Ленты Мёбиуса

Емеля уже несколько раз порывался уйти, но не мог. Иногда на пару минут он открывал глаза, смотрел на бани, похожие сверху на домики маленьких, бедно живущих человечков. Смотрел на реку, красивую при закате, который раскинулся над лесом в полнеба и напоминал перевёрнутую около одной из бань Емелину лодку. На реке шумело: похоже, спокойная на вид вода натыкалась где-то на препятствие и, огибая его, в голос недовольничала… Емеля, слушая этот шум, оставляя в памяти увиденное, закрывал глаза. Слушал призывные утиные кряки, пересвист утиных крыльев. «Возвращаются», – думал; слушал ветер, ударяющий в холм, в стену дома, пересчитывающий пальцами мамы путанные Емелины волосы; слышал, как на огороде этот ветер до гудения раскручивает винт искусно сделанного самолёта-флюгера… У Серёги гуляли. И иногда из открытых окон его дома слышалась старинная, давно не звучавшая в этих местах песня.

Пела только женщина, голос её, деревенский, родной и даже слова выводящий по-деревенски, вырывающийся на волю вместе с выдыхаемым воздухом, растекался по надречью, полнил собой всё кругом, заставлял Емелю прислониться к стене дома, влиться в неё. Емеля замирал, забывался и уже не представлял себя отдельно от голоса: как… в далёком детстве, ощутив лёгкость, поднимался высоко в небо и куда-то летел… Не замечал Емеля, что из глаз его бегут редкие слёзы, которые на щеках и бороде старается подсушить обнявшийся с песней ветер.

…Когда таяли в воздухе последние слова песни, Емеля приходил в себя, чувствуя, что в тело его возвращается сила, прогоняющая неприятный откуда-то взявшийся озноб.

Часто женщина брала паузу, и в это время слышались пьяные голоса мужчин, а Емеля радостно думал, что вскоре один за другим начнут приезжать в деревню отпускники и пенсионеры, зимующие в городе. Сначала их надо будет переправлять на лодке. Потом, когда вешняя вода спадёт и река вернётся в русло, перетянут мужики с берега на берег тот длинный плот, что привязан сейчас около бань и едва виден из-за них. Как только появится плавучий мости-бон, приезжать станут чаще, и к лету деревня вовсе олюдит, заперестукивается молоточками и топорами, заперекликивается весёлыми голосами земляков, наполнится звуками неровно выводимой у кого-нибудь на встретинах песни…

* * *

Ночь Емеля почти не спал – куда-то, покалывая, торопилось сердце. Устав от сна, встал рано утром, выглянул в окно. На улице туман.

– Вот и угадывай погоду! А закат вчера красён был! – вырвалось у Емели.

Он, не одеваясь, выбежал на крыльцо, – довольно поёжился от бодрящего холодка и… – чуть не задохнулся! Жадно захватал ртом воздух, сердце сжалось. Показалось ему – горит… совсем близко, и дымом уже заполонило всё вокруг, сдавило в белых клубастых лапах родной дом.

…Через несколько секунд Емеля опамятовал, расчувствовав, что вдыхает туман.

– Вот ведь!..

– Вот ведь!.. Словно облако. Не будь часов – время не угадать. – Он помолчал немного и крикнул: – О-го-го! – Прислушался, как вязнет в молочном тумане голос. Огляделся кругом – не видно соседних домов; сбежал с крыльца, сделал несколько шагов. Ступням, не привычным ещё, не нахоженным в этом году без обуви, зябко. Под ними… прошлогодняя трава, среди которой, кажется, только пробивающаяся, молодая, – мокрые от росы. Неосознанно стуча зубами, Емеля присел на корточки – над самой землёй тумана нет и видно далеко. Почему-то обрадовался этому, заспешил в дом.

2

За ночь намело сантиметров тридцать снега. И это в середине мая, когда земля и деревья, встречая лето, оделись уже в зелёные наряды.

Емеля вышел на крыльцо, потоптался по снегу.

– Май, май, – коня заставай, сам на печь …полезай, – сказал он, привыкший за зиму разговаривать сам с собой. – …Нет коня. – И уже возвращаясь в дом, почти подумал: – …на снегу чисто шкурать будет.

На сегодняшнее утро Емеля с сестрой Анной, единственной кто в деревне ещё держал корову, договорились резать годовалого бычка. Они продержали его всю зиму, так как племянник их добыл лося и нужды в мясе не было. Теперь же Анна решила не пускать бычка в лето, а забить и сдать в город найденному дочерью скупщику.

Емеля собрался и вышел на улицу. На востоке, над самым лесом, тёмно-красной полосой растеклась заря. Кругом сумрачно. Внизу под деревней что-то дружелюбно шепчет река. Текущая между заснеженными берегами, напоминает она сейчас набухшую на огромном виске вену. Около белокрыших, с чернеющими срубами бань через реку перекинут мостик. Он, среди тёмной воды, в своём белом одеянии, трогает девственной красотой.

Емеля, глубоко проваливаясь в глухо скрипящий под ногами, даже сквозь сапоги ощутимо холодный снег, шёл медленно, поглядывал на реку, тяжело думал о предстоящем…

– Здорово, Емеля!

…Не разобрав откуда крик, Емеля вздрогнул, от испуга чуть не упал.

– Здорово, Емеля! – повторила Нюра, худая торопливая бабка. – Чего пугаешьсе?

– Здорово, здорово!.. – Он нагнулся, чтобы вынуть почерпнутый в голенище сапога снег. Вынимая, хмуро смотрел на свои только что оставленные следы. Почему-то показались они ему похожи на медвежьи…

…Вспомнив, как его пробрал испуг, Емеля улыбнулся. Специально повысив голос, так как Нюра была глуховатой, крикнул:

– Зима!

– Да, намело, намело…

– У нас лето короткое! Всё!

– Да, да… А у меня картошка выползать надумала. Хватило дури в апреле в землю сунуть…

– Я говорю, лето у нас короткое!

– За грехи, наверно, мои. Ум на старости отшибло.

– Ничего! Не замёрзнет, отродится.

– Отшибло, отшибло… – твердила Нюра.

Емеля внимательно посмотрел на неё…

– …пойду. – Зашагал дальше.

Сестра давно ждала брата. Русская печь топилась, из её рта дышало жаром.

Емеля сел напротив печки. Он любил смотреть на огонь и чувствовать, как прикосновения тепла погружают в дремоту. …В устье печи поставлена ведёрная кастрюля. На боку её нарисованы яблоки с виноградом… «Аня воду греет, – подумал Емеля. – Правильно».

Анна, полная, черноволосая женщина, в отличие от брата, не могла сидеть на месте. Как только засиживалась она, вспоминался ей бычок, с самого рождения вспоминался; катилась по щеке слеза. …Анна тут же скороговоркой повторяла про себя: «На то и кормим, на то и кормим, на то и кормим…»

…Все последние дни тяготили Анну мысли о предстоящем, не давали спать ночами. Мысли эти, по нерву, который обязательно соединяет хорошую хозяйку со всей её скотиной, передавались корове и телёнку. Анна знала, видела и чувствовала это, даже стала… панически бояться входить в хлев… Поэтому, как только подступали к Анне воспоминания, вскакивала она с места, ненужно ходила по избе в поисках дела. …Причём из-за своей полноты ходила она с трудом, комично помогая себе взмахами полусогнутых рук, хорошо зная цену каждого шага.

– А он хоть придёт, не обманет? – тихо спросила Анна.

– Не обманет. Не должен…

Ждали Серёгу, того самого, к которому в половодье Емеля перевозил гостей.

Из отпускников Серёга в этом году приехал раньше всех, ещё по снегу, – ему надо было справить поминки по матери, которая умерла прошлой весной как раз в эту пору, немного не дожив до тепла.

У заботной покойницы в кладовке, среди прочего, имелся в запасе сахарный песок. Зная это, Серёга сразу по приезде поставил бидон браги, а уж как наладился, – целыми днями гнал самогон и пьянствовал.

…Серёга забарабанил в окно неожиданно и громко. В дом зайти отказался наотрез, стоял на улице, курил, перетаптывался на месте, давя ногами глубокий снег… Отошедший в сторону, в чёрном тёплом полушубке, без шапки, с рано облысевшей головой, с раскрасневшимся лицом, Серёга был виден в одно из окон во весь рост, отчего окно это походило на большой портрет, перечёркнутый крестовиной рамы.

В доме засобирались.

Пока Емеля, потерявший своё недавнее умиротворение, нервно пытался застегнуть куртку, Анна шепнула брату:

– …А чего он без шапки?

– Так что, что без шапки?!

– К корове, к коровушке ведь пойдёт.

– Ну?!

– Стельная она. Нельзя.