Когда в городе становится тихо

…Клаша. Встала сегодня раньше обычного. Видать, услышала, что я вожусь на кухне, и поспешила сюда. Сейчас усядется в углу и начнет громко хлюпать своим чаем. Поразительно, сколько жидкости может уместиться в человеке!

Доброе утро. Хорошо спалось. Чайник только закипел. Садитесь, конечно. Что делаю? Делаю сырники. У дочки сегодня что-то вроде праздника. Какого? Это личное. Семейное…

Да, оставьте и мне немного кипятка. Я с радостью выпью еще кофе. Чаю? Нет, спасибо. Я лучше кофе. Вредно? Все вредно. Если употреблять сверх меры. А для меня это лишь вторая чашка кофе за сегодня. Первую я выпила, когда все еще спали…

Я залью кипятком кофе, перемолотый в пыль соседской кофемолкой, сверху на чашку поставлю блюдце – чтобы лучше заварился, а сама выйду на балкон и закурю. Я много курю. И много пью кофе. Но тогда я не курила. И кофе пробовала всего несколько раз, да и то остатки на дне материнской чашки, которые никак нельзя было выпить без того, чтобы с последними каплями в рот не попала колючая гуща. От этой вязкой жидкости становилось противно. Тогда, в последней четверти девятого класса, я не понимала прелести этого напитка. Он казался мне горьким. Слишком уж горьким для того, чтобы получать от него удовольствие. Многое с тех пор изменилось.

Я не сопротивлялась. Не потому, что мне было страшно, не потому, что хотелось. Мне было все равно. Ты вел себя со мной не так, как другие, и мне было глубоко безразлично, чем все закончится, ведь в тот момент мне было хорошо. Даже мое сердце билось как обычно – ровно и спокойно. Даже губы не дрогнули, когда ты прикоснулся к ним своими, а потом я ощутила твой язык, который медленно раздвигал мои сжатые губы. Как оказалось, они были сжаты недостаточно крепко. И в тот момент, когда наши языки соприкоснулись, ничего во мне не дрогнуло.

Что вы говорите, монпансье? Нет, спасибо. Поем с Полей сырников. Она, знаете ли, любит их очень и очень. Быть может, сильнее всего любит она сырники. Разве что мороженое любит она больше, но кто из детей не любит мороженое, скажите, пожалуйста? Чай? Любит ли она… чай? Я не знаю. Пожалуй, Поля полюбит что угодно, если туда положить сахару. Так что и чай, если в него ложки эдак три положить, любит. Она у меня сладкоежка. Как и я в ее возрасте. Да, собственно, я и сейчас ею остаюсь. Не желаю ли я сахару? Нет, благодарю. Кофе я предпочитаю пить без ничего. Я люблю кофейную горечь. Теперь…

День сменялся новым днем. Погода стояла чудная – на небе ни облачка. Весна выдалась очень сухой – едва ли за все время несколько раз шел дождь. Притихшие улицы постепенно становились чище, а вот люди, наоборот, нервничали все сильнее. Больше горожан напяливали на себя маски и с потухшими взглядами бродили по городу – многие без работы, кое-кто не временно. В какой-то момент в магазинах начала ощущаться нехватка продуктов питания, но с этим довольно быстро справились, и исчезнувшая было гречка снова появилась в продаже. Правда, по более высокой цене.

Вообще цены росли. Понемногу, почти незаметно, так, что только к концу очередной недели становилось понятно, что на привычный набор продуктов теперь нужно больше денег. Быть может, и по этой причине патрульных в городе стало больше обычного. Один раз, шутки ради, я принялся убегать от полицейской машины. Шутка, ради которой все и задумывалось, не удалась – после того как я свернул в подворотню, полисмены как ни в чем ни бывало поехали дальше. Это было в самом начале карантина. На второй или третий день после ужесточения условий пребывания на улице…

Славься! Что мы здесь делаем? Что делаю здесь я? Почему именно тут? Как мы оказались так далеко от дома? Я так далеко от дома… Славься! Сын простого конторского клерка. Что привело меня в этот далекий и странный край?

Я играл на валторне в школьном оркестре. И бегал быстрее всех в городе – маленьком городе, в нескольких километрах от моря. В нем я играл на валторне и бегал. В нем же посещал секцию бокса. Бегал я лучше всех, но в игре на валторне не преуспел. Да и дрался хуже многих. Если быть точным, то из двенадцати боев я проиграл два. Это были быстрые бои, и проигрывал я быстро. Соперники не были быстрее меня, но они были тяжелее. А сила – это масса, умноженная на скорость. Когда те два быстрых боя оканчивались, в моей голове играла валторна. Как правило, Вагнер. Славься.

«Славься!» – кричали мне, когда я проигрывал. «Славься!» – кричали, когда я бежал. «Славься!» – кричали, когда я отбывал сюда.

Отец не кричал мне «Славься!» Обычный конторский клерк – светловолосый мужчина с потертым портфелем, в рубашке с коротким рукавом, в фетровой шляпе и начищенных тупоносых туфлях. Он не кричал, когда я побеждал всех в беге, когда играл на валторне и даже тогда, когда был бит в нечестном бою с более тяжелыми соперниками. Не кричал отец и в тот день, когда я отбывал сюда с вокзала ближайшего большого города…

Вагнер. Когда я полюбил Вагнера? Когда впервые услышал его? Мать всегда любила Вагнера. Это она убедила отца, что я должен заниматься музыкой. Она говорила, что мне непременно будут кричать из зала «Славься!» Что для меня это будет единственная возможность стать человеком, которому из зала кричат «Славься!» Она очень хотела, чтобы было именно так. Чтобы меня интересовала только валторна. И больше ничего…

Отец. Он, как всегда, промолчал. Видимо, уже тогда он понимал, что мне не хватит таланта стать тем, кому из зала кричат «Славься!» Он промолчал. И молчал еще пять лет. Семь лет. Восемь лет. Он молчал. А я неистово и непоколебимо дул в валторну. Восемь лет. Но мне очень редко кричали из зала «Славься!» Гораздо чаще кричали мне «Славься!», когда я обгонял всех в городе, гораздо громче кричали, когда я проигрывал бой. Хотя, быть может, кричали и не мне, а тому мускулистому парню из гимназии, что был старше меня на два года и тяжелее на добрых двадцать кило. Возможно, это ему кричали «Славься!» за то, что он ударил меня в висок, потом в живот, потом по затылку, и уж затем в пах. Быть может, это ему кричали «Славься!», когда рефери отсчитывал секунды, и секунды выходили у него гораздо быстрее, чем должны были. Быть может, кричали тому парню, а может, и рефери, секунды у которого заканчивались процентов на тридцать быстрее. Пожалуй, это ему кричали «Славься!», ведь он управлял временем. В его руках, в его силах было растягивать и сжимать это время так, как он считал нужным. И он считал нужным укорачивать секунды на целых 30%, пока я, лежа на полу, пытался прийти в себя от тупой боли, последовавшей за той примечательной серией: висок-живот-пах-затылок. За это ему и кричали «Славься!» Да.

Вагнер. Когда я впервые услышал его? Когда я стал собой, в достаточной степени собой, чтобы слышать Вагнера? Когда я стал собой? Стал ли я собой? «Славься!» – кричали Вагнеру. Он давно уже умер, но ему продолжают кричать «Славься!» так нарочито и часто, что даже если бы он был жив – а умер он уже давно, – вряд ли ему бы стали кричать «Славься!» чаще.

Вагнер. Я услышал его впервые в утробе матери. Мать всегда его любила. Так сильно, что готова была пожертвовать своим единственным ребенком, лишь бы сделать из меня того, кому из зала кричат «Славься!» Она слушала «Тангейзер» еще до того, как я стал собой. К слову, а когда я стал собой?

Она слушала Вагнера и в тот дождливый день, один из последних в октябре, когда отец прибыл домой, имея три дня в запасе перед тем, как необходимо будет вернуться назад. И те три дня они гуляли по осеннему лесу, слушали Вагнера и помогали мне стать мной – в лесу, в спальной и даже в ванной. В лесу Вагнер не звучал, но в спальной его музыка властвовала над другими звуками – над монотонным скрипом пружин, над прерывистым звуком дыхания и над едва различимым «хлюп-хлюп-хлюп». И хотя в ванной власть Вагнера заметно ослабевала, хотя патефон играл тихо, а толстые каменные стены дома оставались такими же крепкими, как и две сотни лет тому назад, когда их возвели, хотя звук «хлюп-хлюп-хлюп» был куда громче, Вагнер отчетливо звучал и там. Меня зачали под Вагнера. Я почти посвятил ему жизнь. И только «Славься!» спасло меня. Оно задало новый вектор моей жизни. И не только моей. И вот я тут. И это новый вектор? Славься!

Иногда мне не хватает «лесного рога». Иногда мне хочется взять в руки холодную медную трубу и вспомнить Вагнера, вспомнить те времена, когда я был ребенком и просто бегал, просто дрался, просто дул. Быть может, только тогда я и был собой. Когда играл Вагнера, Штрауса и Моцарта, когда в коротких шортах бежал наперегонки с другими мальчишками, когда лежал на полу и смотрел за тем, как быстро могут выходить секунды. Пожалуй, именно тогда я впервые ощутил, что время может идти очень быстро и тратить его попусту глупо. Что я тут делаю? Что делаем тут мы? Что?

Чай уже остыл. Сегодня хороший теплый день. Главное, чтобы не пошел дождь. Кричать «Славься!» под дождем цинично. Особенно под чужим дождем. Чай уже остыл. Он стал густым и терпким. Чай настолько крепок, что после него захочется, непременно захочется пить. Крепкий черный остывший чай. После него захочется пить. И есть. Не сразу, но через какое-то время после такого крепкого терпкого чая определенно захочется есть. Это произойдет тогда, когда я буду кричать «Славься!»

Вероятнее всего, я буду кричать «Славься!» под дождем. И уж, конечно, я буду голоден. Все офицеры будут голодными и будут кричать «Славься!» Быть может, и не все. Пожалуй, не все офицеры будут голодными. Но все будут кричать «Славься!» Кому-то наверняка хватило ума не пить перед выходом чертовски крепкий чай – вот они и не будут голодными. Нет, пожалуй, не все будут голодными. Но все будут кричать «Славься!»

Славься, Дарья! Снова ты превзошла себя. Снова ты привела одежду в такое состояние, словно я только что забрал ее из приемки большого города, ближайшего большого города к моему маленькому, что расположился в плодородной долине в нескольких километрах от моря. Как же я скучаю по морю! Что мы тут делаем, если тут даже моря нет? Что делаем мы так далеко от дома, от родного буйного ветреного моря, с песчаными отмелями и моллюсками, которые изо всех сил пытаются угнаться за отливом; с красивыми светловолосыми девушками, что иногда встречаются в дюнах у воды. Тут нет таких девушек. Тут они совсем другие. Тут нет таких дюн. И моря тут нет. Что делаем мы в месте, где нет моря, песчаных отмелей и красивых светловолосых короткостриженых девушек?

Дарья. Она снова сделала все хорошо, слишком хорошо. Для врагов так не делают. Так хорошо не делают за защиту, за спасибо и даже за еду. Раз врагам так хорошо не делают, значит, Дарье мы не враги. Я точно ей не враг. В сапогах я различаю свое отражение – и это маленькое чудо. Славься, Дарья! И мои сапоги. Мои высокие сапоги из мягкой кожи, с металлическими набойками и войлочными стельками, в которых я прошел сотни километров. Славься!

Вагнер наконец-то стих, и это хорошая новость. Иногда нужно отдыхать от музыки. Особенно от Вагнера. В «Нибелунгах» великолепная партия валторны. Иногда мне хочется взять инструмент в руки и играть. Штрауса. Моцарта. Вагнера. Иногда я думаю о том, как было бы хорошо, если бы мне кричали «Славься!» из зала. Тогда все было бы иначе. Я был бы ответственным только за себя, инструмент и звук, который из него вырывается. За то, как звучит Вагнер. И больше никакой ответственности – только за звук. И все бы кричали «Славься!», и жизнь была бы проще. Но я тут. И я не припомню, когда в последний раз держал в руках валторну…

Как бы я ни старался избегать людных мест, время от времени мне приходилось выбираться в магазин. В один из таких походов у входа в супермаркет я увидел старушку, с большим трудом спускавшуюся по гранитным ступеням. Она была опрятно, но бедно одета, в трогательной маске, которую пошила себе сама. Еле передвигая худыми ногами, опираясь на старомодную тросточку, она ползла вниз с тряпичной сумкой в руках и казалась такой хрупкой, такой беззащитной. Давно уже я перестал обращать внимание на пожилых людей, робкая старость которых жалобно растворялась в городской суете. Видимо, я обратил внимание на бабушку из-за того, что обычно переполненный людьми центр из-за карантина опустел, и я заметил то, что до этого тонуло в суете и шуме. Я предложил свою помощь, а она очень внимательно посмотрела мне в глаза, кивнула, и я понес ее покупки к дому.

По дороге мы болтали о погоде, о здоровье, о карантине и растущих ценах на продукты. Оказалось, что Александра Игоревна жила прямо напротив меня, в царской пятиэтажке. Под домом она принялась меня благодарить, а я почувствовал себя очень неловко и покраснел. Я написал на листке бумаги номер домашнего телефона и попросил не стесняясь звонить в следующий раз, когда ей будет что-нибудь нужно – я с радостью схожу в магазин и все куплю, ведь сейчас не лучшее время для посещения публичных мест. Она аккуратно свернула листок, положила его в карман, еще раз поблагодарила меня и исчезла за дверью.