Исчезновение в Старом Дели

На улице уже стемнело, хотя час был еще не поздний: Алим посмотрел на часы – около восьми по местному времени. Наручные часы свои он переставлял в Бомбее. В который раз полюбовался на свой «Вристлет», серебряный, с защитой от сырости и, самое главное, со светящимися фосфорными стрелками, которые в самой глухой ночи сообщали время. Эти часы, новинка последнего года в России, несмотря на свою дороговизну, были в большом ходу у людей военных и морских офицеров, равно как и у велосипедистов, к которым Алим себя причислял с большой гордостью. Удивительно, что наручные часы придумали не часовщики, а производители ремней и портфелей, сделав приспособление на ремешке, в которое можно поместить часы обыкновенные, карманные.

Хотя у Алима была карта города, он решил, что лучше спрашивать направление у местных жителей, и такое решение впоследствии оказывалось для него причиной и досады, и радости. Незадача была в том, что у индийцев не принято говорить «нет». Если вы задаете вопрос, требующий точного ответа, а человек, к которому вы обращаетесь, не может ответить или не понимает вопроса, он из вежливости и желания помочь начинает придумывать или пытается угадать, что же вам нужно на самом деле, и, бывает, стремится угадать даже то, о чем вы сами еще и подумать не успели. Местный житель фантазирует и с уверенным видом и пожеланием счастья посылает вас в направлении, противоположном от того, которое вам надобно. Однако если индиец действительно знает, куда и как идти, он не сочтет ненужной тратой времени лично сопроводить вас до места и немножко поговорить с вами в дороге. Вдруг вы расскажете что-то нужное и полезное, дадите вашему провожатому намек или подсказку, как ему волшебным образом изменить свою судьбу к лучшему.

Выйдя на вокзальную площадь, Алим пошел вдоль железной дороги. Справа от него тянулись кварталы старого города, над которыми возвышались минареты, купола и был виден даже крест католического храма. По высоте крест пока возобладал. Алиму нужно было дойти до первой большой улицы и повернуть направо, что он и сделал, углубившись в лабиринт из домов.

Вечер принес прохладу, но город продолжал отдавать тепло, оно исходило от каменных стен, от земли, отовсюду, а ветер, по ощущениям речной, делал это тепло приятным. Город оживал в своей вечерней жизни, свет из мелких лавочек, магазинов, мастерских проливался на улицу под ноги прохожим. Это деление на жизнь ночную, утреннюю, дневную и вечернюю он наблюдал в больших городах; у каждой из этих жизней был свой ритм, свои правила, свои запахи и даже свои звуки. Здесь, в Дели, то наплывала музыка, то вдруг прилетало пронзительное пение муэдзина, призывающего к молитве. Алим шел, поглядывая на бумажный листочек с картой города, останавливался возле позолоченных светом лавочек, здоровался с владельцами магазинов – все наверняка местные – и произносил: «Калимулла». Не успевал он договорить «дарга», ему уже показывали направление.

Пройдя где-то с полверсты, миновав индуистский храм, он вдруг оказался на очень широком и красивом проспекте, который напомнил ему парижские бульвары, с той лишь разницей, что дома здесь были двух– и трехэтажные. Проспект оказался освещен и оживлен, по обеим его сторонам, разделенным строем деревьев, двигались потоки: повозки, носильщики, люди всяких национальностей. Европейская одежда смешивалась с яркими сари, мелькали в толпе сикхи с благородными и красивыми лицами под разноцветными тюрбанами, быстро прошли, о чем-то разговаривая, две католические монахини в серых платьях. Торговцы ловили взгляды прохожих, зазывая их поужинать, купить ювелирные украшения или кашмирские шитые серебром и золотом шали. Алиму хотелось погрузиться в этот пестрый, шумный и неизведанный мир, о котором он слышал с детства, в эту действительность, вдруг превзошедшую его ожидания. Он то оказывался в облаке ароматов, исходящих из лавочки, торгующей специями, то налетал керосиновый дух, сменявшийся запахом плова. Но Алим шел не сбавляя шаг, верный отцовскому правилу, и сознательное ограничение своего любопытства давало силу двигаться бодро и радостно. В этом был принцип аскетизма, давно придуманный йогами и монахами. Так же, как вода, строго направленная, крутит колесо водяной мельницы, так и силы человека стягиваются целенаправленно, если не позволять им растекаться по жизненному полю.

Справа, на противоположной стороне проспекта – а это была знаменитая улица Чандни-Чоук, – он увидел старинную мечеть с тремя золотыми куполами в ряд, а через дорогу от нее стояла сикхская гурудвара с большими резными мраморными воротами, над которыми на четырех столбиках возвышались подобия беседок, увенчанных маленькими луковками. Все это напоминало навершия русских церквей. Вдруг его посетила мысль, что сейчас, здесь, на этой улице, он видит прообраз будущего мира, и, хотя преподобный Томас Мальтус почти сто лет назад говорил, что человечество разрастется так, что скоро наступит вселенский голод, здесь Алим видел жизнь. И, что самое главное, он видел, как смешиваются разные нравы и как совсем разные люди все-таки могут жить рядом, хотя, наверное, и не без сложностей.

Далее по Чандни-Чоук нужно было пройти около трети версты к самому началу улицы и повернуть направо. Хозяин кондитерской, которая называлась «Джалеби вала», сообщил ему на хорошем английском, что после поворота до дарги Калимуллы ему останется идти всего пять минут. Эти сведения Алима ободрили, и он смог избежать искушения кондитерскими чудесами, какими полнилась лавка, и это, видно, были и впрямь чудеса, раз на улице в ожидании своих заказов стояла небольшая толпа весьма респектабельно одетых индийцев.

Перед тем как свернуть с Чандни-Чоук, он миновал очень красивый, вероятно индуистский, храм с окнами по фасаду и с остроконечными четырехгранными навершиями, и вдруг перед ним открылся панорамный вид на утопающий в темноте Красный форт, или Лал-кила, как его называли местные. Это было последнее пристанище Великих Моголов, оно, по слухам, тоже пострадало во время восстания, но видимых разрушений Алим в вечернем силуэте не заметил. Подумал, до чего удивительно некоторые вещи в представлении человека, не видевшего их наяву, всегда меньше, чем на самом деле. Так, для Алима Эйфелева башня, когда он увидел ее в Париже, оказалась раз в пять выше, чем он представлял себе по модели, привезенной в Астрахань из Парижа его тетей, большой любительницей всего французского, особенно романов и духов.

Теперь он пошел вдоль реденькой линии деревьев и, прибавив шагу, пристально взялся высматривать первую, как он тогда считал, цель своего путешествия. На другой стороне улицы в одном из домов происходил праздник – с крыши дома слышалась музыка, Алим видел танцующих девушек в красивых одеждах, блестели украшения, отражая огни ламп и фонарей. Вдруг до него донеслось пение, и он даже успел ухватить два слова на урду – «тревожное сердце», а может, ему показалось и слова были совсем другие. Так случается, когда показывают на белой стене картинку из волшебного фонаря и каждый зритель рассматривает ту деталь, с которой у него больше сродства.

Наконец музыка начала стихать, и Алиму открылся жилой квартал – если можно так назвать нагромождение неких сооружений, слепленных наскоро из подручных материалов. Все это напоминало средневековый город, пристроившийся к замку, и, в отличие от главного проспекта, квартал этот выглядел очень печально. Похоже, слухи о разрушениях были преуменьшены. По небольшой улочке он подошел к домам, углубился в проход и оказался перед оградой, посреди которой был вход, а там, за оградой, он разглядел могильные плиты и надгробия. Это и была первая цель его путешествия – дарга Калимуллы Джаханабади.

Шахджаханабад, теперешний Дели, назывался так по имени императора Шах Джахана, строителя Красного форта и Тадж-Махала, одного из величайших мировых архитектурных шедевров. Отец рассказывал Алиму, что шейх Калимулла, приходившийся им очень дальним родственником, жил в Дели, был приближен ко двору императора, имел тысячи учеников и являлся одним из величайших суфиев своего времени. Его дед устад Лахари был математиком и архитектором Тадж-Махала.

Но величие гробницы, медресе и лангар хана, о которых рассказывал ему отец, никак не соответствовало тому запустению, которое он увидел перед собой, – все построенное было разрушено, но сохранилось место, а это было самое главное. И вспомнились ему слова какого-то ирландского поэта:

Главным ориентиром относительно могилы достопочтенного Имрат Хана, которую Алиму предстояло найти, служило дерево. Хотя дерево знак не очень надежный, особенно в смутные времена, но ему надо было искать платан, или чинар, как его называли местные. Такое дерево с другим не перепутаешь. Как-то раз Алим, увлекшись учебником по истории Греции, углубился в жизнеописание Гиппократа, которого считают прародителем медицины. Оказалось, что на греческом острове Кос растет до сих пор оберегаемый и почитаемый платан, который называют деревом Гиппократа. Конечно, платаны по две тысячи лет не живут, но автор учебника сообщал, что теперь там небольшая роща и все деревья в ней – потомки того самого дерева. Место сохранилось, потому что место – это точка в пространстве, которую нельзя уничтожить, хотя ее можно забыть. Так вот, сохранилась точка – место, где Гиппократ любил сиживать и где он принимал больных. Даже теперь посещение этого места могло принести исцеление. Платан любили и философы, и даже тираны. Учебник античной истории сообщал, что Калигула построил себе в ветвях платанового дерева домик, в котором пировал с друзьями. Конечно, по сути, это было пародией на собрания в священной роще под Афинами, где перипатетики во время прогулок слушали учение Аристотеля.

«Странно работает ум человека! – подумал Алим. – Я в Индии, в месте, о котором столько мечтал, какое видел во снах, и вдруг думаю про греческий остров Кос».

Величественный платан отыскался, он высился над небольшим кладбищем, почти полностью укрывая его своими ветвями. Алим двинулся к стволу дерева по тесным проходам между могилами и вскоре прикоснулся к гладкой коре, похожей на географическую карту. Принялся обходить дерево по спирали – так, как это делают со святыней, он читал, что священную Каабу обходят по часовой стрелке, как и русские храмы на Пасху. С каждым оборотом немного отступая от дерева, он разглядывал надписи в ярком лунном свете. Удивительно, ведь за каждым именем стояла судьба, хитросплетение обстоятельств… И тут случилось чудо. Потратив всего лишь двадцать минут, он вдруг увидел! Увидел то, что, говоря по правде, увидеть и не надеялся. Перед ним в целости и сохранности лежало небольшое мраморное надгробие, в изголовье которого на вертикальном полукружье крупными арабскими буквами было выгравировано: «Имрат Бахауддин Хан». Вот она, могила его знаменитого деда.

Алим неожиданно для самого себя опустился на колени и поклонился человеку, которого давным-давно не было в живых, – и вместе с тем он был! Просто человек этот жил в каком-то другом мире – в мире невидимом. Вдруг Алим услышал, как запели вечерние птицы, откуда-то донесся тонкий аромат – наверное, жасмин, и аромат этот почему-то напоминал звук флейты. Удивительно было то, что на вертикальной плите висело несколько увядших цветочных гирлянд, а внизу стоял маленький глиняный светильник. Алим подумал: «Неужели кто-то до сих пор ходит на могилу?» В Индии не осталось никого из родственников, всех разбросала судьба – кисмет, как ее называл отец. Цветам, а это были розы и бархатцы, по виду было всего несколько дней – он коснулся лепестков, те не успели еще полностью высохнуть. Вдруг вспомнил, что в спешке забыл о подношении, с которым мусульманину полагалось прийти к родному деду: не было б Имрат Хана – не было б и Алима. Подношением этим должно быть чувство благодарности отцу, матери, деду, бабушке, прадедам и тем удивительным обстоятельствам и поворотам судьбы, которые, подобно пирамиде, расширяясь, уходили в бесконечное пространство.

Тут Алим увидел старика – неподалеку между могилами он устраивал себе место для ночлега. Подойдя к нему, Алим произнес слова приветствия и протянул ему маленькую плошку с ватным фитилем, взятую с могилы. Старик закивал и быстро убежал куда-то, а через минуту возвратился, неся в руке такой же маленький светильник – чираг, как у Алима, но в нем мерцал живой огонек! Они соединили светильники заостренными частями, и тот, что был в руках у Алима, замигал и вдруг загорелся ровным желтым пламенем, вокруг огонька образовался желтый ореол. Лицо старого дервиша, освещенное – и освященное – этими двумя огоньками, улыбалось. Только что он, возможно, никому не нужный среди могильных плит, передал другому человеку частичку света, а тот, незнакомец, быть может, когда-нибудь передаст этот огонь кому-то еще…

– Дарга Калимуллы? – спросил Алим, поскольку не видел величественного мраморного сооружения, каковым должна была быть гробница святого. И старик радостно закивал, позвал Алима жестами: чало, чало! – пойдем, пойдем! Они подошли к небольшому навесу с оградой на четырех резных столбах, который образовывал крышу над мраморной стелой в человеческий рост. Вероятно, это и было местом упокоения великого святого. Неподалеку слева вокруг керосиновой лампы с зеленым стеклянным плафоном, похожим на раскрывшийся тюльпан, сидели несколько человек, они о чем-то говорили. Разговор шел на урду. Алим долгое время считал урду языком базара и пребывал в высокомерном заблуждении, что ничего интересного ни с академической, ни с практической точки зрения урду ему не подарит. Лишь уступив семейной традиции, он при подготовке к поездке освоил его прилично. И ох как теперь тому радовался!

Старик поприветствовал собравшихся, произнеся традиционное «Салам Алейкум!» – «Мир вам!», – и в ответ получил приветствие «И вам мир!». Старик быстро рассказал, что вот иностранец приехал поклониться кому-то, показал на то место, где теперь светился огонек. Алим назвался, а старец, указав на благообразного высокого человека в черном плаще и черной же чалме, представил его Алиму: «Шейх Мансур». Шейх, не вставая, учтиво склонил голову и принялся раскачиваться и шептать, и кажется, Алим услышал свое имя: «Алим, Алим…» Человек в черном будто вслушивался в звучание имени и в уме быстро-быстро листал книгу, в которой записаны все поступки иностранца и все его мысли. Наконец, когда эта книга была «пролистана» до нужной страницы, шейх жестом пригласил Алима сесть в круг, указав место неподалеку от себя, люди там потеснились, и Алим пристроился к ним.

Шейх Мансур вернулся к прерванному разговору. Он обратился к тому в кругу, кто сидел напротив, и почему-то было видно, что человек этот появился здесь недавно и человек этот был чем-то недоволен.

– Как вы считаете, пророк Мухаммед был мусульманином? То есть верил ли он в единого Бога? – спросил его шейх.

– Конечно! – с некоторым удивлением ответил человек в белой курте-пижаме, которую обычно носят сельские жители.

– А Иса, да святится его имя, был мусульманином, то есть единобожником?

– Да… – немного подумав, ответил тот человек.

– А что можно сказать о пророке Мусе? – спросил шейх.

– Да! Он также верил в единого Бога.

Участники беседы пока не понимали, к чему клонит шейх, переглядывались и многозначительно смотрели друг на друга, ожидая, чем же кончится эта речь.

– Хорошо, скажите мне, друзья, – обратился теперь шейх Мансур ко всем присутствующим, – а прародитель Нух – Ной, как его называют христиане, – был ли он мусульманином?

Собравшиеся утвердительно загудели и закивали головами!

– Ну и последний вопрос. Был ли Адам мусульманином?

– Да! Ведь у него не было другого Бога, кроме того, который его создал из глины!

– Значит, получается, что все люди на Земле мусульмане?

Шейх смотрел с вызовом, по очереди вглядываясь в лицо каждому в этом кругу.

Последнее утверждение вызвало тихий восторг. Люди, собравшиеся в этот вечерний час вокруг лампы на заброшенном кладбище, почувствовали, что трещина, разделяющая людей разных верований, находится не только снаружи: она проходит через сердце каждого человека. И вдруг эта трещина вместо того, чтобы расширяться, внезапно сузилась, пусть на мгновение, и даже показалось, что она вовсе исчезла! Улыбался даже недовольный, улыбался так, будто гора свалилась у него с плеч.

По-видимому, это было завершение долгой беседы, и люди стали расходиться. Они подходили к шейху, прижимали руку к сердцу, говорили несколько вежливых слов, а затем растворялись в густых сумерках. Остался небольшой кружок самых близких, Алим заметил, что кое-кто из присутствующих был одет так же, как шейх, – люди пытались ему подражать даже внешне. Близость окутала оставшихся едва ли не осязаемым теплом.

Мансур молчал и сосредоточенно смотрел на лампу, бережно взмахнув рукой, отогнал мотылька, летевшего на свет. Вдруг он спросил у юноши, сидевшего справа от него:

– Скажи-ка мне, кому мюрид должен доверять больше: себе самому или своему шейху?

Юноша заулыбался – для него, индийца, человека с врожденным почтением к старшим, к учителям, богам, ответ был очевиден, и он воскликнул:

– Конечно учителю!

Шейх покачал головой, но ответу явно не удивился.

– Человек в первую очередь должен верить себе, – молвил он. – Если он не верит в себя, то, несмотря ни на какие его клятвы в преданности, он не сможет верить учителю и рано или поздно учителя предаст так же, как будет предавать все в своей жизни. А еще человек должен верить в то, что внутри всего есть Бог, – просто мы не чувствуем его и не слышим его голос и постоянно ищем что-то вокруг.

В тот миг Алиму подумалось, что даже если сказанное обращено не к тебе, а к кому-то рядом, возможно, оно все же предназначается именно тебе. Если бы пчела собирала нектар только с одного вида цветов, она бы погибла. Нектар везде: в людях, в предметах, в складывающихся положениях. Сказанное во многом относилось к нему, поскольку он был воспитан в среде, где для всего требовалось подтверждение – сноска или цитата с указанием источника. В его мире ученых и студентов на веру ничего не принималось, и поэтому в дружеском кругу Алима любой разговор сводился к спору – если не внешнему, облеченному в слова, то к внутреннему, с самим собою. Единственным исключением оставалось искусство – живописи и поэзии до определенной степени позволялось быть такими, какие они есть, бездоказательно.

Собравшиеся погрузились еще глубже в тишину, многие обдумывали сказанное, поскольку только что одной простой фразой их взгляд на жизнь, подобно драгоценному камню на круге ювелира, приобрел еще одну грань. Алим вынужден был признать, что сказанное о вере в себя – правда… Если слушаешь своего учителя и веришь, что сам однажды сможешь достичь такого же знания и понимания, то, веря в свои силы, прилежно учишься. А если махнул на себя рукой, как бы ни был велик учитель, он ничем тебе помочь не сможет.

Дело шло к ночи, и Алим слегка забеспокоился о ночлеге, хотя так тепло было и в людях ощущалось столько доброты и отчего-то словно бы родства, что он мог бы, наверное, провести ночь здесь, никуда не уходя. Связь его с деревом, камнем и людьми установилась навсегда, он подумал: вот так, наверное, в такие минуты человек может неожиданно повернуть свою жизнь! Светящиеся цифры на стрелках его часов превратились в двух светлячков в бескрайности и говорили больше о пространстве, чем о времени.

Получалось, что господин Мансур, по сути, стал для него волшебной резной дверью, которая открыла ему дорогу в удивительный мир. Без такой двери по многомерному лабиринту города можно пройти в одной лишь плоскости по улицам и площадям, осмотрев по пути памятники, а потом валяться в гостинице, недомогая с дороги или от непривычной пищи, да почитывать путеводитель Мюррея, чтобы было о чем рассказать друзьям по возвращении домой.

Не верилось в счастье, сошедшее на него, как лучи солнца на стены домов, которые он видит во время утреннего пробуждения. Алим был счастлив, что в первый же день в Дели ему удалось выполнить главное поручение – достичь основной цели, которую он себе поставил. Это было невероятно, это было похоже на сказку! Он в шутку подумал, что завтра может с чистой совестью отправиться домой. Пока плыл в Индию, в пути представлял себе, как придется ему бродить по городским развалинам несколько недель и, вероятнее всего, ничего он не найдет. Но раз намеченная цель столь быстро достигнута, значит, есть еще что-то, возможно, более важное, ради чего судьба привела его сюда.