Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

~ ~ ~

Этот рай земной мне подвернулся шесть лет тому, когда Министерство Образования Нагорно-Карабахской Республики—ново-независимого, само-провозглашённого, но так никем и не признанного государства (да! не спорю! откликнулись пара горсоветов из посторонних полушарий), поскольку мудрые державы на свою жопу приключения не ищут: «Ты, касатик, прав по всем статьям: юридическим, морально-этическим, этнографическим, сейсмо-футурологическим, но у тебя же в недрах нефти ни шиша, так ты, душа моя, иди-кось, гуляй отседова…»—устроило тут как бы пионерский палаточный лагерь для школьников Степанакерта.

Сатик тогда отработала в нём две лагерные смены. Подряд. Я попытался заикнуться, предварительно и довольно скромно, с предложением оставить кровинушек наших под мои отеческие опеку и радение, но, и вполне ожидаемо, инициатива получила должный отфырк… Не сказать, что я очень уж так совсем настаивал, но всё равно довольно яркая демонстрация наличия доброй воли с моей стороны, нет разве?. И потому Ашоту с Эммой почти всё лето пришлось коротать под маминым крылом, две лагерные смены, от звонка до звонка, в отрядах соответственно их возрасту и полу.

А старший ребёнок в семье, Рузанна, к открытию лагеря сдала экзамены за второй курс Госуниверситета и махнула к ним, на должность самопровозглашённой Пионервожатой. С развалом Советского Союза должность эта приказала долго жить, да и пионеров стало не сыскать, кроме как в нетленных шедеврах Советской кинематографии… Но я всегда готов принести соболезнования родственникам любого тормознутого форс-мажора, что не увернулся там, где Рузанна шла к избранной ею цели… Так что, для всего лагеря, она стала Пионервожатой, в платёжной ведомости должность не значилась, но она и не переживала.

Оставшись один дома, всего за пару недель бессемейной жизни я смертельно устал от непривычной тишины вокруг и однажды под вечер покинул место жительства в направлении деревни Сарушен, приобретя пачку печенья и каких-то конфет в магазинчике на выходе из города. (На тот момент в своём развитии, я уже дорос до понимания, что радость встречи с папой нужно закреплять, чем слаще, тем лучше). Пешком и на попутках, мне удалось преодолеть двадцать с чем-то километров до деревни и, уже в темноте, я пришёл в лагерь.

Как раз на этом месте, где я сейчас лежу, стоял холстяной складной табурет лагерного Директора, Шаварша, на который, кроме него, никто не смел садиться, правильный престол не под всяк зад заточен. На широком стволе этого Грецкого Ореха, уже тогда расщеплённого ударом молнии, висела одинокая яркая лампочка, которую с тихим урчанием питал задвинутый за спину дерева генератор. Свет рассасывался темнотой над парой длиннючих столов из листового железа врытых пунктиром вдоль края поля, по обе стороны каждого стояли как вкопанные (такими они и были) узкие скамьи из того же хладоточивого материала. Два непроглядно-чёрные приземистые пирамиды армейских палаток, каждая вместимостью на взвод военнослужащих, силуэтились в тёмном поле: одна девочковая – для Воспитательниц и всех прочих девочек лагеря, вторая для мальчиков и Физрука. Чуть в сторонке, рисовалась двухместная палатка Директора Шаварша и его жены на должности лагерной Поварихи и Медсестры. Глубже в поле, метров за тридцать правее палаток, тихий костёрчик лениво лизал короткими язычками пламени конец сунутого в него бревна, целый ствол, в общем-то, с отсе?ченными сучьями, чтобы легче пропихивался вперёд, по мере прогорания, в мерцающие угли уже отпавших от него кусков…

Все лагерные Воспитательницы рекрутировались, естественно, из учительниц городских школ, которым хватило света одной лампы, чтобы опознать меня и тут же кликнуть Сатик. Рузанна прибежала следом. Моё появление обрадовало обеих, хотя Сатик внутренне напряглась, готовая дать отпор излишним сентиментам, что не успели за минувшие две тыщи с чем-то лет укорениться и доказать свою необходимость в процессе выживания.

Был поздний вечер после трудного дня и легкомысленно посягать на основополагающие ценности меня не очень-то тянуло. Я держался с пристойным достоинством и послушливо сел с краю – на холод железа под задом, за холод железа под локтями. На столе разворачивался лагерный ужин. Благодарно и не прекословя, принял я тарелку жидкой каши из непонятной крупы, ложку из алюминия и осколок рубила из когдатошнего хлеба. И я даже попытался отгрызнуть кусочек от этой археологической находки орудия Каменного Века, хоть сразу видно было, что это не для пластмассовых зубов; пришлось вежливо заныкать артефакт под край тарелки и сосредоточиться на вареве…

(…как умудрились воссоздать слепок счастливого пионерлагерного детства времён Советского благоденствия в непризнанной стране, чей Министр Образования, в приступе гласности, признался, что его министерство не располагает средствами даже на покупку футбольного мяча для Школы № 8?

Скорее всего, Армянская Диаспора прислала грант на это дело и в конце лета получит аппетитный доклад с приправой искреннего ликования: «На $40 000 вашего щедрого дара, все школьники Степанакерта, столицы новонезависимой Нагорного Карабахской Республики, поимели уникальнейшую возможность…»…)

Реляция гипотетическим донорам от непойманных грантокрадов прервалась радостным писком Эммы притиснувшейся к моему боку. Я ласково гладил её гладкие волосы и узкие плечи дошкольного возраста, задавал вопросы о чём-то, она отвечала и тоже о чём-то спрашивала. «А где Ашот? Не знаешь?»

Она указала на дальний конец примыкающего стола, где свет от лампочки изнемогал в неравной борьбе с ночью. Ашот сидел там, забыв об ужине, разиня восхищённый рот на высившихся вокруг него старшеклассных недорослей в их неумолчном ржанье и гоготе птичьего базара со скал арктических морей… Я достал гостинцы из кармана моей летней куртки и отдал Эмме – иди поделись. Она отошла, тая в темноте обступившей пыл перепалок и бряцанье посуды о холод железного стол…

Ужин плавно перетёк в трапезу взрослых. Воспитательницы чинно и педагогично пили сухое-полусладкое. Физрук, Директор, Участковый из ближней деревни, и я довольствовались неизменной тутовкой. Всем на закуску шла мелкая рыбёшка, которую днём Участковый трахнул в речке разрядом из одолжённого в лагере генератора, а затем казнённых (без стула, но электричеством) дожаривала лагерная Повариха, она же Медсестра, она же жена Директора…

Группа подрастающего поколения приблизилась к застолью с челобитной о позволении им потанцевать и Шаварш милостиво соблаговолил сдвинуть лагерный отбой на полчаса. Тем временем, я спросил Рузанну про Ашота. Она сказала, что тот уже спит в палатке мальчиков и вызвалась сходить за ним, но я ответил: «Не надо. Не буди».

Подростки собрались у костра и танцевали под музыку из колонки подвешенной на дерево возле офанарённого Ореха. Вначале мне показалось странным, что все, как один, выплясывают спинами к руководству за столом листового железа, но пришла догадка – каждый пляшет со своей персональной тенью, такой прыгучей, так далеко отброшенной в ночное поле светом лампы-одиночки. Затем Директор лагеря объявил, что хватит с них, выключил генератор и удалился в двухместную опочивальню своей власть предержащей палатки…

Некоторые из отдыхающих в уникальном лагере прокрались—по? двое, по? трое—обсесть тихо обугливающееся бревно, чтобы, часов до двух-трёх, взаимно ущекотываться—до всхрюков, до вскликов, до приступов—так и не превзойдёнными со времён палеолита анекдотами либо стращать друг дружку ужастиками, что вошли в моду при царе Горохе, под сочувственным присмотром Воспитательниц, их школьных училок, сменявших одна другую в ходе негласной ночной смены…

Я выдержал до часу, прежде чем согласился на свободную койку в мальчуковой палатке и оставил Сатик отбывать её очередь у костра, потому что в шесть утра должен был выйти на автобус до Степанакерта….

Годы спустя, я спросил Ашота почему он не подошёл ко мне в ту ночь. Он отвечал, что о моём появлении ему сказали лишь на следующий день, когда я уже покинул лагерь. Ответом на мой вопрос о печенье с конфетами, послужило недоуменное пожатие плеч… Эмму я не виню. Шести лет от роду, схомячить втихаря печенье, что попалось посреди лагерного пайка – это здоровое проявления уместного и обоснованного эгоизма. Но бедный Ашот! Каково вырастать с мыслью—и пусть она давным-давно погребена и надёжно забыта, от неё никуда не деться—что твой отец не захотел подойти к тебе? Изо всей семьи только к тебе одному отец твой подойти не захотел…

Ладно, кто старое помянет… или, цитируя ежедневную поговорку моей заключительной, но самой почитаемой тёщи, Эммы Аршаковны, «кянгя ли-и!»

~ ~ ~

И-иии! Чёт меня на блюзы сковырнула эта уединённо роскошная ширь ёмкостью на одну персону… Скажем дружно – нафиг нужно! Посидели, а теперь похулиганим… Вперёд, каналья!

Не углубляясь в чащу на крутом склоне, я прочёсываю опушку вдоль поля, выдёргиваю сухой сук отсюда, усохшее деревце оттуда на старую коровью тропу. Продвинувшись таким манером метров на двести, я иду обратно, подбирая заготовленный сушняк с валежником. С грузом из охапки дров, возвращаюсь в бывший лагерь и снова выхожу за недособранным. Раз и ещё полраза. Готово.

Следующий шаг – ломка топлива для готовки блюда «пионеров идеал-ал-ал», звонко воспетой картошки печёной в костре. И этот кусок работы приходится исполнять голыми руками, потому что при мне и ножа даже нет. Порой людей, в натуре, раздражает факт моего безоружного бродяжничества и они изумлённо заводятся стращать меня волка?ми и бандитами. Однако до сих пор, за все свои побеги на волю, мне встречались только олени и лисы, да пару раз медвежьи следы, ну а бандитам явно лень устраивать на меня засаду в тумбах. Единственный, но неизбежный натяг, когда посреди ночи задёргается вдруг очко от непонятных лесных рявков рядом с палаткой. Но тут уж ничего не поделаешь, и если б я даже на себе калаш пердолил с полным боекомплектом, то и он бы заморился сгладить во мне симптомы такой реакции.

Правда, без нападения не обошлось. Тогда я ночевал под кустом в окрестностях деревни Мекдишен в своём спальном мешке обёрнутом куском синей синтетической мешковины, на всякий. (Абсолютно бесполезная хрень, в дождь секундально промокает, но это было до 2000 года, когда купил свою одноместную Made-in-China.) Где-то после полуночи, два волкодава из сопровождения запоздалого всадника наткнулись на моё гнездовье под кустом. Вуй! Вот они взлаяли у меня над головой! Их хозяин, как подъехал со своим фонариком, тоже оторопел от невиданного явления в родных краях, но синий куль проорал ему из-под куста, что я турист из Степанакерта и поскорей уйми своих зверюг. Мужик завёл было знакомую херню насчёт волко?в с бандитами, на которую у меня уже зла не хватало, и я кратко отвечал, что после его сучьих гампров мне вообще всё пох… ну в общем… не испугает, как бы…

А во время ночёвки на Дизапайте, третьей по высоте горе в Карабахе, полчаса спустя туда же поднялись ребята из Хало Траста. Это такая международная организация с британской пропиской, которая финансирует и обучает технике разминирования аборигенов горячих точек на всей планете, потому что у конфликтующих сторон есть пакостная привычка натыкивать уйму минных полей для убиения живой силы противника, неважно военных или гражданских. Побочным эффектом является геноцид животных—как диких, так и одомашненных—бедные создания, как правило, понятия не имеют о политической ситуации в ареале их обитания. Мы же в ответе, за тех кого приручаем, или как?

Короче, местные сапёры, обученные британскими аборигенами, взобрались на Дизапайт в свободное от службы время, с наступление ночи после их рабочего дня, для принесения просьбенной жертвы, потому что на вершине той горы с незапамятных времён стоит каменная часовенка, которую нужно обойти, трижды, для получения «добро» на твою просьбу от распорядителей судьбою.

Конечно, парни из Хало Траста пришли не с пустыми руками, а притарганили жертвенного петуха дляпросьбенного матага. Но поскольку на матаг двинули с бухты-барахты, они упустили прихватить с собою нож и раздосадовались отсутствием у меня такого снаряжения… Однако молодцы не растерялись, с лёту изобрели новую технологию и оттяпали голову жертвы осколком горлышка водочной бутылки из кучи мусора после предыдущих матагистов.

И только в том году, когда я взобрался на вторую по высоте (и совершенно чистую) вершину, Кирс, со мной была имитация швейцарского армейского ножа, подарок Ника Вагнера. У него в ручке до фига всякой всячины: вилка, штопор, и даже пилочка для ногтей. Не помню куда я его потом запропастил.

Но сколько бы я тут не выделывался, в павлиньем хвосте моих бродяжьих достижений отсутствует региональная вершина номер один. Линия фронта незавершённой войны между Азербайджаном и Арменией проходит через неё. Так что, если не одна сторона, так другая меня не пропустит, а может, без вопросов шмальнут синхронно.

Всё это к тому, что ломать сухие ветки руками, технически, не слишком-то и сложно, и вскоре я заготовил две немалые кучи дров для костра. Когда первая прогорит, нечищенный (таков рецепт) картофан надо закопать в горячий пепел, а сверху навалить вторую, чтоб и она сгорела. Но это не сейчас, сперва установлю палатку, а то крутой тумб за речкой уже напрочь загородил солнышко и от Варанды потянуло сумерками…

(…в каждом человеке сидит пироман…

“ пировали пироманы пирогами с Пиросмани…”

Поначалу смахивает на недошлифованную скороговорку, а потом, исподволь, подкрадывается жуткий разделительный вопрос: Пиросмани тоже пировал в компании или он как бы таки начинка в тех пирогах?.)

Очень удачно вышло, что мне не удалось сломать этот толстый сук при заготовке топлива и теперь, чтоб не устроить пожар на всё поле, систематическими кругами обхожу кулинарный костёр и пресекаю попытки к бегству шустрых выплесков пламени… Но вот костёр уже обведён чёрной ретушью сгоревшей травы, часовой-дубиноносец сменился праздным зевакой над весёлой пляской огня поверх кучи сучьев, а дрын обращён в посох для по?дтыка моего опорно двигательного аппарата…

А что тебе видится в языках пламени или в трепещущем мерцании чёрно-белых головешек разваливающихся на угольки?

(…мы были семенем, потом ростком, потом ветвями, почками…)

Теперь, превращая посох в кочергу, я разгребаю жар их воспоминаний – сделать ямку на дюжину картошек, обед и завтрак, 2 в 1. Огонь ест дерево, я ем картошку, меня едят мошки…

(…кто не ест, тот не живёт, даже паиньки-кристаллы жрут втихаря пространство своим безубойным ростом.

Но сожрать время даже не пытайся, потому как его вовсе нет. Время это ржавая селёдка сбивать со следу лопоухих легковеров. Элементарный лохотрон. Подменка словом «время» того, что, по сути, серия различных состояний пространства. Какое-то место освещённое солнцем слева – это утро, то же самое место в подсветке справа – вечер. Проще простого. День как единица измерения времени? Да не транди ты! День всего лишь разница между двумя состояниями пространства. Яблоко прибавить яблоко получится пара яблок, а не единица времени, блин! Чушь собачья!

О, прости, милая! Тих-тих-тих… Ты не пугайся только, всё хорошо, серый волк далеко, за лесами, за горами, а тут всё схвачено и под контролем…

Ну да, как-то само собой выходит, лишь только нарисуется эта сладкая парочка, пространство и время, у меня враз катит расширение сознания, совсем чуть-чуть, почти и незаметно даже, если не слишком присматриваться. Но как только взбредут эти гады на ум, хоть даже и слегка, мимоходом—хрясь! – треск короткого замыкания, весь взъерепенюсь, и – пошёл лепетать взахлёб полную галиматью и ахинею. Горожу чёрт-те что, где и Господь ногу сломит… Ни дать, ни взять – реинкарнация того чокнутого юродивого, Василия Блаженного, только накрученный по смежной тематике.

Но не буйствую ничуть. Вот уж чёрта с два и Боже упаси. Оба могут засвидетельствовать, что в ходе приступов никто из гражданских лиц и разу не пострадал, никоим образом. Наплету несуразицы, да сам в ней и запутаюсь, тут и бзику конец, а дальше на мне опять хоть воду вози, или чё уж там навьючат на покорную спину кроткого йеху…)

~

~

истоки

Что-то упорно мне подсказывает, что твои познания о своих же генеалогических корнях по отцовской линии оставляют желать лучшего. Однако утешаюсь убеждённостью в том, что твоё фамильное дерево с материнской стороны регулярно поливается и получает надлежащую подкормку и уход, а твоя бабушка, Гаина Михайловна, в деталях представила тебе кто есть кто на 2–3 предыдущих поколения. Если не глубже.

Обоснованная уверенность в жёстком табу на моей родословной (когда ты неподалёку) зародилась благодаря нежданному письму от твоей матери с извещением о моей кончине. Ну не то, чтобы – бух! по мозгам, нет, деликатная подача смягчала новость: раз тебе сказано, что твой папа умер, то нельзя подвергать хрупкость детской психики видениям бродячего покойника, которому всё не сидится на том свете… Правильная презентация, она хоть что самортизирует.

С тех пор, как призрак хороших манер, я избегал надолго покидать свою могилу. А и к тому же, когда сосед в пивной начинал гнать пургу печальной повести, что хоть теперь он и никто, но в своё время ходил Старпомом на атомной подлодке, то без зазрения и угрызений, а на вполне законном основании, я поливал в ответ про свою бытность заслуженным лётчиком-испытателем, покуда не разбился, трагически, на сверхсекретной модели нового поколения… и за это не имеющее аналогов достижение, кстати, удостоен Золотой Звезды Героя Советского Союза. Посмертно, есессна, и жаль, что награда не нашла героя, потому что эти суки ленивые даже и не искали толком, как всегда…

Вся эта потетень, сказать по чести, не показатель дара фантазировать не отходя от кассы, но плод коллективного творчества масс, потому что в ту романтическую эпоху, когда ребёнок матери-одиночки начинал задавать вопросы касательно неполного состава семьи, недоукомплектованная мамаша озвучивала традиционную отмазку: «Твой папа был лётчик и – погиб». Жёсткие факты жизни приберегались для подруг из непосредственного окружения. «Он младшим счетоводом был, девоньки, и разложил в конторе на столе. По гроб жизни не забуду как у меня под сракой те счёты ёбаные ёлзали. Туда! Сюда! Круть! Круть!»

Впрочем, дотошной презентации корней от меня не жди, моя осведомлённость о собственном происхождении поверхностна до обидного, науку евгенику в те поры держали в том же чёрном теле что и нынче…