Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

Она приняла яблоко от Прасковьи и унесла в свою келейку.

– Ну, дети, идите с няней, – сказала мать. – Вон к бабушке гости идут.

Няня отвела нас в келейницкую. Это была маленькая комнатка в два окна, упиравшиеся в монастырскую стену. Угол возле окон был уставлен весь иконами в киотцах, в золотых рамочках, в фольговых украшениях; вербы, с умильными херувимами из воску, были заткнуты за иконами. Горели три лампадки – синяя, зеленая, розовая; к ним подвешены были вощеные яйца в серебряных блестках. На иконах были блеклые венчики из бумажных цветов. К простенкам были стоймя прислонены пяльцы с вшитыми в них одеялами для стеганья и простыней для строчки. Пяльцы были обернуты в простыни, прикрепленные булавками. Посреди комнаты стоял стол, за которым сидели две монашки в апостольниках, старичок монах в полинялой рясе, с редкими седыми волосами, рядом с ним – высокий чернобровый мужчина в поддевке из синего сукна. Параскевушка разливала чай, стоя у большого самовара, поставленного подле стола, на табуретке, а другая келейница, молоденькая Марьюшка, подавала чай гостям и обносила их едой с печеньем, вареньем, соленьем, установленной на подносе с рыцарским замком и дамою. Гости потеснились и дали место няне с нами. Помолчали.

– Приехали поздравить бабушку с праздником? – осведомилась у меня старшая монахиня, с тремя длинными волосками на подбородке, росшими из родимого пятна.

Я потупился.

– Отвечай же матушке, – шепнула мне няня.

– Да, – сказал я. – Мы бабушку любим.

– И подобает, – отозвался седой монах, – и подобает не только любить, но и почитать… И почитать, и почитать! – повторял он, точно обрадовавшись, что напал на это слово. – И почитать! Мед у вас, мать Параскева, – прервал он сам себя, – дивный: благоухает.

– Кушайте на здоровье!

– В этом году меду благоухание, – ответила монахиня с волосиками. – Травы цвели превосходно. Мать игумения посылала меня на хутор, на покос. Открою я, бывало, окно, как к утрене вставать, а из окна, от трав, благоухание, будто ладаном росным окажено.

– А я возвращаюсь к слову своему: и почитать! Мать Иринея – дивная старица.

– Мало ныне уж таких, мало, – откликнулась вторая монахиня, худая, серая старушка, в медных очках.

– Воистину – молитвеница! – сказала няня. – Васенька наш, – она погладила брата по спине, – родился болезненный. Почти ничего не ел. Плачет, бывало, плачет, а доктор рукой машет: ничего, мол, не могу, и, наконец, сказал: вы, дескать, денег мне не давайте: я ездить езжу, но в пользу не верую, а для своего, докторского, любопытства: как конец обернется. И порешили мы с барыней под образа Васеньку положить: не мучить боле, а на волю Божию. Доктор это увидел, махнул рукой и больше не приезжал. Только мы его проводили, а матушка Иринея к нам.

– Никуда не ездит, а тут приехала, – отрезала значительно Параскевушка.

– Приехала – и прямо к Васеньке идет. Мы за нею. «Нет, – говорит, – я одна побуду. Вы устали небось».

– Ну, это неспроста. Не «устали», а неспроста, – сказала монахиня в очках.

– Простое ли дело? – сказала няня. – Мы за дверь отошли. А она подле него на колени стала и так-то молилась, так молилась. Мы видим, а она нас нет…

– Ну, это кто знает? – сказала Параскева. – Видит, нет ли.

– А потом встала, нас позвала, кажет нам личико Васинькино. «Видите, – говорит, – к здоровью этот сон у него». А у него носик худой, будто у птенчика. «Боюсь, матушка, умрет», – барыня это говорит. «Ах, мать, мать, – отвечает, – плохо ты смотришь, говорю тебе: видишь, улыбка у него во сне, к здоровью это. Жестко ему здесь лежать, перенесите-ка в детскую, в кроватку. Ишь, он ручку откинул». – «А мы было, тетушка, нарочно его под Богом положили здесь…» – «А я что же говорю: мать, мать, плохо слушаешь, и я говорю: отнеси в кроватку, под Богом – Бог несть Бог мертвых, но Бог живых…» И будто все по-нашему она говорит, а все не наше выходит, не как у нас… Собралась тетушка уезжать и говорит: «Привозите, – говорит, – его через неделю в монастырь причащать, к Ивану Предтече». Хорошо. А мы думаем: как повезем? Не пришлось бы в монастырь на кладбище нести…

– Неверие ваше, – сказал монах.

– И что ж, действительно, целый день Васенька спал, а проснулся – кушать попросил. И пошло, и пошло: по фунту, по два в день здоровье вливалось. И причастили мы его в воскресенье, в монастыре, – и вот он у нас молодец какой! Чтобы не сглазить.

Няня поцеловала Васю. Помолчали.

– Старица! – сказал монах.

В это время за дверью мягкою скороговоркой произнес кто-то:

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!

– Аминь, – отвечала Параскевушка.

И вошел тот белый мужичок, который клал поклоны подле собора, на кленовой дорожке.

– Егорушка, здравствуй, – сказала Марьюшка.

Все ему обрадовались. Монах стал тесниться – и вытеснил ему местечко возле себя. Но Егорушка не сел, а только рукой дотронулся до места, а сам весело заговорил, потряхивая волосами:

– Я с ним, я с ним! – и указывал на брата.

Брат не сразу привыкал к чужим людям и молчал при них долго, и няня опасливо посмотрела было на Егорушку. Но брат, сидевший с краю, ближе всех из нас к Егорушке, стал тесниться к ней, и около него очистилось местечко. Егорушка и занял его не все. Он полез в карман и, вытянув оттуда кусочек воска, подал брату:

– На-ко птичку, на-ко птичку, малец, – вот поет, вот поет!

– Замечайте, – шепнула няне Параскева, – он неспроста.

А брат, взяв «птичку», взял со своей тарелки пряник, облитый сахаром, и подал Егорушке:

– А я тебе пряник!

Монах рассмеялся тут – добрым, старым смехом, удивленным каким-то, – и развел руками:

– Ну, что за дитя! Прямо сердце! Простое сердце! На тебе, говорит, пряничек! Это блаженному-то, блаженному…

А Егорушка встряхнул волосами и сказал:

– Блажен, блажен, а Господь Преображен.

– Сегодня не Преображенье, Егорушка, а Усекновенье, – сказала монахиня с волосиками.

– И усекновен, и блажен! – мотнул головой два раза.

– Это он про Предтечу, – шепнула монахиня.

А Егорушка опять полез в карман и, достав оттуда медную пуговку, протянул ее мне. Я взял и, смутившись, встал, не выходя из-за стола, и низко поклонился ему:

– Благодарю вас.

Сказал я это так, как учили нас говорить старшим.

Монах опять развеселился.

– Господь посреди нас…

Егорушке налили чаю, и он пил его, откусывая маленькие кусочки сахару и макая их в чай.

– Хорошо ли молился сегодня, Егорушка? – спросила монахиня с волосиками.

И впервые тут заговорил мужик в армяке, все время молчавший. Он покачал головой и сказал: