Остров Проклятых

– А если события, которые последуют вскоре, будут так страшны и так кровавы, что это перечеркнет представления людей о добре и зле?

– Представления о добре и зле давно уже перевернуты у людей с ног на голову, и в истории невозможно совершить больших злодейств, чем те, которые уже были до этого. Для отдельного человека ведь, Султан Ахметович, все равно, происходит ли конец света в масштабах всего человечества, или в масштабах его личной жизни. Поэтому хуже, чем было, навряд ли будет. Но лично для меня, как писателя, предпочтительны очень большие перемены и очень большие трагедии. Такие, к примеру, как нашествие Наполеона.

– Но почему?

– Потому что новую «Войну и мир» уже давно никто не писал, и самое время переписать все заново.

– Вы не Толстой, – быстро говорит он мне.

– Потому и не Толстой, Султан Ахметович, что нет нового Наполеона. А как появится новый Наполеон, так сразу же стану новым Толстым.

– Вы смеетесь надо мной?

– Помилуй Бог, как же можно смеяться над собственным издателем? Это только совсем сумасшедший писатель смеется над собственным издателем!

Он смотрит на меня, и не понимает, говорю ли я правду, или потешаюсь над ним. Впрочем, я и сам этого до конца не понимаю.

6. Запах свободы

Для каждого человека свобода пахнет по-своему. Для кого-то это запах горящих автомобильных покрышек на Киевском Майдане, для кого-то запах пороха и ружейного масла, для кого-то запах парижских предместий, или запах свежего ветра, дующего в лицо освобожденного узника, уплывающего на корабле от ненавистных берегов своего долгого рабства. Возможно, что это вообще запах крови, своей, или чужой, которую пришлось пролить во имя свободы. Для меня запахом свободы навсегда стал горьковатый запах горного крымского миндаля. Горный миндаль в Крыму всегда горчит, и на этот счет есть очень хорошая крымская легенда, которую мне удалось записать. Когда Господь Бог изгнал Адама и Еву из рая, Он дал им с собой два миндальных ореха: горький и сладкий. Сладкий миндальный орех символизировал жизнь в Эдемском саду, а также жизнь в цветущих крымских долинах. Горький же – трудную жизнь в горах, среди скал и непроходимых ущелий. Населили люди со временем землю, в том числе и Крым, построили города, насадили сады, которые множество раз вырубались и сгорали в жестоких войнах, и множество раз вновь расцветали в условиях недолгого мира. Но два миндаля, отданные Богом Эдемским изгнанникам, по-прежнему символизируют сладость жизни в раю, и горький труд на земле во имя хлеба насущного.

Проведенное в Алуште детство во многом прошло под сенью миндальных деревьев. Которые были абсолютно свободны, могли расти в самых неприспособленных для этого местах, там, где вообще не было не только воды, но даже земли, к примеру, на каменных склонах одного из семи алуштинских холмов. Цвели они тоже, когда хотели, повергая в изумление людей абсолютной своей независимостью, и попирая какие-либо правила, существующие в природе. Они могли расцвести в декабре, когда алуштинские холмы были засыпаны недолгим и редким снегом. Могли сделать это в сентябре, или под Новый год, или уже в марте, или даже в начале апреля. Свободолюбие алуштинских миндальных деревьев, которые в одинаковой пропорции были как сладкими, так и горькими, заставило меня посадить миндальный сад под окнами своей квартиры на склоне одного из местных холмов. Собственно говоря, миндальный сад – это слишком сильно сказано. Это был десяток миндальных деревьев под моими окнами, выходящими на северную сторону просторной алуштинской долины. Скорее символ, поначалу во многом наивный, стремления к свободе, которое демонстрировали эти искривленные ветром тонкие деревца, упорно цепляющиеся за жизнь на лишенной земли скале. В каждый свой приезд в Алушту я с радостью замечал, что они выросли еще немного, действительно представляя из себя уже самый настоящий миндальный сад, посаженный моими собственными руками, который я поливал, лелеял, и оберегал от всяких опасностей. Миндальный сад горного Крыма – это не вишневый сад центральной России. В вишневом саду центральной России рождаются истории о человеке в футляре и об исчезнувшей неизвестно куда Мисюсь. В миндальном же саду горного Крыма рождаются легенды и сказки, а также романы, действие которых незримо пронизано горьким запахом синильной кислоты, которой пропитаны ядра миндальных орехов. Некоторые миндальные деревья настолько пропитываются синильной кислотой, что даже листья у них становятся ядовито-красного и синего цвета, предупреждающего птиц и людей о таящейся в плодах страшной опасности. Горный миндаль настолько одинок и свободолюбив, что его нельзя вскапывать, как многие другие деревья, поскольку у него всего лишь один, тянущийся иногда на многие десятки метров корень, который легко перерубить лопатой. Миндаль с поврежденным корнем-водососом очень долго болеет, перестает цвести, и почти наверняка погибает. Но Боже Мой, как же он красиво цветет, и как же много плодов дает даже небольшое, искривленное ветрами миндальное деревце! Мой сад на северной стороне одного из алуштинских холмов, состоящий всего лишь из десятка миндальных деревьев давал мне столько плодов, что я поначалу даже не знал, куда их всех деть. Но главное, что он давал мне вдохновение, ибо в этом саду писалось так хорошо, как не писалось больше нигде. Устав от суетной и лишенной во многом смысла жизни в Москве, я приезжал в Алушту к моему миндальному саду, и он, чувствуя заранее мое желание вернуться сюда, зацветал именно к моему возвращению. Зацветал, и дарил мне вдохновение, которое я не мог получить больше нигде, а чуть позже – баснословный урожай миндальных орехов, которые просто невозможно было съесть одному. Без моего миндального сада не было бы моих крымских легенд, моих волшебных сказок и моих романов. В этом саду, в который, кстати, неизвестно откуда прилетали настоящие райские птицы, без всяких преувеличений поселилась моя собственная душа.

Если выпало в Империи родиться,
Лучше жить в глухой провинции у моря…

Наивность всегда была моим основным качеством. В мире ничего нет совершенного, в нем нет абсолюта, и невозможно считать себя свободным, сидя на одинокой голой скале, обдуваемой со всех сторон жестоким северным ветром. Невозможно считать себя свободным в окружении десятка миндальных деревьев, которые настолько пропитаны синильной кислотой, что листья их еще издали пугают птиц и людей насыщенным фиолетовым цветом. И даже если ты живешь в провинции у моря, ты все равно не найдешь себе здесь покоя. Очень скоро я выяснил, что моим миндальным садом интересуется еще кто-то помимо меня. Маленький южный провинциальный город, в котором прошло мое детство, никогда не любил свободу. Здесь никогда не поклонялись свободе, скорее наоборот, здесь всегда ненавидели все, что имело отношение к свободе. Возненавидели здесь и мой миндальный сад на одинокой скале, обдуваемой со всех сторон жестоким северным ветром. Как-то ранним утром, в час еще робкого первого рассвета, я увидел в своем саду фигуру крадущегося человека, держащего в руках большую бутыль с темной жидкостью. Это был живший неподалеку отставной морячок примерно шестидесяти лет, весь прокуренный и давно уже спившийся, балагур, циник и сплетник, от которого за версту несло перегаром. Причин любить меня у него, разумеется, не было, но подливать под мой миндаль отраву – для этого требовалось особое мужество! Или особая ненависть, а она у этого седого монстра, безусловно, была. С удивлением и ужасом смотрел я, как под мой миндаль подливают неизвестную жидкость, не в силах сдвинуться с места. Останавливать раннего гостя, или пугать его внезапным окриком не было никакого смысла, тем более, что непонятно, как долго травил он мой сад. Глядя на приземистого негодяя, седовласого старика, старательно подливающего под мои деревья отраву, я терял последние иллюзии, которые у меня еще оставались. Ты не прожил полноценную жизнь, если не родил ребенка, не построил дом, и не насадил сад на голой скале. Но будь готов к тому, что ребенка твоего убьют, дом разрушат, а сад отравят, так что он станет для тебя бесполезным. А если ты еще и писатель, будь готов к тому, что книги твои сожгут на костре. После этого я не ел миндаль, выращенный в моем саду за окном на северной стороне просторной алуштинской долины. Я оставлял миндаль нетронутым, и его до весны склевывали птицы, или орехи его падали вниз, и растаскивались по норам в изобилии живущими здесь маленькими зверьками. Если же урожай был особенно большим, так что ветви миндаля под его тяжестью могли сломаться, я собирал его, и закапывал в земле подальше от дома. Слезы текли у меня из глаз, когда видел я тщету своих многолетних трудов, а вместе со слезами истекали из них последние капли иллюзий. С тех пор я не люблю разбитных морячков с голой грудью, поросшей седым мочалом, которую прикрывает старая прорванная тельняшка. Не люблю потому, что мои книги им не нужны, поскольку они вообще ничего никогда не читали, разве что устав морской службы, или рассказ «Муму», который случайно осилили в школе. Исчезли и мои иллюзии по поводу маленьких провинциальных городов у моря, которые, якобы, спасают писателей и поэтов от ужасов тоталитарных империй. От ужасов тоталитарных империй, возможно, что-то и в силах спасти, но только не жизнь в маленьких провинциальных городах у моря. Алушта, во всяком случае, мой город детства, от таких ужасов спасти меня не могла. Что же касается рецептов спасения от ужасов беспощадных империй, то они давно известны, и в них нет никакого секрета. Это или чаша цикуты, выпитая добровольно, или дуэль, или самоубийство, или эмиграция, или кинжал, наточенный в тишине, и вонзенный то ли в грудь, то ли в спину диктатора. Или, если ты умеешь писать, очередная книга, которая на время может спасти тебя от всего перечисленного.

В отравленном саду, на мглистом побережье,
Я собирал плоды, похожие на кровь…

7. Ветер

Алушта, как Рим, как Константинополь, и как Москва, стоит на семи холмах. Холм, на котором находится мой дом, носит название Орлиной горы. Хотя настоящие горы там, впереди, в самом конце просторной алуштинской долины. Прямо впереди перед моими окнами находится красавица Демерджи. Это самая красивая гора Крыма, да и, очевидно, не только его. Увенчанная двумя острыми зубцами, словно рожками, посередине которых находится север, она постоянно окутана шапкой туманных, словно бы курящихся, облаков. За что в старину и носила имя Фуна, что означает дымящаяся, курящаяся. Левее Демерджи раскинул свой огромный столовый шатер суровый Чатыр-Даг. А посередине их, рядом с перевалом, поднимается лишенный растительности Лысый Иван, или Лысый Череп, как его называют в народе. Левее Чатыр-Дага поднимает свои полуразмытые далекие вершины седой Бабуган, но его из моего окна не видно. То, что видно из моего окна, это Демерджи, Лысый Иван, и Чатыр-Даг. Погоду в алуштинской долине, где совершенно не действуют законы физики, определяет вечное противостояние, и даже вечная борьба Демерджи и Чатыр-Дага. Можно даже сказать, что извечная вражда двух гор, зародившаяся так давно, что, скорее всего, было это в самом начале времен. Согласно одной из крымских легенд, также записанной мной, Демерджи вовсе не гора, а древний дракон, хранитель несметных сокровищ, спрятанных в ее каменных недрах. Когда-то, говорит эта легенда, в самом начале времен, на земле властвовало могущественное племя драконов, ведущее меду собой бесконечные войны из-за несметных сокровищ, спрятанных в огромных кованых сундуках. Люди в те далекие времена не значили ничего, они лишь со страхом наблюдали за утренними, дневными и вечерними схватками драконов, происходивших в небе над их головами. Во время одной из таких битв смертельно раненый дракон, держащий в лапах огромный сундук с сокровищами, опустился на севере просторной алуштинской долины, и принял вид красивой рогатой горы. Тысячелетия лежит он здесь, залечивая свои раны, в надежде вновь набраться сил, и взлететь в сине бездонное небо. Лежит, и зорко стережет бесценные сокровища, скрытые в его каменном чреве. Каждого, кто осмелится искать эти сокровища, он обращает в каменное изваяние, которых на южном склоне Демерджи скопились уже тысячи. Место это называется Долиной Привидений, здесь на каждом шагу стоят огромные каменные столбы, похожие на окаменевших людей, а также на сказочных персонажей – все, что осталось от охотников за несметными сокровищами. Иногда на склонах Демерджи происходят обвалы, погребающие под собой целые деревни, лежащие внизу. Один из таких обвалов произошел сто лет назад, полностью засыпав находившуюся внизу татарскую деревушку. Обвалами и превращением в каменные изваяния защищается древний дракон-Демерджи от желающих раскрыть его тайну. Но не люди являются соперниками древнего окаменевшего дракона. Люди – это ничто, это букашки перед его несокрушимой каменной мощью. Главным соперником Демерджи является огромный столовый Чатыр-Даг, который один и может дать достойный отпор окаменевшему тысячи лет назад дракону. Чатыр-Даг настолько серьезен и настолько суров, что его можно считать царем гор в обширной алуштинской долине. Бабуган не в счет, он словно стоит в стороне, наблюдает, и не вмешивается в вечное противостояние Демерджи и Чатыр-Дага. Лысый Иван, разумеется, также не в счет, как не в счет и миниатюрный Кастель. Возможно, в извечную войну Демерджи и Чатыр-Дага мог бы вмешаться Аю-Даг, знаменитая Медведь-Гора, но Аю-Даг слишком поглощен своей известностью и своей славой пьющего вечно воду из Черного моря медведя, и ему некогда вмешиваться в спор двух крымских гор. Он находится в самом центре Южного берега Крыма, и всецело поглощен вниманием туристов, писателей, художников и поэтов, восхищенных его славой и его преданиями. Поэтому ничто в алуштинской долине не мешает извечной борьбе двух главных здесь гор, от которых всецело зависит местная погода и местный климат.

С Чатыр-Дагом связана не менее красивая легенда, чем с рогатой Демерджи. Это – легенда о Владыке Чатыр-Дага, который живет в глубоких пещерах внутри этой горы, и является настоящим ее хозяином. Разумеется, он также владеет сокровищами, которыми полны все эти пещеры, изукрашенные так, как не изукрашены самые роскошные дворцы земли. Жестокая и непрерывная война Владыки Чатыр-Дага и раненого в незапамятные времена дракона приводит к тому, что погоды в привычном смысле слова в Алуште не существует. Погода здесь повергает в недоумение и в ужас синоптиков, которые ничего не могут спрогнозировать даже на час вперед. Погоду в Алуште постоянно лихорадит, и эта перманентная лихорадка длится веками, и даже тысячелетиями. Демерджи насылает на Алушту непрерывный северный ветер, который выпускает из своей пасти окаменевший дракон, и этот ветер пронизывает здесь буквально все. Он проникает через окна и через тщательно закрытые двери, пробираясь, кажется, даже в души людей, и замораживая в них последние иллюзии и надежды. Северный ветер с Демерджи настолько достает здесь всех, что татары даже дали Алуште еще одно имя – «Сквозняк». Но владыка Чатыр-Дага не был бы настоящим хозяином подземных пустот и пещер, если бы не имел в запасе нечто, способное противостоять постоянному ветру с Демерджи. Из глубины своих пещер и гротов поднимает он на поверхность пугающие химеры, похожие на червяков, змей, улиток, жаб, отвратительных слизняков, гигантских бабочек, морских коньков и огненных птиц, которые угрожающе качаются над его вершиной ветреными ненастными днями. Качаются, и пугают древнего окаменевшего дракона, у которого, кроме его вечного северного ветра, а также обвалов, ничего в запасе не существует. О том, что химеры Чатыр-Дага пугают живущих в алуштинской долине людей, нечего и говорить. Люди здесь не в счет, на людей здесь никто не обращает внимания. Люди тут могут или сходить с ума, видя в небесах бесчисленные полчища висящих над Чатыр-Дагом химер, или пить с утра до вечера, или кончать с собой от беспрерывного ужаса, выдержать который человек не в силах. Некоторым удается отсюда бежать, но те, что остаются, вынуждены быть свидетелями вечной войны двух крымских гор, которая началась в незапамятные времена, и не кончится уже никогда. И если для писателя стоящие над Чатыр-Дагом отвратительные и фантастические химеры являются настоящим подарком, ибо служат пищей для рождения новых идей и новых сюжетов, а также новых легенд, то бесконечный северный ветер с Демерджи способен в итоге лишить тебя равновесия. Главное, это не поддаваться ему, не сидеть на месте, и пытаться постоянно выходить из квартиры, совершая обходы местных окрестностей. И тогда изматывающий тебя сквозняк на время превращается в ветер с гор, который бодрит, и даже вселяет надежду. Ветер с гор, который никогда не кончается, потому что никогда не кончается война Демерджи и Чатыр-Дага.

8. Русская Весна

Рев, грохот и шум раздаются на улицах. Огромная колонная мотоциклистов въезжает в Алушту, наполняя ее страхом, ужасом и любопытством. Удивительные, черные, неподвижные, они, кажется навсегда срослись со своими хромированными чудовищами, превратившись в современных кентавров, у которых вместо копыт бешено вращающиеся колеса, несущие их вперед к неизвестно какой цели.

«Ночные волки!», «Ночные волки!» – раздается то тут, то там, сначала со страхом, а потом и с надеждой.

Колонна одетых в черную кожу мотоциклистов направляется к центральной площади города, и там сразу же начинается митинг. Говорят о русском мире, и о переменах, которые вскоре наступят. Потом запускают вверх несколько ракет, садятся на мотоциклы, и уезжают, а взбудораженный город еще несколько дней не может прийти в себя. Но перемены определенно висят в воздухе, и странные черные люди на хромированных ревущих чудовищах, безусловно, приезжали сюда не напрасно.

Через несколько дней неизвестные захватывают Дом правительства в Симферополе, и теперь уже никто не сомневается, что перемены действительно пришли на крымскую землю. Говорят о странных вежливых людях, одетых в камуфляжную форму, держащих в руках автоматы, которые непонятно откуда появились в большом количестве, придя на смену старой украинской власти. В Алуште, правда, их нет, здесь все спокойно, но знакомые, побывавшие в Симферополе, рассказывают, что они там на каждом углу. Вот и перемены, вот и конец старому режиму, который рушится на глазах, уступая дорогу русскому миру. Украинские военные части, находящиеся в Крыму, не сопротивляются, и сдаются без боя. Что это: переворот, революция, или нечто иное, чему пока невозможно дать точного определения? На душе тревожно и смутно, будущее неясно, но то, что все произошедшее не случайно, в этом нет никакого сомнения. Перемены висели в воздухе очень давно, в переменах нуждались все: и люди, и политики, и природа, и, кажется, само измученное ожиданием мироздание. В Киеве вслед за Майданом и бегством Януковича к власти пришло новое правительство, которое в России называют фашистским. А в Крыму одетые в камуфляж вежливые люди с автоматами в руках принесли идею русского мира, который вскоре узаконят с помощью референдума.

А вот, наконец, и сам референдум, который, как и все остальные события последнего времени, прошел организованно и без всяких эксцессов. Крымчане в подавляющем большинстве высказались за присоединение к России, и Россия с радостью приняла их в свое материнское лоно. Прощай, Украина, твои идеалы и твой язык оказались ненужными большинству жителей крымских городов и местечек. То ли навсегда, то ли на время, сейчас об этом сказать невозможно.

В Алуште у здания мэрии начинается праздничный митинг в честь только что закончившегося референдума. Народ ликует, у многих на глазах слезы счастья, кто-то играет на баяне, кто-то пытается выступать с речью, которую все равно не слышно из-за общего шума. Смена режима всегда вызывает у людей воодушевление и слезы счастья. Я уверен, что если бы сейчас в Алуште появились русские танки, их встречали бы цветами и хлебом-солью, а девушки почли бы за честь отдаться бравым танкистам, одетым в черные шлемы, и с улыбками на открытых мальчишеских лицах. Мне рассказывал один алуштинский краевед, уже, к сожалению, покойный, переживший немецкую оккупацию, что когда в город вступили танки Манштейна, благодарные алуштинцы встречали их цветами и хлебом-солью. По поводу того, отдавались ли местные девушки бравым немецким танкистам, старый краевед, к сожалению, ничего не сказал. Думаю, что отдавались, девушки всегда готовы отдаться освободителям, ибо давно мечтают о сказочном принце, который приедет из дальней страны, и увезет их в сияющую и прекрасную неизвестность. В этом, собственно говоря, и заключается девичья философия, которая не меняется в течении тысячелетий.

На следующее утро после референдума я подхожу к мусорным бакам, стоящим в конце детской площадки. Народ, как всегда, избавляется от всякого хлама, но сегодня здесь определенно есть что-то новенькое. Пару стопок аккуратно перевязанных бечевкой книг, почти все художественные, и почти все на русском языке. Венчает же все это великолепие толстенный пудовый том Белинского, который для меня дороже всех остальных находок сегодняшнего утра. Что это: желание избавиться от воспоминаний прошлого, в надежде, что новая жизнь принесет с собой какие-то невиданные перемены? Но зачем тогда тащить на помойку романы, изданные на русском языке? Помойка в центре двора, вообще-то, регулярно снабжает меня книгами, сюда тащат и Библию, и русских классиков, и шедевры западной литературы. Но сегодняшний обильный урожай просто поражает воображение. Тут и Маркес, и Борхес, и Хемингуэй, и отечественные Толстой с Достоевским, без которых не обойтись ни на одной русской помойке. То ли потому, что их так много издано, то ли потому, что их так сильно любят в России. Кого любят, того и выкидывают на помойку. Да и Бог с ними, с Толстым и Достоевским, они не пропадут, они люди известные, но зачем тащить на помойку Библию? Раньше, во времена Советского Союза, достать Библию было практически невозможно, и мои интеллигентные друзья считали меня богачом, поскольку я где-то достал старое, зачитанное, и местами поеденное шашелем Евангелие. Евангелие я давал читать под расписку и со страшной клятвой обязательно вернуть его мне, поскольку хорошо знал своих интеллигентных друзей, которые никогда не возвращали ни деньги, ни книги. Евангелие это у меня в конце концов увели, к этому шло давно, причем друг-интеллигент, который его умыкнул, клялся мамой, что он здесь ни при чем. В России все клянутся мамой, и бандиты, и интеллигенты, и это лишний раз доказывает, что грань между ними здесь очень тонкая, и перейти ее бывает очень легко.

На фоне всех этих событий как-то незаметно приходит май с его почти неизбежной туманной дымкой, которая зловеще, как рок и как морок, наползает на берег из холодного весеннего моря. Весна в Алуште – это самое страшное время, время всеобщей паники и всеобщих тревог, независимо от того, какой режим сейчас на дворе. То ли это войска князя Владимира проходят Южным берегом Крыма по направлению к Херсонесу, сжигая все на своем пути. То ли монгольские завоеватели, делающие то же самое, пускающие стрелы в детей и женщин. То ли солдаты Суворова, готовящие почву для визита в Крым Екатерины Великой. То ли войска Кутузова, раненого в глаз недалеко от Алушты. То ли Белая Армия, принимающая из рук алуштинских девушек подносы с хлебом и солью. То ли Красная Армия, принимающая из тех же рук те же подносы. То ли уже упоминавшиеся танкисты Манштейна. То ли сменившие их через четыре года танкисты русские. То ли одетые в камуфляж вежливые люди с автоматами в руках, вернувшие сюда русский мир. Далее, как говорится, везде, пока вообще стоит этот мир, и не наступил еще конец света. Но плотная туманная дымка, с неизбежностью в мае выползающая из холодного моря, для многих как раз и является таким концом света. Дымка эта заполняет город плотной туманной массой, проникает в ноздри, в горло, в трахеи, в легкие, и, кажется, под саму черепную коробку. Во время этой страшной дымки в городе резко увеличивается количество самоубийств, разводов, измен, безумств, и самых странных поступков, на которые в обычное время человек не способен. Пережить дымку можно только тремя способами: или начать пить, или бежать в горы, или сесть, и писать новый роман. Я, кажется, выбираю последний.

9. Допрос

– Скажите, вы посылали свои книги на киевский Майдан? – спросил у меня прокурор.

Визит в прокуратуру явился для меня полной неожиданностью. Мне просто позвонил приятный женский голос, и попросил зайти для решения какого-то незначительного вопроса.

– Да, – ответил я, – посылал, – а почему вы об этом спрашиваете?

– Да потому, – сказал мне прокурор, – что посылать книги врагу означает совершить очень тяжкое преступление. Вы можете отвечать за него по закону.

– Простите, но о каком враге идет речь? – ответил я на эту угрозу. – Разве киевские студенты, которые защищают свою свободу, являются чьими-то врагами?

– Конечно, – пристально глядя мне в глаза, сказал прокурор, – они являются врагами законной киевской власти.

– Если вы имеете в виду Януковича, то у него уже нет никакой власти, он позорно бежал, прихватив с собой награбленные миллионы. В Киеве сейчас новая власть, и она теперь абсолютно законна!

– Вы называете законной фашистскую хунту, которая захватила власть в Украине?

– В Украине нет никакой фашистской хунты, это все выдумки недалеких людей, которые привыкли мыслить прошлыми стереотипами. В Украине произошла демократическая революция, и к власти пришел революционный народ, который изгнал проворовавшегося диктатора!

– Вы говорите очень опасные вещи, – все так же пристально глядя мне в глаза, сказал прокурор. – Вы что, симпатизируете киевскому Майдану?

– Разумеется, симпатизирую. Киевский Майдан – это образец демократической революции, на которую надо равняться, посвящать ей стихи, снимать о ней кинофильмы, и описывать в новых романах. Так же, как это множество раз делали с французской революцией. Для меня киевский Майдан – это самое яркое событие последних ста лет, и я, как писатель, обязательно посвящу ему свой новый роман!

– Вы что, не любите свою родину?

– Какую родину?

– Разумеется, Россию, какую же еще?

– Конечно, люблю, но при чем здесь события на Украине, и при чем здесь киевский Майдан?

– А разве вы не понимаете, что события на Майдане есть прямой вызов России? Разве вы не понимаете, что, поддерживая Майдан, и поддерживая киевскую хунту, вы бросаете прямой вызов России? А если говорить откровенно, то предаете Россию?

Я наконец-то поднял глаза, и впервые в упор посмотрел на допрашивающего меня прокурора. Это был одетый в безукоризненный костюм чиновник с неопределенным лицом, на котором не отражались никакие эмоции. Он говорил шаблонные, давно уже ставшие банальными, фразы, которые заранее можно было в любом количестве найти в передовицах разных газет. Он говорил то, что должен был говорить, но в словах его звучали явные нотки угрозы. Впрочем, я тоже говорил то, что должен был говорить, не понимая еще всей опасности такого откровенного разговора.

– Я не могу предать Россию, посылая книги в библиотеку киевского Майдана. Здесь нет никакого предательства, писатель должен общаться с людьми, без этого сама бы писательская деятельность была бессмысленной. Я пишу свои сказки и свои романы для того, чтобы их читали люди. Кстати, мне говорила девушка-библиотекарь, которой я посылал свои книги, что после Майдана их отправят в сельские школьные библиотеки. Разве писатель предает свою родину, отдавая книги в школьные библиотеки?

– Не играйте словами, на Майдане были не школьники, а вооруженные бандиты, они стреляли в украинских милиционеров!

– Которые, в свою очередь, стреляли в них. Это революция, там всегда кто-то в кого-то стреляет. Революция всегда разделяет людей на два лагеря: на тех, кто находится по одну сторону баррикад, и на тех, кто находится по другую их сторону!

– И по какую же сторону находится ваша девушка-библиотекарь?