Лобное Место

– Да как же не убивал, когда убивал! – с досадой воскликнул Барков. – Вот этими самыми руками и убивал! – он вытянул вперед выпачканные в крови руки. – А нож, как я вам уже говорил, мне ведьма Лючия в руки вложила.

– А где же он, этот ваш нож? – рявкнул ему в ответ Волоокий. – Где нож, и где труп этой вашей сестры, которую вы назвали Марией? Нет у вас, молодой человек, ни ножа, ни сестры, но не волнуйтесь, мы это дело непременно распутаем. И шайку всю непременно поймаем. Ценности похищенные они, разумеется, уже частично истратили, но ничего, мы и ценности тоже разыщем.

– Ничего вы не разыщете, господин Волоокий, ни ценностей, ни Марии, – каким-то чужим и ехидным голосом ответил ему Барков. – И ценностей тоже никогда не увидите, поскольку они не ваши, и вашими никогда не будут. А если вы будете совать свой нос, куда не следует, вам этот нос элементарно оттяпают. Закройте лучше дело за недостатком улик, а не то быстро обо всем пожалеете!

– А вот это, молодой человек, вы делаете напрасно, – ответил Волоокий испуганному Баркову, который прижимал к губам ладони, опасаясь, что сейчас опять помимо воли скажет что-нибудь лишнее. – А вот это вы совершенно напрасно, ибо на меня такие угрозы не действуют! Будете своей бабушке угрожать, а милиции угрожать не советую. Милиция вас сама на место поставить может. Подпишите, пожалуйста, протокол, и подумайте на досуге, где вы спрятали нож и тело жертвы, – если, конечно же, вы вообще кого-нибудь убивали!

Он протянул Баркову исписанные листы, и тот, не читая, испуганный тем монологом, который, помимо воли, вырвался у него изо рта, поставил внизу размашистый росчерк. После этого Волоокий нажал кнопку, и вошедший дежурный увел поэта куда следует, и через какое-то время тот опять оказался в Бутырке. Сам же старший лейтенант откинулся на спинку стула, и постарался выудить из происшедшей беседы хоть что-нибудь положительное. Но ничего положительного у него почему-то не получалось. Более того – какой-то подленький страх перед всей этой загадочной историей начал заползать в его душу. У него вдруг противно задрожали колени, а совсем рядом, прямо в ухо, опять кто-то сказал ехидным и противным голосом: «Оставь, Волоокий, это дело, а то обожжешься так, как никогда еще не обжигался. Уйди лучше в отпуск, и отпусти поэта за недостатком улик. По-хорошему просим тебя, как человека, а не послушаешься, – по-плохому будем просить!» Волоокому стало совсем дурно, он наспех закрыл в сейф протокол допроса, и, выйдя за дверь, прошел, держась за стену, до конца коридора, а потом, спустившись по лестнице на первый этаж, добрался наконец-то до выхода. Свежий воздух немного освежил его, но противный страх окончательно не прошел. Купив в магазине бутылку водки, и попросив у продавщицы пластмассовый стаканчик, Волоокий уселся на скамейку в ближайшем сквере, и, жадно глотая безвкусную жидкость, выпил до дна всю бутылку.

Глава пятая. Странная фирма

С раннего утра обитатели дома номер три, корпус четыре, по третьему Лихачевскому переулку, наблюдали странную картину: жильцы четырнадцатого этажа в полном составе грузились в подъезжающие одна за одной грузовые машины, и отъезжали в неизвестном направлении. Лифт между первым и четырнадцатым этажом сновал безостановочно взад и вперед, перевозя кровати, диваны и стулья, срочно вызванные бригады носильщиков перетаскивали по лестнице шкафы и рояли, а шалопаи-подростки, те самые, что вчера еще до поздней ночи тусовались в подъезде, и оставляли на стенах его и в лифте неприличные надписи, радостно носились вверх и вниз, перенося на руках цветы в горшках и горки посуды. Из некоторых окон даже спускали по веревкам обмотанные со всех сторон стопки книг и тюки с одеждой, во всех восьми освобождающихся квартирах наблюдался небывалый энтузиазм, слышались даже песни, прославляющие труд и работу на благо отчизны, и можно было видеть, как некоторые заклятые враги, годами воевавшие из-за украденного дверного коврика, или пропавшей на бельевой веревке прищепки, братались, и, обняв друг друга, со слезами на глазах клялись в вечной любви. К обеду все восемь квартир четырнадцатого этажа были очищены полностью, и последняя грузовая машина, набитая людьми и вещами, убыла в неизвестном направлении под звуки тревожной песни: «Прощай, любимый город, уходим завтра в море!» Прибывшая затем бригада рабочих в удивительно короткие сроки, буквально до вечера, сделала на этаже евроремонт, причем, по слухам, во всех восьми квартирах сломали перегородки, соединив их между собой, и превратив в некий богато обставленный офис, для чего уже другая бригада носильщиков спешно занесла снизу вверх великолепную мебель и целый лес вечнозеленых растений. Конкретно о причинах всех этих событий никто толком ничего не знал, но упорно, с самого утра, циркулировал слух, что на четырнадцатом этаже будет теперь офис одной известной французской фирмы, купившей под него весь этаж, и заплатившей за это огромные деньги. Что фирма эта торгует оптом не то косметикой, не то женскими зонтиками; что все съехавшие жильцы отправлены на грузовых машинах в Балашиху, где каждому из них, в том числе и сидящему в Бутырках Баркову, куплен собственный особняк и выдана на руки солидная сумма денег. Слухов, повторяю, было много, и они взбудоражили не только жителей упомянутой высотки, но и обитателей окрестных домов.

Вечером того же дня на берегу одного из прудов можно было видеть живописную компанию, неторопливо прогуливающуюся по асфальтовым дорожкам. Центром ее являлся одетый в безукоризненный черный костюм господин высокого роста с необыкновенно властным, а некоторые бы даже сказали – надменным лицом, с интересом оглядывающий живописные виды, тихую воду, мостки лодочной станции, зеленые купы деревьев и фигуры расположившихся у берега отдыхающих. Сопровождали его двое мужчин, один постарше, другой помоложе и помягче, также одетые в вечерние костюмы, не такие, правда, темные и дорогие, как в первом случае. Была здесь также молодая женщина, необыкновенно красивая, в роскошном вечернем платье, и златокудрый мальчик лет примерно пяти, постоянно шаливший, заливающийся беспричинным смехом, и швыряющий в воду камни и мелкие веточки. Общий вид этих нарядных людей выделялся, конечно, из общей картины отдыхающих у прудов москвичей, одетых по случаю жары кто во что горазд, а иногда и вовсе не одетых, но, по большому счету, в одежде их и вечерней прогулке не было ничего экстраординарного. Очевидно, это были какие-то новые русские, расслабляющиеся у воды после дневных трудов. Москва уже успела всякого навидаться, и вид хорошо одетой компании здесь никого не смущал. Остановившись посередине ажурного мостика, перекинутого между двумя прудами, старший в компании, облокотившись руками об ограждение, сказал, задумчиво глядя в воду:

– Какая умиротворенность, Кармадон, какое упоение жизнью и тишиной, как будто и не было вчерашнего шабаша и вчерашней пролитой крови, как будто не бросали мы пригоршнями золота этим мерзавцам, которых вынуждены считать друзьями, и которым, в общем-то, наплевать и на кровь, и на свои погибшие души. Как быстро люди, Кармадон, забывают о преступлениях, как быстро трава забвения покрывает давешние могилы, и как быстро надежда нового дня перечеркивает тревогу прошлого.

– Все правильно, милорд, – отозвался тот, которого назвали Кармадоном, – зло, к сожалению, переплетается во вселенной с добром, и от этого никуда не уйти; ваша сила постоянно вытесняется силой иной, а что касается слишком быстро заросших могил, то это дело вполне поправимое; одно только ваше слово, милорд, и здесь будет столько могил, что в округе не хватит безутешных вдов, готовых оплакать погребенных в них мертвецов!

– Всему свое время, Кармадон, всему свое время, – отозвался тот, которого назвали милордом, – мы прибыли сюда на праздник Иванова Дня, а также на раздачу щедрот тем местным нуждающимся индивидуумам, которые верят в нас больше, чем в Того, кто создал небо и землю. Кроме этого, как ты знаешь, у нас есть здесь еще одно неотложное дело. Придет пора, и ты проявишь свое искусство во всем его блеске и великолепии; даже демоны смерти должны время от времени отдыхать; да и по Москве мы еще не гуляли; сколько, кстати, мы здесь уже не были?

– Лет десять, милорд, – подсказала, низко приседая, Лючия. – Вроде бы совсем немного, но такое ощущение, что наступила другая эпоха; как будто прошло лет пятьсот, а то и тысяча.

– Нет, Лючия, ты не права, – ответил ей старший в компании, – это все внешние перемены, а сущность человека как была, так и осталась прежней, такой, какой вылепилась она при Сотворении мира; что десять, что пятьсот, что пять тысяч лет, – человек, дорогая моя, не меняется; все те же пороки присущи ему на протяжении всей истории человечества, все те же страсти кипят в его беспокойном сердце, все те же следы алчности и разврата раскаленным клеймом, незримо, а иногда даже вполне явственно, врезаются в его божественное лицо. Меняется, Лючия, только мода и стиль архитектурных построек, меняется лишь внешний вид городов и убранство жилищ, меняются декорации и костюмы актеров, а внутренняя сущность людей, сущность вечной человеческой комедии, не меняется никогда; и в этом залог нашей вечной власти над слабым и немощным человеком, который ради сиюминутной выгоды, ради горсти обагренных кровью червонцев, готов продать нам свою бессмертную душу!

– Ах, маэстро, как же вы бесконечно правы! – блеснула ослепительной улыбкой Лючия. – Взять хотя бы наше вчерашнее приключение на празднике Иванова Дня, – все произошло именно так, как вы только что говорили: эти голые ведьмы и упыри визжали от радости, ползая по земле, и подбирая брошенные вами монеты; а ведь они оплачены кровью невинной девушки, да и несчастный поэт, который ее убил, тоже ничего хорошего в жизни уже не увидит!

– Как знать, Лючия, как знать, – загадочно ответил господин в черном костюме. – Иногда в смерти заключено больше жизни, чем об этом принято думать, и величайшие трагедии иногда оборачиваются необыкновенным триумфом. Вспомните, хотя бы шекспировского Ромео с Джульеттой: бессмертная трагедия подарила им практически бесконечную жизнь, если, конечно, допустить, что два эти персонажа вообще когда-либо существовали в действительности; умерев в пространстве трагедии, они остались вечно живыми для множества поколений зрителей; это ли не торжество жизни над смертью?!

– Вы хотите сказать, милорд, – вежливо спросил молчавший до этого Лепорелло, – что кто-то напишет аналогичную пьесу про двух главных действующих лиц вчерашнего Иванова Дня: Ивана и Марью? И тем самым, иносказательно, они обретут бессмертие?

– Нет, Лепорелло, все будет совершенно иначе; впрочем, не будем торопить события, не будем прыгать поперед батьки в пекло, и таскать из огня каштаны раньше положенного времени; все со временем прояснится и станет на свои места; да, кстати, Лючия, а что это ты только что говорила про голых вурдалаков и упырей, готовых за горсть брошенных им червонцев ползать по траве и вообще совершить любую гнусность? Уверяю тебя, ты не права, ибо они все уважаемые в обществе люди, а некоторые вообще достигли небывалых высот в разных областях человеческой деятельности; кроме того, не стоит так презрительно отзываться о наших клиентах; в конце-концов, ведь все они заключили договор с дьяволом, и находятся отныне под его надежной защитой.

– О, месье, договор с вами – это лучшая защита для любого из смертных! – грациозно согнулась в поклоне Лючия, тряхнув гривой рыжих волос и обнажив в полутьме два ряда хищных белых зубов. – Поистине, договор с вами – это наилучшее, из всех возможных, вложение капитала!

– Но-но, Лючия, потише, потише, не называй вслух того, кому ты так преданно служишь, – предостерегающе ответил тот, которого уже называли и милордом, и месье, а теперь вот назвали дьяволом. – Мы ведь находимся здесь инкогнито, и не надо поэтому создавать лишнего шума. Кроме того, миссия наша в Москве еще отнюдь не закончилась, все еще только в самом начале, и давайте придерживаться той роли, которую мы до сих пор так успешно играли.

– Как скажете, милорд, вам, безусловно, виднее, – опять блеснула зубами, низко приседая, Лючия.

– Да, ты права, мне, безусловно, виднее, – ответил господин в черном костюме, и, распрямив свое огромное тело, внимательно огляделся вокруг.

Ночь уже спускалась над городом. В лодочной станции, расположенной рядом в небольшом домике, уже не выдавали лодок, а у длинных мостков работники встречали последние легкие суденышки; напротив ажурного мостика, на котором стояла компания, белела старинная беседка, с другой стороны высились купы огромных дубов; по берегам прудов еще ходили группами рыбаки, на ровной глади плавали кувшинки и распустившиеся лилии, стая уток с шумом поднялась с воды, и, отчаянно махая крыльями, улетела куда-то вверх; повеяло свежестью, воздух наполнился запахом трав; стоящие по берегам высотки светились желтым мерцающим светом.

– Удивительное место, – послышался в темноте низкий глухой голом. – Необыкновенно напоминает Венецию.

– Да, милорд, – отозвалась Лючия. – Таких прелестных уголков, по слухам, здесь уже почти не осталось.

Кажется, говорилось на мосту о чем-то еще, но что именно, история это умалчивает.

Глава шестая. Не стоит поджигать лифты

Один из последующих дней, кстати, ознаменовался несколькими, весьма странными, событиями. Заместитель районного архитектора Платон Генрихович Горобец пришел на работу в отличнейшем расположении духа. А дело заключалось в том, что накануне в его кабинет явился весьма симпатичный молодой человек, отрекомендовавшийся представителем некоей иностранной фирмы, владеющей помещением рядом с Головинскими прудами. Собственно говоря, фирма была владельцем целого этажа в одной из высоток, и хотела провести в нем реконструкцию. При более детальном разговоре выяснилось, что фирма вознамерилась поломать все внутренние перегородки, и превратить этаж в один большой офис, что законом было строжайшим образом запрещено, поскольку от этого высотка могла элементарно рухнуть. Платон Генрихович, имеющий, кстати, специальное инженерное образование, и прекрасно знающий, как могут падать высотки, а также как они могут гореть, качаться при сильном ветре, подмываться грунтовыми водами, и прочее, – Платон Генрихович тотчас же заявил посетителю, что это дохлый номер, и что такая реконструкция невозможна. Но посетитель оказался весьма настырным, он привел Платону Генриховичу множество примеров, когда высотные сооружения, по всем расчетам вот-вот готовые повалиться на бок, тем не менее, не делают этого, а спокойно стоят на месте, вопреки логике и здравому смыслу. В качестве примера молодой человек, тоже, кстати, специально образованный, привел Пизанскую башню, которая сколько веков уже падает на бок, а все же стоит, и изумляет всех своей долговечностью.

– Между прочим, – добавил он, – еще старик Галилей восхищался его прочностью и долголетием, и проводил на ней свои знаменитые опыты!

– Нам Галилей не указ, – возразил ему Платон Генрихович, – нам строительные инструкции указ, а они-то как раз и не допускают такой реконструкции!

– Но позвольте, – воскликнул его собеседник, – а как же быть с Останкинской телебашней, которая, как известно, вообще не имеет фундамента, и стоит себе год за годом, поражая как москвичей, так и вообще всех приезжих?

– Вы бы, дорогой, еще Вавилонскую башню мне в пример привели! – добродушно сказал ему Платон Генрихович. – Мне башни, извините, вообще не указ, поскольку в башнях никто не живет, и будут ли они стоять, или, наоборот, упадут, это никого не волнует.

– А вот и не так, дорогой Платон Генрихович, – вежливо взял его за лацкан пиджака молодой собеседник, представившийся, кстати, как Алексей Юрьевич Березкин, младший партнер своего иностранного компаньона, – а вот и не так! Ибо пример Вавилонской башни, которую лично я видел неоднократно, и в гораздо лучшие времена, чем сейчас, как раз и доказывает, что башни, а равно и другие архитектурные сооружения не падают до тех пор, пока их к этому кто-нибудь не принудит. Все, дорогой Платон Генрихович, прочно стоит на своем месте, будь то Останкинская, Пизанская, или даже Вавилонская башня. Последняя, кстати, имела в высоту шестьсот шестьдесят шесть метров, и простояла бы до сих пор, если бы ее специально не опрокинули. Во всем, Платон Генрихович, следует искать чей-то умысел и чью-то заинтересованность, в том числе и в таком пустяковом вопросе, как снос перегородок внутри нашей высотки. Впрочем, чтобы не ходить вокруг да около, вот вам все расчеты, проделанные мной и моим партнером, и, смею вас заверить, расчеты эти весьма убедительны! – с этими словами он положил перед заместителем районного архитектора объемистый конверт, в котором были явно не документы.

– Что это такое? – сразу же насторожился его собеседник.

– Расчеты, Платон Генрихович, расчеты, – вежливо улыбаясь, ответил молодой визитер. – Вы их пока внимательно изучите, а я выйду за дверь, и прогуляюсь по вашему коридору!

Лепорелло, – а это, как уже, очевидно, догадался проницательный читатель, был именно он, тихонечко вышел за дверь, и действительно начал прогуливаться по коридору, а Платон Генрихович после некоторого колебания заглянул внутрь пакета. В нем, как и предполагал заместитель районного архитектора, оказались деньги, и деньги весьма немалые, что Платона Генриховича смутило окончательно. Аккуратно упакованные банковским способом, любовно перетянутые тугими бумажками со специальными штемпелями, в пакете находились пятьдесят тысяч американских долларов, и это был аргумент, против которого Платон Генрихович оказался бессильным! После недолгой и безуспешной борьбы с самим собой взятка, – а это, разумеется, была самая настоящая взятка, – была Платоном Генриховичем принята, и сначала засунута в письменный стол, потом положена в сейф, а после вообще в одно потайное место, специально устроенное для подобных взяток в полу. В оправдание свое всякий раз, беря подношение, Платон Генрихович говорил, что без взяток в архитектуре, тем более архитектуре московской, обойтись невозможно, и что возвести в Москве даже простой сарай – это вам не Вавилонскую башню построить! И как же он был прав, друзья, как же он был прав!

Вернувшийся через некоторое время из коридора молодой компаньон солидного иностранного представителя тут же получил соответствующее разрешение на снос внутренних перегородок и вообще на любую, какая понадобится, перепланировку, и, положив документы в папочку, сказал на прощание, пожимая руку чиновнику:

– Благодарю вас, дорогой Платон Генрихович, от всей души благодарю, вы действительно тысячу раз правы: возвести в Москве даже простой сарай, или, извините, сколотить обыкновенную голубятню, это вам не Вавилонскую башню построить!

После взаимных расшаркиваний, пожиманий рук, улыбок, и обещаний навестить как-нибудь иностранную фирму, а также ответных обещаний осчастливить архитектуру новым визитом, молодой человек удалился, а Платон Генрихович до следующего утра не занимался уже ничем, а только лишь мечтал о приятном. Мечты его были легки и воздушны, и заключались в основном в работе, обычно выполняемой калькулятором, то есть в сложных подсчетах, а также в суммировании разных цифр, которые Платон Генрихович производил в уме с феноменальной скоростью. Цифры мелькали у него в голове одна за одной, и складывались в такие приятные суммы, так много нулей было в этих цифрах, что заместителю районного архитектора мерещились уже и новый особняк на Рублевском шоссе, и очередная ежегодная поездка с женой на Канарские острова, и даже новенький, ослепительно-красного цвета автомобиль «Феррари», который, как он знал, покупать ни в коем случае нельзя, ибо каждый раз, когда кто-нибудь из его коллег позволял себе нечто подобное, начальство, знавшее в округе, да и вообще в Москве все и вся, назидательно поднимало вверх палец, и говорило: «Главное, господа, не светиться! Что хотите, делайте, хоть траву ешьте, хоть голышом на службу ходите, но чтобы ни о каких „Феррари“ я от вас больше не слышал!» Промечтав так весь день, и потом всю ночь, когда, лежа без сна, он на вопрос жены: «О чем ты мечтаешь, Платоша?», только приятно мычал, и не говорил ничего, из чего супруга сделала правильный вывод, что ему опять дали большую взятку, и что надо теперь в ювелирном присмотреть себе колечко с бриллиантом, – промечтав так весь день и всю ночь, и утром опять явившись на службу, Платон Генрихович был неожиданно арестован, и даже сначала не понял, что же произошло. Причем молодые люди в штатском, которые его арестовывали, и совершенно бесцеремонным образом поставили к стенке, заставив поднять кверху руки, моментально нашли тайник, искусно спрятанный под паркетными плитками пола. На вопрос, чьи это деньги, Платон Генрихович только лишь улыбался блаженно, да повторял, как попугай, одну за одной две фразы: «Возвести курятник в Москве, это вам не Вавилонскую башню построить!», и «Что хотите, господа, делайте, хоть „Мерседесы“ себе покупайте, но чтобы о „Феррари“ я от вас больше не слышал!» На что арестовавшие отреагировали в том смысле, что заместитель архитектора получал деньги еще за какие-то здания, условно называемые курятником и Вавилонской башней, а также приобрел себе дорогие машины. И хоть это и было недалеко от истины, но большего добиться от Платона Генриховича, как ни пытались, не удалось. Он упорно продолжал мечтать, а также твердить эти две фразы, и его поместили в изолятор временного содержания, правда, не в Бутырский, а другой, мало чем от него отличающийся, чтобы он на досуге подумал, и вспомнил, что к чему. Удивительная, согласитесь, история, удивительная, и весьма поучительная!

Вторая не менее удивительная история произошла через несколько дней после ареста Платона Генриховича, но уже не утром, а ближе к обеду, у подъезда известной высотки. Внизу, на лавочке, стреляя глазами во всех входящих и выходящих жильцов, сидели старушки, привычно сплетничая обо всем, о чем только можно. Одна из них, а именно Прокофья Лукерьевна Шамгина, жила на тринадцатом этаже, то есть как раз под тем этажом, где к этому времени был сделан евроремонт, и где разместилась фирма, торгующая не то косметикой, не то иностранными зонтиками. Деятельность этой фирмы была в последнее время темой номер один у старушек, бессменно сидящих на лавочке у подъезда, и Прокофья Лукерьевна, как основной эксперт по этой фирме, пользовалась среди них непререкаемым авторитетом. Особенно занимавший старушек вопрос, а именно: кто является мужем красавицы-иностранки, и, соответственно, отцом прелестного пятилетнего малыша, – был решен Прокофьей Лукерьевной однозначно. Красавица-иностранка была женой самого старшего из трех окружавших ее мужчин, а отцом ребенка был самый младший.

– Он, подруги мои, – говорила она, шепелявя, и тряся головой, поскольку вообще имела привычку делать и то, и другое, – только лишь он, самый смазливый из трех, и является настоящим отцом. А случилось все в то самое время, когда старший отлучился в командировку, и приглядывать за женой больше не мог. Известное дело, молодое, вот красавица и нагуляла живот, а когда муж возвратился, деваться было уж некуда. Побил он ее, конечно, сердечную, потаскал за волосы, как у них, у иностранцев, положено, да и смирился со временем. А соблазнителя хотел сначала убить, но не посмел, потому что должен ему большие деньги.

– Батюшки-святы, – воскликнула ее соседка справа, кривая на один глаз старушка по имени Алевтина Гавриловна, – какие ты страсти, подруга, рассказываешь! И что, большие деньги задолжал он этому соблазнителю!

– Миллион баксов, – не моргнув глазом, ответила Прокофья Лукерьевна. – Ровным счетом миллион баксов, а иначе бы он его точно убил.

– И не миллион вовсе, подруга, и не миллион вовсе, – вмешалась ее соседка слева, которую все жильцы называли обидным прозвищем Чемодан, из-за ее привычки красть у всех бельевые прищепки и дверные коврики, и прятать их у себя, как в чемодане. – И не миллион было там баксов, а два миллиона, это мне известно доподлинно!

– Да как же два, если один! – огрызнулась на нее Прокофья Лукерьевна. – Соображаешь ты, Чемодан, о чем говоришь? Где бы этому прощелыге с усиками достать два миллиона? Он и тот миллион-то не сам заработал, а украл у прежней любовницы!

– Да и не у любовницы вовсе, а у любовника, – возразила ей запальчиво Чемоданша. – Он украл его у любовника, потому что жил с ними с обоими!

– Батюшки-святы, какие ужасы вы говорите, – опять всплеснула руками Алевтина Гавриловна, – вас послушать, так и спать после этого не сможешь совсем!

Именно в этот момент где-то рядом раздался голос, напугавший старушек до смерти, страшный еще и потому, что говорящего никто из них почему-то не видел:

– Если вы, старые ведьмы, еще будете сплетничать и перемывать косточки кому ни попадя, то попадете прямиком в преисподнюю, и вас там зажарят заживо! Заткнитесь, и молчите себе в тряпочку, словно воды в рот набравши!

И что бы вы думали: все трое действительно замолчали, и молчат до сих пор, необыкновенно удивляя этим соседей. Причем одна из старушек, а именно та, кого все называли за глаза, а иногда и прямо в лицо, Чемоданом, даже добровольно вернула соседям все украденные у них коврики и прищепки! Ну скажите, разве это не странное происшествие, и разве оно не достойно того, чтобы золотыми буквами быть записанным в анналы истории как данного района, так и города в целом?! От себя добавим, что если бы точно так же поступали все старушки в Москве, да и вообще в целой стране, что часами перемывают косточки кому ни попадя, то это было похлеще, чем увеличение вдвое валового внутреннего продукта, и даже похлеще, чем полеты на Марс и Венеру. Потому что где они – Марс и Венера? А страшные ведьмы, оккупировавшие скамеечки – вот они, рядом, и нет на них управы здесь, на земле, а есть разве что там, за гранью возможного, и неизвестно еще, что хуже: эти божие одуванчики, или нечистая сила, которая, говорят, тоже где-то имеется?

Третья удивительная история произошла вечером в тот же день, когда заткнулись старушки, и тоже имела отношение к данной высотке. В подъезде ее, как обычно, тусовались подростки, которые с утра перепробовали уже все: и писать неприличные надписи на стенах и в лифте, и плевать, где только возможно, и даже поджигать этот самый лифт снаружи и изнутри, что чуть не кончилось для одного из них трагически, однако на этот раз и лифт, и поджигатель остались целы, хотя и весьма обгорели. История с поджогом была удивительной, и заключалась в том, что местный шалопай по фамилии Шелудяков, которого все, однако, называли попросту Шелудивым Псом, забрался каким-то образом на верхнюю крышку лифта с огромным ворохом старых газет, захватив еще для верности с собой старый матрац, и поджег все это с помощью зажигалки, вознамерясь тут же убраться прочь. Однако не тут-то было! Бумага и матрац загорелись, а лифт неожиданно тронулся вверх, и ехал безостановочно до четырнадцатого этажи, остановившись таким образом, что Шелудивому Псу невозможно было выбраться наружу. Вокруг него все полыхало, и несчастному оболтусу уже казалось, что он никогда не увидит своих товарищей, как неожиданно где-то рядом раздался глухой и страшный голос: