Дочь царского крестника

– Да.

С ним два автоматчика-пэпэшатника. Капитан к папе повернул голову:

– Отец, отправляйтесь домой, сын проследует с нами, кое-что надо выяснить.

И повели меня, не по тротуару, а посредине дороги. С боков пэпэшатники, капитан сзади.

Девятого августа японцы напоследок вели аресты советскоподданных, а десятого августа уже советские стали арестовывать русских. Такой парадокс.

Плохо японцы подготовились к началу боевых действий, подрастерялись, как бомбардировщики налетели. Надо что-то с заключёнными тюрьмы делать. Решили первым делом уголовников, а сидела всякая мелкота, выпустить. За ними охрана сбежала. Политические не стали ждать особых распоряжений, тоже пустились в бега.

И в то же время японские особисты начали обходить дома и хватать русских мужчин, в первую очередь, кто советского гражданства. Если раньше придумывали – «радио советское слушал и другим рассказывал» или что-то подобное, чтобы записать в советские шпионы, а потом издеваться в тюрьме, выбивать показания, в последний день не утруждали себя поиском причин: русский, значит, враг. И расправились со всеми, кого успели схватить, с японской жестокостью – обезглавили.

С приходом Красной Армии их похоронили в братской могиле.

Вовремя папа с Женькой, как началась бомбёжка, убежали из города, не попали в лапы раздосадованных японцев… А меня советские взяли. Привели в китайскую школу в Кудахане. А там голые стены, парт нет – китайцы-крестьяне, пользуясь безвластием, порастащили. В большом пустом классе капитан передал меня полковнику, сам ушёл, полковник забрался на учительскую кафедру и стал задавать вопросы. Не скажу, что я испугался, когда меня капитан попросил «проследовать для выяснения». Мало ли. Грехов за душой не было. В политику не вмешивался, в боевых отрядах не состоял. Однажды японцы хотели поставить под ружьё, забрать в отряд Асано. В 1938 году японцы создали отряд из русских парней под командованием полковника Квантунской армии Асано, дабы использовать потом воинское соединение против Советского Союза. Японцам не хватало своих солдат, хотя их держали в огромном количестве в Маньчжурии. У Асано было несколько отрядов, под его командование мобилизовали не одну тысячу из числа русской молодёжи: кавалеристов и пехотинцев. Военные школы, готовившие бойцов отрядов Асано, были в Ханьдаохэндзы и под Харбином на станции Сунгари-2.

Призывы в отряды производились ежегодно. Меня тоже дёрнули… Открутиться не удалось. Полный вагон нашего брата из Хайлара призвали, а также из Трёхречья. Везут, ребята как на подбор молодые, здоровые и разнюхали, что около паровоза, мы следом были прицеплены, штабель ханжи – китайская водка, гадость неимоверная, 60 градусов. Противная и страшно вонючая. Из гаоляна гнали. Причём была в деревянных ящиках, залитых гудроном. Парни ушлые, исхитрились и на ходу утащили ящик, в проход заволокли, пробили дыру и давай веселиться… Японцы, сопровождающие поезд, зашли, посмотрели. Знают, что солдаты едут. Я думал, будут жалобы. Нет. И больше не заходили. В вагоне не передать, какой гвалт начался. Все кричат, перебивают друг друга. Я никогда не пил, а мне:

– Ты что, напился уже? Пей давай! На всех хватит! Когда ещё удастся! Как запрягут японцы…

Один пристанет, – уступишь, выпьешь, тут же другой с кружкой лезет: давай ещё… Набрался я до беспамятства и заснул на полу в чужом купе. И весь вагон пьяный до безобразия. И закуска не помогла, её полно у каждого было. Мне отец полную сумку набил – поросятина, курятина… Всё одно напились мы… Утром думал: подохну. У меня сердце никогда не болело… В Харбин приехали, медкомиссия, а сердце давит. Врачи не знают истоки болезни. Про ханжу не говорю. Консилиум японцы устроили. Один за руку меня взял, подвёл к остальным докторам:

– Какой из него солдат? Он сердечник!

И комиссовали.

Ускользнул от Асано. Нас ведь сразу взяли в оборот. Поселили в казармы на Сунгари-2, первая ночь прошла, утром командуют:

– Вылетай строиться!

Не выходи – «вылетай!» Младшие командиры вытурили на улицу. Выгоняли с командой «без последнего». А кто замешкался, последним выскакивал, тому – плёткой по спине. Да так жиганут, как рассказывали, целый день чувствуешь. «Без последнего» нас конвой в лагере из бараков выгонял. Могли к последнему так приложиться, калекой человека сделать… Выдали нам балахоны защитного, как японская форма, цвета с лошадьми возиться. И погнали бегом на конюшню. Закрепили за мной жеребца гнедой масти – звали его Беркут.

– Будешь, – говорят, – на водопой водить! Мыть, чистить! Скребки, щётки получишь.

Командовал нами казак, он в двадцатом году с белыми в Маньчжурию пришёл. Свирепый, рассказывали, мог и по зубам въехать в воспитательных целях.

Не успел я Беркута на водопой сводить, вызывают и ещё шестерых: немедленно в Харбин и по домам. Забраковали нас.

Приезжаю домой, поезд рано пришёл, ворота наши закрыты. Забор не маленький – два двадцать высотой. Я сейчас на скамеечку встаю, на столбик от калитки… Пёс Байкал, пока перелазил, загавкал на меня, а увидев, застеснялся, закрутился, дескать, извини, оплошал… Стучу, папа открывает, и руки у него опустились:

– Как? Какими судьбами? Сбежал?

Знал, из Асано не выберешься. Это как в армию – запекут на несколько лет. Очень переживал, как меня призвали, молчал, но страшно не хотел, чтобы под ружьём на японцев служил. Некоторым удавалось откупиться, мы не смогли.

Папа обрадовался, обнимает:

– Везучий ты, Юрка!

Не запятнал я биографию службой в японских частях. Вовремя ханжа подвернулась. В лагерях до изнеможения работал, но сердце не болело, как от той ханжи. Только сейчас стало пошаливать…

Советский полковник начал писать, я напротив него и через стол вижу на листке, что перед ним, крупными буквами стоит: «СМЕРТЬ». Меня жаром обдало. Заскакали мысли блохами: почему сразу «смерть»? Почему? Что я сделал? Полковник заметил резкую перемену во мне:

– Что с вами?

Я постарался бодрым голосом ответить, но получилось хрипло:

– Всё хорошо!

Не сознался в испуге. И засмеялся про себя, ещё раз бросив взгляд на листок. «СМЕРШ», – написано. Потом-то узнал, куда попал. СМЕРШ – смерть шпионам, контразведка.

Он говорит:

– Рассказывайте, всё, что знаете, что скроете – будет на вашей совести.

И я прочитал лекцию о КВЖД и русских в Китае. Полковник пару-тройку наводящих вопросов задал, потом крикнул лейтенанта, назвал несколько фамилий:

– Вызови этих сюда и всех свободных.

Застучали сапоги, класс заполнился офицерами – лейтенанты, капитаны…

Начал им рассказывать, что граф Витте, дальновидный министр финансов России стремился к партнёрским отношениям с Китаем. Ему и принадлежала идея постройки Китайской Восточной железной дороги через Маньчжурию на паритетных с Китаем началах.

Рассказывал не поверхностно, не как солдатам у танка, полковник попросил со всеми известными подробностями. Полковник сам вопросы задавал и офицерам сказал, чтобы спрашивали…

Дорога должна была послужить мощным фактором развития востока России и севера Китая и связала бы Читу и Владивосток через Маньчжурию кратчайшим путём. А также Порт-Артур (сейчас Ланьшунь) и Владивосток. Выгода и России, и Китаю. В 1898 году при династии китайских императоров Цин началось строительство. В необжитой местности за пять лет была проложена дорога. На голом месте возведён за три года Харбин, столица КВЖД.

В Хайларе при прокладке КВЖД железнодорожные батальоны стояли, казаки, среди которых и мой дед по матери, – охраняли стройку. Шайки разбойников хунхузов по округе шныряли. Китаец деньги получит, их за хорошую плату нанимали на строительство дороги, куда ему заработок прятать? В косу. Они косы носили. Ещё одно место – кушак, длинными кушаками обматывались. В него завернёт деньги и пошагал домой в деревню с этим богатством. А потом казаки находят бедолагу километрах в десяти от Хайлара – убит, кушак размотан, денег нет. Казаки гоняли хунхузов.

Историю КВЖД я хорошо знал. Как начал чесать, что протяженность главного пути 2500 километров, построено 912 мостов, самый длинный через Сунгари в Харбине – километр. Девять тоннелей, самый длинный через Хинган у станции Бухэду – 3 километра 80 метров. Рассказал о постройке порта и города Дальнего на месте, где до этого были гаоляновые заросли. К морю подведена южноманьжурская ветвь КВЖД. В 1931 году японцы напали на Китай и оккупировали Северную Маньчжурию, в 1932-м образовали государство Маньчжоу-Го. Город Дальний вместе с Порт-Артуром и часть дороги пришлось отдать японцам. В 1935 году вся дорога за бесценок была передана японцам и перешита с широкой колеи, как в России, на стандартную.

Рассказывал, где учился, где время проводил, где работал, я же до войны в американской компании автомехаником работал, рассказывал про нашу жизнь на КВЖД. Про культурную жизнь Харбина. Я восемь лет в Харбине жил.

Они думали в дикую азиатчину попали. А я им про симфонический оркестр, драматические спектакли в Харбине, оперетту, а были русские и украинские труппы, которые выступали в театрах «Модерн», «Весь мир», «Азия», «Атлантик».

В лагере я понял, что в Советском Союзе эмигрант было ругательным словом. Вбивалось в голову, что русский эмигрант – это чужак, это с камнем за пазухой человек. А я рассказывал офицерам, что мы жили своей жизнью, в своём русском мире, не точили ни на кого ножи.

Как сказал, что в Харбине несколько десятков ресторанов, шумок среди офицеров пошёл. При японцах сократилось число увеселительных заведений, в двадцатых годах, при расцвете КВЖД, насчитывалось шестьдесят ресторанов. Отец рассказывал: в Харбине, в самом центре, на Соборной площади, на углу Большого Проспекта и Разъезжей улицы, в доме Мееровича, был шикарный ресторан «Помпея». Под итальянскую Помпею. С живыми светильниками. Красивые девушки в лёгких одеждах времён гибели Помпеи держали светящиеся фонари. Наверху в этом доме был кинотеатр «Весь мир». В нём тоже оперетты ставились.

Я в последний раз видел харбинскую оперетту в 1944-м. В зале Железнодорожного собрания, а может, в «Модерне». Опера «Граф Люксембургский» с примадонной Александрой Лысцовой и премьером Виктором Турчаниновым-Лавровым.

Оперетту я любил. Мама приучила. Запомнилось: мне лет четырнадцать, мы с ней, милой мамочкой, летом поехали в гости к её сестре в Харбин. Есть фотография – я у отца в 1957-м году выпросил – она, в светлом платье, в шляпе в знойный день стоит у Жилсоба – Железнодорожного собрания. Молодая, красивая, сильная женщина. Мы с ней вышли из оперетты, пошли по Большому проспекту, Правленской улице. Вечер тёплый, нежный. Мама в шутливом, опереточном настроении запела:

Без женщин жить нельзя на свете, нет!

Я ей:

– А почему нельзя без женщин?