чаще двух раз в месяц.

Сегодня Антон водителя отпустил и сам сел за руль. Задумчивость привела к тому, что поехал по кратчайшему пути. Подъезжая к дому родителей, боковым зрением увидел возле их подъезда скорую помощь и толпившихся рядом людей. Ёкнуло сердце. Отец! Резко остановил машину, и вместо того, чтобы подъехать к дому, стал напряжённо наблюдать за происходящим. Через несколько минут увидел санитаров, выносящих из подъезда носилки с лежащим на них чёрным полиэтиленовым пакетом, в который обычно упаковывают умерших людей. Через минуту вышла жена с детьми. Она плакала, и у Антона не осталось сомнений – отец! Что-то бездонно-пустотное и безжалостное вырвало его из действительности и погрузило в какое-то забытьё. То, что родители не вечны, понимал, но не ожидал, насколько будет тяжела реакция его души. Всё внутри клокотало, одновременно сжималось и рвалось наружу.

Сколько времени провёл в таком состоянии, не знал. Наконец, оторвав голову от руля и посмотрел в сторону дома. Там уже никого не было – ни скорой помощи, ни людей. Мельком взглянул на часы – половина десятого вечера. Завёл двигатель и тронулся с места. По дороге домой посетил супермаркет и купил бутылку армянского. Заехав в автоматически открывавшиеся ворота, остановился перед парадной лестницей большого двухэтажного коттеджа. Домой идти не хотелось. Открыл бутылку, налил полный одноразовый стаканчик, мысленно помянул отца и одним махом опрокинул в рот. Закусывать не стал. Не положено. Алкоголь медленно растекался по организму, унимая душевную боль, и непроизвольно стали всплывать воспоминания – и детские, и все остальные. И баня тоже вспомнилась. Куда ж без неё? Вот только обиды, которая не покидала всю жизнь, почему-то не было. Испарилась, наверное, давным-давно, а он и не заметил. А может и только что. Вспоминал нравоучения, редкие споры, и невольно удивлялся тому влиянию, которое оказывали на него слова отца. Вроде бы и не спорил с ним никогда, но в душе-то не соглашался. Не соглашался, а всё равно, в конечном счёте, почти во всех случаях поступал так, как наставлял отец. Почему так?

Оторваться от этого наваждения заставил свет, который шёл откуда-то сверху. Еле заметный поначалу, он всё усиливался и усиливался. Антон оторвался от руля, поднял голову, но ничего толком увидеть не смог, поэтому и вышел из машины. Открывшееся зрелище поразило. Всё небесное пространство от горизонта и почти до зенита занимал световой экран, на котором увидел множество людей – мужчин, женщин и детей. В глаза невольно бросалось разнообразие одежды из различных исторических эпох. Каким-то наитием Антон вдруг понял, что все эти люди – его предки. Понял и испугался, потому что все они, как один, молча и пристально смотрели на него. Наконец, какой-то детский голос сказал:

– Нет в нём любви! – и заплакал.

Кто-то повторил эти слова. Затем ещё кто-то. И вот уже все они, не хором, а каждый сам по себе, стали жалостно повторять:

– Нет в нём любви! Нет в нём любви! Нет в нём любви! – и плакать. Плакали все, и Антон ощущал, как эти слова превращаются в слёзы и падают с неба на лицо, руки, одежду, смывая с его души что-то грязное и ненужное. Он напряжённо и в смятении смотрел на своих предков, но скоро не выдержал и заплакал вместе с ними. И не заплакал даже, а зарыдал, и закричал, что есть мочи:

– Неправда! Неправда! Есть!

– Антон! Антон! Что с тобой? – прервал это наваждение знакомый голос. Он очнулся и увидел, что напротив под проливным дождём стоит жена, трясёт его за плечи, плачет и повторяет: «Что с тобой?», а чуть поодаль, прижавшись друг к другу, сыновья, испуганные и дрожащие – то ли от страха, то ли от холода.

Антон окончательно пришёл в себя, отстранил жену, схватил в охапку сыновей и бросился к дому. Супруга поспешила за ним.

Затащив детей в ванную комнату, раздел, включил душ и поставил обоих под тёплую воду. Царившее напряжение куда-то незаметно ушло, и сыновья, по обычаю, начали смеяться и баловаться. Посчитав, что отогрелись, выключил воду, и стал по очереди насухо вытирать полотенцем, хотя они и сами могли бы это сделать. Выпроводив детей, снял мокрую одежду и сам залез под душ. Мысли путались, и он, наслаждаясь под тёплой струёй воды, не хотел ни о чём думать. Согревшись и успокоившись, выключил воду, вытерся, надел махровый банный халат и вышел в комнату. Из соседней ванной вышла жена.

– Куда отвезли отца? – спросил Антон.

Алёна непонимающе посмотрела на супруга:

– Что значит, куда отвезли?

– В какой морг?

– Ты о чём?