Минсалим, Мунир и полёт с шахматами

– А что делать?

– Берёшь наждачку и шкуришь подставки по кругу, потом берёшь нулёвку и опять. Ты же слесарь, что тебя учить! В оконцовке шарик из фетра в пасту макаешь и начинаешь доводить.

– Ну, это как два пальца об асфальт! – приободрился Мунир.

Минсалим сел за свой стол и только через час подошёл к Муниру, тот всё ещё мусолил первую подставку.

– Слушай, друг ситный, Ты хочешь завалить всю работу? До дырки ведь протрёшь. На каждую подставку тратить не более десяти минут. Иначе мы с тобой пролетаем, как фанерка над Парижем!

– А как узнать – готово или нет?

– Должен почувствовать. Ты же работаешь с металлом, чувствуешь его, так и кость.

Через час перед Муниром стояло пять подставок.

– Молодец! – похвалил Минсалим.

Первая сильно отличалась от остальных, до того ученик отполировал. К фабричному блеску Минсалим не стремился, шахматы должны выглядеть, как вещь с историей, пожившая на белом свете.

Минсалим повеселел, глядя на увлечённо работающего друга. «Есть Бог, – думал он, – послал в пиковый момент помощника. Вдвоём мы о-го-го!»

Мунир приободрился, вошёл во вкус. Минсалим корпел над фигурками, Мунир выдавал одну за другой подставки.

– Сколько денег хочешь получить за работу? – спросил Минсалим, когда сели пить чай. – Давай договоримся на берегу.

– Что ты! Что ты! Ничего не хочу, – замотал головой Мунир. – Это я должен за учёбу платить. Я как слесарь нормально получаю. Хочу быть мастером как ты.

– Будешь!

В одном из перекуров Мунир подошёл к Минсалиму, тот вырезал охотника.

– Чем ты работаешь? – спросил. – Интересный инструмент.

Минсалим для Мунира раздвоился. Один – друг, с которым ели детдомовский хлеб, а другой – Мастер. Он и разговаривал с ними по-разному. С первым Минсалимом был запанибрата, со вторым говорим с придыханием. Минсалим чувствовал свою раздвоенность в глазах друга, но молчал. Решил: быстрее научится.

– Это старинный инструмент – клепик, – объяснил Муниру. – Всего несколько мастеров осталось, кто работает им, все стараются механизмы для скорости привлекать. Лица, глазки, тонкие детали клепиком вырезаю. Ни одна бормашина не заменит.

– А второй клепик у тебя есть? – спросил Мунир.

– Нет.

Муниру не терпелось попробовать. Минсалим пообещал:

– Закончит полировать подставки для фигур, будешь узорами их украшать. Работа несложная – справишься.

– Жалко, – раздосадовался Мунир, – у нас один инструмент на двоих.

– Ты чё нос повесил, – говорю ему, – ты слесарь или кто? Возьми на полке старый надфиль и сделай клепик. Ручка из дерева.

Он три штуки смастерил с разными концами – пёрышком, треугольничком, лепестком, как я ему наказал. Сказано с руками человек – слесарь. Проворно справился с заданием, я бы дольше копался. Отличные клепики получились. На похвалу Мунир чуток задрал нос, дескать: мы атомщики ещё и не то могём.

Днями и вечерами просиживал со мной в мастерской, настолько увлёкся. Начал орнамент на подставки наносить. Полностью освободил меня от второстепенной работы. Появилось время оставшиеся фигуры со всей тщательностью делать. Без спешки.

Душевно друзья работали. Было время поговорить, повспоминать. Обедали тут же в мастерской. Минсалиму жена по утрам собирала тормозок на двоих. Варёные яйца, бутерброды…

За обедом вспоминали детдом. Любая мелочь могла дать толчок. Жена положила бутерброды с маслом…

– Помнишь хлеб с маслом, которым подкармливали нас поварихи за коров? – спросил, раскладывая на столе еду Минсалим. – Ты ведь гонял коров в стадо?

– А как же! У тебя была Дочка, а у меня Ночка. Твоя рыжая, а Ночка чёрная с белыми пятнами. Вот интересно: Тобольск был такой город, что в самом центре запросто ходили коровы.

В хозяйстве детдома насчитывалось четыре десятка поросят, две коровы, несколько лошадей и бессчётное количество куриц. Вообще-то коров обязан был отгонять конюх, но чаще это делали ребятишки. Задание было ответственным, утром ни свет ни заря, пока ещё все спали, подняться и вечером, бросай все игры, отправляйся за бурёнками. Будили детей поварихи. Коровы отличались смирным нравом, не требовалось вести на верёвке, хворостиной – подгонять. Парнишки идут по Октябрьской (она же Сибирский тракт, в прошлом – Петропавловская), за ними бурёнки покорно шествуют. Минут, может, двадцать, двадцать пять идти до окраины города, где собирал пастух стадо. Ему мальчишки (бывали отгонщиками и девчонки) сдавали Дочку и Ночку, сами возвращались в детдом, где их ждало лакомство. Поварихи брали по большому куску белого хлеба и мазали толстым слоем настоящего сливочного масла. А сверху щедро посыпали сахаром.

– Что это была за еда! – вспоминал Минсалим. – Какая колбаса может сравниться. По сей день помню, как прокусывали зубы слой масла с сахаром, проникали в мякоть белого хлеба…

– А в завершении облизываешь сладкие губы. Знаешь, я когда впервые девчонку поцеловал, облизал губы, будто ждал крупинок сахара на них.

– Это ты точно напомнил: съешь хлеб, прожуёшь и последний штрих – облизать губы. Утром можно было есть не торопясь, впитывать каждую крошку, каждую сахаринку. Это вечером должен поделиться, кто-нибудь обязательно на хвост сядет. Утром все спят, ешь один.

– Вроде бы и кормили неплохо, но есть хотелось всегда.

– Когда нас перевели в обычную школу, с домашними стали учиться… Ты в татарской школе остался, я в русскую пошёл. Татарский язык так и не выучил толком. Так вот, сдружился с Юрой Дьяковым, он в Поповской слободе жил, на Первой Сибирской. Пришли к нему. Бабушка сделала глазунью на сале, здоровенную сковородку нажарила. Юрка закочевряжился: не хочу. Думаю: как это человек есть не хочет? Невероятно! Я с утра до вечера голоден. А тут сковородка скворчит, жёлтые глазки аппетитно подмигивают, запах невозможно вкусный наполнил кухню. Как можно отказаться? Глазунья не успела остыть, я уже расправился с ней, сковороду хлебом полирую. Бабушка забеспокоилась, в тревоге руками всплеснула:

– Не поплохеет тебе, сынок?

Я ей честно заявляю:

– Мне, бабушка, от еды никогда не плохеет.

Она смотрит на меня испытывающе, будто ищет на лице признаки близкой смерти:

– Но там же двенадцать яиц! – говорит с ужасом. – Двенадцать!

– А я, бабушка, не считал. Надо было с кем-то поделиться?

– Да нет, надо ещё пожарю! Но ведь уму не постижимо – двенадцать вот так вот одним махом проглотить! Мужик не каждый осилит!

Славно мы трудились. Мунир работал без устали, что ни скажу – делает. И не переставал удивляться. Одним инструментом попробует линию провести, другим. Я северную или татарскую легенду вспомню. Или пофилософствую на тему труда костореза. Скажу, что поле деятельности у нас по большому счёту всего ничего – крутимся вокруг трёх-четырёх персонажей: человек, животное, птица, рыба. Ну, дерево ещё. У музыканта семь нот, у нас и того меньше. Как быть? Помещай героев во вселенную под названием Любовь и жизни не хватит рассказать. Резец подключай к сердцу. Делаешь медведя – залезай в шкуру медведя, женщину, пусть ты мужик, будь женщиной. Почувствуй за спиной крылья, вырезая птицу. Надо стать волшебником, чтобы сделать волшебника. И не думай, сколько получишь. Придёт срок – продашь работу, но не навешивай раньше времени ценник.

Сидим в один из вечеров, Мунир говорит:

– Сегодня пятница, я по плану должен пиво пить. А некогда. Пролетает пивопитие.

Я тогда не придал значение его словам. А зря. Оказывается, недопитое пиво не прощается организмом Мунира, недопив найдёт момент и потребует компенсации.

День на десятый напряжённого труда Мунир заявил:

– Закончим шахматы, поеду в Димитровград и уволюсь, буду резать.