Ленты Мёбиуса

Они долго сидели и смотрели молча, как где-то в начале деревни меняло цвета окно-маяк. Девушка, может, и думала начать разговор, но не начинала. А Алёше разговаривать не хотелось, он только радовался, что не один.

– Марго! – крикнули от костра. – Мы в Погост на дискотеку, ты с нами или остаёшься?

– Сейчас! – Она поднялась с земли на корточки и внимательно посмотрела на Алёшу: – Увидимся. – Вслед за остальными пропала в темноте.

4

Четвёртый день шёл дождь.

«И так всё залило, морковь плаванью обучается. Куда? – ворчал Емеля, глядя в окно, но потом обязательно прибавлял: – Ну да ладно, после такого потопа хоть грибов навыскакивает, что прыщей от крапивы».

Сначала Алёша радовался дождю. После похода в Погост, после бессонной ночи, которая казалась Алёше кошмаром, он проснулся только в обед. А на улице дождь!.. Ещё тёплый, несущий свежесть, ещё вперемешку с лучами солнца, ясный взгляд которого дарит возможность любому глазу увидеть в каплях воды самоцветы…

Алёша, раздетый до пояса, выбежал под дождь. Поднял руки навстречу дождинкам, обжигающим непривыкшее тело: «Вы-рас-ти хо-чу!» Долго кружился в непонятном танце, кричал в голос, не стесняясь соседей. Подскочил под потоко, под звонко ударяющую в землю струю, которая сразу же заскользила по телу, освежающе обнимая своей тонкой текучей рукой уставшего человека. Иногда Алёша подставлял под домашний водопад ладони, набирал полную пригоршню и плескал это ручное озеро влаги в лицо. Часть воды попадала в приоткрытый рот…

– А-а-а-а! А-а-а-й! – услышал Алёша звонкий голос. Удивлённо оглянулся: в его двор через открытую калитку, широко разводя руки и хлопая ими по бёдрам, разбивая босыми ножками лужи, вздымая их мелкими брызгами, влетал смеющийся белобрысый малыш в одних шортиках.

Но первое очарование дождём прошло. От неутешного плача неба в дом пробрались сырость и стылость, и приходилось топить русскую печь, выкладывая сухие берёзовые дрова клеткой. В подрубе печи, за расписными дверками, нашёл Алёша ухват, осыпавшееся помело, три алюминиевых чугунка, согласно своим размерам сложенные один в другой, да ещё несколько сковородок и совсем новые жестяные формочки для шанег.

В большом чугунке Алёша варил суп, в среднем – молодую картошку, а в маленьком – каши.

Эх! Как же вкусна каша, согретая в сердце русской печи!

…Алёша отставлял заслонку, медлил несколько секунд, ожидая, пока выйдет самый горячий запёртый печной дух; цеплял чугунок и вынимал его на свет ухватом, потемневший держак которого отполирован ладонями. …Затем, натянув на пальцы рукав рубахи, скидывал горячую крышку, снимал ложкой подсохшую корочку, сдабривал кашу маслом… а сам дышал, не мог надышаться запахом, повторяя про себя: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет».

Стол Алёша скатертью не застилал, любил так. Стол довольно большой, тяжёлый, со столешницей из трёх широких досок, сделан по-простому, но очень прочно. Алёша ставил посерёдке его на квадратный кусок фанеры чугунок с слегка парящей кашей, рядом клал некрашенную деревянную ложку, два-три ломтя чёрного хлеба, отходил в сторону, садился на кровать, скрипнувшую пружинами, и минуты две смотрел… – наедался вкусом.

…Первая ложка обязательно полная, обязательно под запах мягкого Анниного хлеба.

В субботу Алёша принёс от Анны, закрывая плащом, готовое тесто. Вытопив печь, испёк шанег. После бани сидел у окна и пил чай с этими золотистыми, мазанными маслом каравайчиками. Горячий чай вышибал пот и Алёша вытирал его внешней стороной ладони. За окном, как и всю неделю, шумит дождь; с крыши сбегают струи воды; капли, попавшие на стекло, скользят вниз. Кажется Алёше, что он находится под водой внутри батискафа, который со страшной скоростью поднимается из пучины к поверхности океана. Счёт времени потерян. Иногда тюль дождя сдёргивается на пару минут и за окном виднеется давно изученное до мелочей лицо соседнего дома, который сильно просел на один угол и, кажется, сейчас стронется с места и поплывёт, разбивая просевшим углом воду.

…Нежилой, ещё более почерневший от дождя; в окнах кое-где вместо стёкол фанера. Крыша пологая, далеко выпущенная с обеих сторон, крытая шифером, который местами замшел. Кажется, что проливной дождь, бьющий по крыше, хочет вдавить дом ещё глубже в землю. …На левом краю крыши потока[1 - Поток – бревно с выдолбленным желобом, служащее для стока воды с кровли.] нет, торчат только большие деревянные лапы, на которых он раньше держался. На правом краю бревно-поток сохранилось. Широкое, наверно, изгнившее наполовину, выдвинутый вперёд конец его провис под собственной тяжестью. Срывается с него водяная полоска, сбиваемая иногда порывами ветра.

Алёше вид дома напоминал клоуна из цирка, клоуна с грустным лицом, когда тот плачет.

5

Утром Алёша встал с восходом солнца – «приранился», – как говорит Анна. Шума дождя не слышно. Тишина. Кажется, что со времени, как упали первые, ещё радующие капли, прошла целая жизнь. За окном всюду свежие краски. Лёгкой, стелющейся по земле дымкой нарождается туман. Весь неоглядный лес курится множеством невидимых изб…

«Вот и новый день. Новая страница жизни, как говорит Серёга», – подумал Алёша и принялся затапливать русскую печь.

Только-только солнце скинуло свой красный наряд и оторвалось от леса, не прошло ещё и получаса от пробуждения Алёши, как он заметил входящего в калитку Емелю, который, как солдат, прошагал по двору, громко хлопнул входной дверью, простучал кирзовыми сапогами по веранде, на перекошенном полу коридора …видимо, поскользнулся, – и открыл дверь в избу.

– Что не весел, голову повесил?! – сказал, ещё не видя Алёши. – …Печь топишь? – правильно. Уважаю. Я тоже люблю по утрам вот так же у устья посидеть, покупаться в тёплом дыхании мамки. – Он протянул руки к огню, словно они замёрзли.

Алёша внимательно наблюдал за Емелей.

– Погода! – сказал тот очень громко и оглянулся назад.

– Погода.

– Но теперь ничего, прояснело. …Эх-хе-хе.

– Эх-хе-хе-хе-хе, – повторил Емеля через несколько секунд, разглядывая фотографии на стенах. – Эх, Лёшка, пропадаю! А давай-ка, Алексей Георгиевич, поедем на рыбалку на ночь. Ты как, готовый к такому делу?

– Давай.

– Только погодим. – Он присел на корточки, и Алёша заметил, что глаза его засветились. – Вот только наносной воде дадим убежать и мусор унести. Это нам несколько дней на подготовку. Сеток, правда, всё одно не поставишь – илить будет, рыба не пойдёт. Но мы её обманем! На рогатки ловить будем.

…Выплыли из деревни в тумане. Над водой он бежит, поигрывает, а на берегах лежит неподвижно. Сквозь пелену тумана едва различимы прибрежные кусты, похожие сейчас на далёкие горы или на огромных животных. Туман настолько густ, что, бывает, не сразу поймёшь, куда править, и кажется, что Емеля повернул обратно. Иногда приходится огибать травяные островки и отмели. Лодка почти неслышно разбивает водную гладь, задевает своими бортами и дном речную растительность, и каждая травинка шепчет: «Привет! Привет!» Весло погружается в воду с тихим мелодичным звуком, образуя при этом маленькую убегающую назад воронку. Иногда весло стукается о борт лодки, и этот звук кажется слишком громким, но он сразу поглощается особой тишиной тумана. В ведре, стоящем у Емели за спиной, побулькивают живцы – маленькие колючие окуньки, которых наудил Женька. …Нет-нет и донесётся откуда-то с быстрины говор реки, занятой своим делом, или вдруг совсем недалеко ударит крупная щука.

Емеля не начинает разговор, молчит, улыбается в бороду и молчит. В лодке сидеть без движения холодно, Алёше поневоле приходится подёргивать плечами. Он то и дело опускает ладонь в воду: тёплая, как парное молоко. «А может, молоко? А берега кисельные», – придёт в голову. Зачерпнёт горсть воды, поднесёт к самым глазам, будто так не видно: нет, не молоко. Лодка слегка покачивается из стороны в сторону, покачивается и Алёша. Голова и плечи его опускаются, расслабляя мышцы. …Незаметно закрываются глаза, туман обволакивает всё тело и несёт куда-то на своих крыльях. Сон, утренний сон обнял ласково.

– …Ну что, выспался?! – крикнул Емеля, и Алёша чуть не выпал из лодки, до боли вцепившись пальцами в борта.

– Во! Я уже давно дожидаю, скоро ли ты вывалишься да искупаешься, примешь утренние процедуры! Пора, парнёк, рогатки ставить! Это ж надо так заснуть. Молодость проспишь! Но ничего, не выпал, в нашу породу.

Алёша всё ещё не пришёл в себя, хлопает испуганно глазами. Тумана нет. Лодка от криков Емели, от его смеха, качается. В глазах Алёши качается голубая поверхность воды, вся в зелёных лопушках, в белых лилиях. На поверхности воды качается искажённое волнами, идущими от лодки, отражение солнца, уже слегка поднявшегося над лесом. С одной стороны реки – сосновый бор, с другой – полянка. Густо пахнет травой, на нарядах которой начинают подсыхать украшения росы.

– Гляди, какая луговина! Широкие Пожни, наши с Аней сенокосы. В своё время из-за них с другими воевали, а теперь зарастают. Их ещё капустниками зовут. Капусту здесь ростили. Видишь, в своё время отняли у природы, а теперь природа обратно вертает. Кончилась аренда.

– От Широких Пожен и ставить начнём. Самолучшие места. Промой глаза, да гляди как рогатки настораживают. Прокорм будет. …Ну, Лёшка, хоть сладко приснилось?

– Как будто мы в облаках плывём, а с обеих сторон от нас чудесные животные кивают нам головами…

…В обед на небе появилась туча.

Емеля встал в лодке, поглядел на тучу из-под ладони и сказал уверенно:

– Грибная! Тата раньше на сенокосе такую увидит и приговорит: «Не бойтесь, робята, это-о хле-еб-ные морока». Давай, Лёшка, позаботимся сами о себе. Ищи куст погуще, спрячемся под него, хоть не всякая капля с лёту… – Он стал грести, разгоняя лодку и глядя вдоль по реке. – Где-то тут черёмуха стояла, моя старая знакомая. Лёшка! Ягод наедимся, даров природы!

И действительно, уже через пару минут Емеля так умело направил лодку по самому берегу, что они оказались под защитой старой, нависшей над рекой черёмухи, все ветки которой отяжелели от никем не тронутых спелых ягод.

Емеля смело встал в лодке прямо в гущу веток и, нахваливая, ел ягоды, срывая их поочередно то одной, то другой рукой, стараясь выбирать самые крупные. Несколько сплюнутых косточек застряли у Емели в бороде, но он не замечал этого. В воздухе чувствовался терпкий запах потревоженной черёмухи. Алёша боялся вставать в лодке, и ему достались только те «дары природы», до которых он смог дотянуться. Сладкие, с своеобразным вкусом, напоминали они что-то из детства.

Алёша, придерживаясь за борта (лодка от возни Емели качалась), запрокинул голову и посмотрел вверх, где местами от ягод чернело. Сквозь небольшое окошко в листве увидел тучу. Тёмная, она уже закрыла собой солнце (и краски вокруг потускнели), но солнце всё-таки выглядывало из-за неровных краёв отяжелевшего облака. Казалось Алёше, что сейчас солнце пронзит тучу лучами, прорвётся сквозь намокшую вату. …Пошёл дождь, сначала редкий, потом зашумел. Вот они остывшие солнечные лучи, прошедшие сквозь намокшее облако. Летят к нам дождинками. А река во множестве, вразнобой, открывает маленькие ротики, чтобы проглотить капли…

– Эх! Хороша черёмуха. Люблю! Рот вяжет, хоть лишнего не скажешь. – Емеля, наевшись, сел. – Запомнил, Алексей Георгиевич, которые твои рогатки?

– Чего?

– …Твои, говорю, рогатки с одничками, тата ещё ладил. Не боись, с моими не спутаешь, у меня подписаны. – Голос Емели приглушало шумом дождя. Стало свежее. – Кто-то в детстве велел подписывать. И у меня на каждой рогатке, на ручке, буква «П» вырезана. Ты будешь себе делать – букву «А» вырезай.

Емеля помедлил немного и продолжил:

– А ты заметил, что нитку на рогатку восьмёркой накручивают, знаком бесконечности? – И замолчал, видимо слушая дождь.

…Алёша задумался: и в самом деле, капроновую нитку или леску, чтоб они не путались, не слетали, накручивают восьмёркой на оба конца рогатки. Вспомнил Алёша, что, когда цепляют живца, поводок из проволоки надо вставлять ему под жабру так, чтоб вышел в рот…