«Хроники мёртвых городов – 2». Сборник рассказов

– Так пусть лечат, пусть в больницу кладут. Ну сколько можно? Это ж ад какой-то. Орёт, как…

Раздражающий звук переместился из граничащей со спальней комнаты дальше по коридору. У проблемных соседей приоткрылась входная дверь. Плач вырвался на лестничную площадку, эхом разлетелся по этажам. Дверь хлопнула. Послышались приглушенные уговоры, шиканья. Плач и уговоры поплелись вниз по лестнице к выходу из подъезда.

– Офигительно! – прорычал Артём. – Теперь он во дворе базлать будет.

– Слушай, ну как тебе не стыдно? – ворчала жена. – Он же особенный. Он задачки по высшей математике как орешки щёлкает. Читать научился в два года. Сейчас учебники по физике до дыр зачитал.

– О, господи! Так он гений?!

– Гений! Лена говорила…

– Пусть Лена лучше скажет, чего он орёт у неё до двух ночи, а потом в пять утра снова-здорово. Этого Лена не говорила?

– Говорила. Совок он потерял вчера. Копался в песке и подевал куда-то. Они с дворником всю песочницу перерыли. Не нашли. А Савка в рёв.

– Совок… Гений же, ясно-понятно. Что, новый совок купить не могла? Я сам ему сто совков куплю, лишь бы заткнулся.

– Артём! Вот ты взрослый, а хуже ребёнка. Аутист он. Ему тот нужен. И даже если дать такой же, формой, цветом, но не тот, он не возьмёт. Он очень привязан к вещам, к последовательности действий, любое изменение в распорядке вызывает нервный срыв, истерику. Такова природа аутизма.

– Природа избалованности такова. Раньше такое ремнём лечили. Я малой был, в «Детском мире» машинку пожарную увидел, давай ныть. У матери с отцом денег в обрез, а мне вынь да положи. На пол рухнул, давай ногами бить. Отец за шкирку поднял, такой подшлёпник зарядил – задница горела, никакой пожарной машиной не потушить. Вся истерика как рукой снялась. В буквальном смысле.

– Угу, – Инга отвернулась на другой бок и добавила, – зато теперь…

Закончить фразу не дал вопль с улицы. Показалось, что уже взвыла сама мамаша.

Артём со злостью откинул одеяло, вскочил с кровати, кинулся к окну. Со стуком захлопнул фрамугу: лучше задохнуться, чем сойти с ума. Громко стуча по ламинату босыми пятками, поспешил в ванную, чтобы шум льющейся воды заглушил эти звуки бедлама, всё ещё звенящие в ушах.

Ему вовсе не хотелось лезть под душ, подставлять себя под упругие струи воды, отфыркиваться, отплёвываться, вдыхать подчёркнуто свежие и намеренно бодрящие запахи геля, а после, содрогаясь от озноба, ощущать на коже жёсткость полотенца. Но так было заведено. С самого детства. Проснулся по будильнику – «на зарядку становись!», потом, как водится, водные процедуры. И это неизменный ритуал, даже если тебя плющит и ломает от недосыпа, и каждая мышца умоляет хоть на пять минут оставить её в покое. В упоре лёжа для отжиманий на спине, качая пресс, глаза сами закрываются. Организм предпочитает принять всё это за тягостный, муторный сон, вместо того, чтобы действительно взбодриться.

Хорошо всё-таки быть взрослым. Сам себе голова. Правда, порой сам себе и боль головная, но можно хоть что-то поменять в заведённом укладе. К тому же заведён он даже не тобой, но в детстве ты не задумываешься, тебе и в голову не приходит, что всё может быть иначе. Для тебе эта часть унылого утреннего подневольного существования: с мучительным пробуждением, кореженьем, именуемым «зарядкой», кашей, сначала застревающей комком в горле, а потом таким же комком лежащей в не проснувшемся желудке. Когда ты взрослый, можно отказаться от физических упражнений в шесть утра и посещать спортзал в комфортное твоему биоритму время. Оказывается, так можно. Взять и поменять уклад. К чёрту этот навязанный аутизм! И ты не сдохнешь, не захилеешь, не разжиреешь, если физические нагрузки будут не в муку, а в радость.

Жаль, что с душем так не получится. Утреннее омовение – это святое.

Было не особо приятно, зато вода мало-мальски сняла раздражение и неприязнь, смыла сонную тяжесть и хандру, всё унеслось в слив. Всплыло в памяти бабушкино из детства: «Куда вода, туда и сон». Полегчало. Вот только взбодриться не получилось. Тело вялое, зевота угрожала вывихнуть челюсть.

Кофе…

Кофе подвёл. Пока Артём тупил, глядя в открытый холодильник, поднялся беззвучно шапкой над туркой, затем с мерзким шипением загадил плиту. Остатки Артём слил в чашку – меньше половины вышло, но и ту случайно перевернул прямо на скатерть. По полотну тепло-песочного оттенка поползло тёмное пятно.

«Чёрная дыра» – пронеслось в полусонном мозгу. Инга взвоет. Стало стыдно перед женой. Разбудил, нагадил, а она, хоть и вредная спросонья, но добрая душа и хозяйка отличная. В доме чистота, порядок – всё на своих местах, надраено до блеска. Всё всегда настирано, наглажено. Вон рубашка его, как новенькая. Артём прикипал к вещам. Как Инга говорила: во что влезет, будет до дыр носить. Рубашку стирала каждый вечер, отутюживала к новому рабочему дню.

Хотя, что ж ей ещё делать? Детей у них нет. Не получается. Вот и уходит от беды своей в хозяйство с головой. С другой стороны, не знаешь даже, что лучше. Даст бог вот такого Саввушку и… Артём погнал дурные мысли.

В отделение вышел пораньше. А чего дома делать? Там бумагами займётся. Их всегда куча. Мигрантов проверить надо. Того же Каримыча. Свой вроде, но работа есть работа. Вот и он, лёгок на помине.

По двору шатался дворник. Именно шатался. Метла валялась посреди детской площадки.

– Каримыч! Ты с утра набрался или с вечера не протрезвел?

Дворник не ответил: то ли не понял, что обращаются именно к нему, то ли, действительно, был пьян до невменяемости. Взгляд совершенно стеклянный.

– Вот ведь зенки залил! Иди проспись!

Вообще за Каримычем подобного не наблюдалось. Тихий, спокойный, вежливый до почтительности, до какого-то раболепия, не пил он, не безобразничал, с работой справлялся лучше некуда. Двор в идеальной чистоте держал. Вообще к делу своему творчески подходил. Зимой бывало в окно выглянешь со своего верхнего этажа, а он с утра пораньше не просто снег уберёт, а какие-то узоры вычистил, вроде орнамента: звёзды, завитки да загогулинки всякие. Да и на песке на детской площадке черенком метлы все какие-то линии чертил. А зачем? Взрослый мужик, а ерундой занят. Да кто его разберёт, мигранта, может, он по родине скучает. У них там поди песка засыпься, может, рисовать на нём принято. Пусть, не мешает же такое никому. Всё лучше, чем вот так, в стельку.

Из песочницы торчала светлая детская макушка. Савва набирал полные горсти, методично швырял перед собой, словно пытался пересыпать весь песок в середину.

В голове всплыло Ингино утреннее: «нужна последовательность действий». И правда, зацикленный. Зато молчит.

Так, а Елена где? Где мать-то?

Артём огляделся. Пусто. Прохожих нет. Кому к восьми – уже ушли, кому позже – кофе допивают.

При мысли о кофе в голове всплыла «чёрная дыра», настроение испортилось. Лены не видно. Лишь Каримыч шарашился вокруг песочницы.

Савку спрашивать бесполезно. Он ни с кем не разговаривает. Полезешь с вопросами, разорётся ещё. Но что ж делать? Наверняка мать отлучилась на минуту. Только ведь одного пацана не оставишь. Ещё чёрт этот пьянющий спозаранку. Он, ясен пень, мухи не обидит, но мало ли чего в голову взбредёт. Да и пацан неадекватный, ему для срыва много и не надо, достаточно по головке погладить и всё: прощай, покой – привет, истерика.

Артём посмотрел на часы 7:43. Времени в обрез, добираться ещё но…

– Савва, а мама где? – само вырвалось.

Спросил и зажмурился, ожидая пронзительный визг, и тут же вздрогнул, услыхав в ответ неожиданно спокойное:

– Вот.

Савва, не оборачиваясь на собеседника, пальцем вытянутой руки указывал в центр песочницы.

Артём сделал несколько шагов с тротуара, где стоял всё это время, на детскую площадку, чтобы понять, на что показывает малыш, и замер в ступоре.

Посреди песочницы зияла дыра. Это и ямой было не назвать. У ямы есть края, дно и логическое объяснение: выкопали, обвалилась… Это была просто дыра, около метра в диаметре, а из дыры по грудь торчала… Лена, Савкина мать. То, что это она, можно было догадаться лишь по волосам. Волосы у Лены шикарные были – густые, светлые, льняного оттенка. Инга ей завидовала слегка даже, мол, везёт Ленке, блондинка натуральная, краситься не надо, только ей заняться волосами некогда, всё время Савка отнимает, соберёт их в пучок на затылке и…

Теперь вот только по этому пучку Артём её и признал, потому что лицо её было изуродовано до неузнаваемости: носа нет – то ли вырван, то ли отъеден, на щеке рваная рана, как от укуса. Артём, не веря глазам, стоял и смотрел, как слипшиеся пряди, перепачканные кровью, мотаются из стороны в сторону, повинуясь бестолковому дёрганью головы. А макушка все такая же светлая, как у Савки.

Обглоданные до костей руки тянулись к сыну, тот, в свою очередь, методично забрасывал этот ужас песком.

Никаких здравых объяснений происходящему не было. Сначала показалось, что это всё продолжение сна. Может, не проснулся до конца и видит продолжение кошмара в той же песочнице, где сам потерял совок? А может, с ума сошёл: видения у него, галлюцинации. Или траванулся? С колбасой чего не так или с яичницей. Ботулизм? Сальмонеллез? При них бывают галлюцинации? Так живот должен болеть, хотя бы?

Живот не болел, но боль не заставила себя ждать. Резкая, острая, невыносимая боль пронзила плечо, словно его рвали зубами. От неожиданности Артём даже не вскрикнул, а словно подавился и захрипел. Обернувшись, он увидел совсем рядом Каримыча. Из вымазанного кровью рта у того свисал вырванный клок Артёмовой рубашки, той самой, наглаженной Ингой. Каримыч вяло жевал её вместе с куском плоти, выкушенной у Артёма из плеча. Кровь текла по гладковыбритому подбородку, а из рваной раны на плече Артёма била пульсирующим потоком. Артём всхлипнул жалобно, как ребёнок и…

Очнулся.

Не сразу и не совсем: перед глазами всё плясало. Всё, что попадало в обзор сквозь щель едва приоткрытых век: белые стены, шланги, трубки, провода, мониторы каких-то приборов, фигуры людей в защитных «чумных» костюмах. Всё скакало вверх и вниз с амплитудой метра два. От этого резко затошнило. А может, затошнило от боли, дикой боли в правой руке. Артём пытался повернуть голову и посмотреть, что же у него с рукой, в которую вцепился Каримыч. Укус серьёзный, но не может он так болеть.

Диким усилием воли он пытался собрать пляшущий взгляд, сконцентрироваться, но разглядеть не мог. И не только от скачков перед глазами. Просто руки у него не было. Совсем. От самого плечевого сустава. Ничего. Даже культи.

Но рука болела. Болела дико, отчаянно сообщая мозгу о рваной инфицированной ране, об источнике какой-то неведомой, опаснейшей, неизлечимой заразы. А руки не было. Был лишь вопрос: где она? И где Савка?

Прыгающую явь затмили вспышки воспоминаний.