– Кстати, это что? – спросил я, – Летающий остров Лапута?
Спрашивать было не у кого, на самом деле. Это я спросил, чтобы голос живой услышать. Я был один в приемном покое.
Конечно, это не был приемный покой. Это был шлюз, тамбур, или прихожая, кому как нравится. Домашним уютом здесь и не пахло, так что, пожалуй, шлюз. Абсолютно металлическое помещение три на три метра, и в высоту всего два, не распрыгаешься. Взгляд уставал фиксировать тесноту помещения. Зато пол рифленый, как лист алюминия в нашем пикапе, только черный. Стены шероховатые, стальные или титановые, это если про цвет. А на ощупь – пластмасса, теплая, приятная. Низкий потолок был такого же оттенка, и, скорее всего, из того же материала. Индустриальный пейзаж, скупой, лаконичный, практичный – пол и стены легко отмывать от крови. И даже до потолка можно достать тряпкой. Мне доводилось отмывать кровь. Я интеллигент: для меня важно, чтобы все было легкодоступно, у меня вообще руки маленькие. У меня даже чётки маленькие, с крохотными узелками, настолько маленькими, что их приходилось подтягивать маленькими пальцами, а не грамотно двигать вперед большим. Я не печалился, потому что большой палец – это эго.
Чего только не лезет в голову в этом шлюзе, или в склепе.
Голова болела. Я знаю, что в черепе нет нервных окончаний и в голове болеть нечему – но моя болела. В ней что-то постукивало, потрескивало и гудело. И слева, в районе виска, кто-то давил деревяшкой, будто вмазали битой, и она немного застряла. Это было самое неприятное, я даже потрогал рукой – нет никакой биты, конечно. Бревном прилетело, там, в блиндаже. Что ж, могло быть хуже. Я уже догадался на этой войне, что ощущение боли гораздо лучше полного отсутствия ощущений.
Я сидел на полу, прислонившись к стене, автомат лежал передо мной грязный, вряд ли рабочий. Я равнодушно смотрел то на него, то на пол, то на стены. Сил хватало на то, чтобы сидеть, и иногда думать. Даже не думать, а вяло разглядывать воспоминания. Свет в шлюз несли два продолговатых, вытянутых по горизонтали, светильника, они были утоплены в стены заподлицо, словно иллюминаторы. Один в стенке у меня над головой, и один напротив, оба под самым потолком.
– «Наутилус» капитана Немо, – сказал я, вновь демонстрируя пространству свою детскую начитанность.
Пространство не отозвалось. Ну и пусть, Бог все равно слышал. На самом деле я мог даже молчать, Он и так знает, что я книжки читал. Я ведь Интеллигент.
Справа клацнуло и начала отъезжать дверь. Конечно, не дверь, а настоящий люк, и я даже огорчился, что он не шипел сжатым воздухом, как в кино. В шлюзе стояла органичная, столь подходящая этому месту, тишина, как… ну да, как в приемном покое, чего уж там. Круг замкнулся.
Дверь ушла вбок, в стенку, и в шлюзе появился Москва. Я узнал его сразу, хоть и видел до этого в полутьме, и вообще, скорее слышал, чем видел.
Сейчас он не казался аквалангистом, которого на пляже побили и отняли баллон. Да и ластов на ногах не было. Он прошел в шлюз, и остановился передо мной. Дверь столь же беззвучно встала на свое место.
– Ага, – сказал Москва, оглядев меня сверху донизу, и зачастил, – Хорошо, что вы очнулись. Извините, что не мог вами сразу заняться, мне…
– Что с ребятами, Москва? – перебил я Москву, и поморщился от боли.
Бита отклеилась от виска, в голове теперь стучало и свистело, так что трескотня Москвы была не ко времени. Вдобавок, я осознал, что сижу на ладони левой руки, и совсем ее не чувствую, отдавил. Пошевелился, попробовал высунуть руку, но она не послушалась, приросла к корме, как буксир-толкач к перегруженной барже.
Москва сделал пару шагов ко мне, наклонился, внимательно посмотрел в глаза. Не знаю, что он там увидел. Взгляд у него был цепкий, пронзающий череп насквозь, но не пугающий, а какой-то очень профессиональный, настоящий, будто он и впрямь разглядел нечто на дне моей черепной коробки. Я даже постарался не отводить глаза в сторону: пусть доктор посмотрит, он же умный.
– С ребятами все хорошо, – продолжая в меня смотреть, сказал Москва, – Я их… усыпил, скажем так. Упаковал обоих, до подхода станции, здесь их не вытащить, нет оборудования. Так что, все хорошо.
Слава и так «спал», а Лешика он усыпил своим голосом. Я даже сам едва носом не клюнул, настолько успокаивающим, погружающим в покой, был этот голос. Негромкий, слабо интонированный и чуть хрустящий, как последние крошки в пакете из-под чипсов.
В то, что все хорошо, я сразу поверил.
– Хорошо, – сказал я вяло, потому что в голове снова стукнуло, и на лице это наверняка отразилось.
– Теперь ваша очередь, – ободрил меня Москва, заметив гримасу.
– Это очередь в рай, Москва? – спросил я, – Или и меня усыпят, до подхода станции?
Москва отвел взгляд, выпрямился, и сказал с укоризной:
– Я вас сюда едва заволок. Вы сколько весите-то? А я один. Москва…
– Столица нашей Родины, – не удержался я.
– Ага, – согласился Москва, – Вы встать можете? Я вижу, вы на руке сидите. А почему вы сказали «Москва»?
Лучше бы он про руку не напоминал. Я еще раз попробовал с нее слезть, но рука не послушалась. Я тогда понял, что у меня там в штанах дырка, и я стыдливо ее ладошкой прикрываю, Интеллигент все-таки.
– А что? – спросил я, – Не Москва разве?
И показал, показав кивком головы вверх, что знаю, откуда ты, друг. От кивка заболело еще больше. Стукнуло в макушку, пронеслось вдоль позвоночника и остановилось в той самой ладони, которой я подпирал свой маленький земной шар.
– Бери выше, – сказал Москва и улыбнулся, очень солнечно, совсем как ребенок.
– А выше Москвы ничего нет, – уверенно сказал я, потому что знал это с самого детства.
– Я буквально, – сказал Москва и посмотрел вверх, примерно туда, куда я кивал.
– Ангелы… – усмехнулся я, – Что ж, я не против… А крылья где?
Вместо ответа Москва протянул мне руку, и поманил жестом – вставай, у тебя самого есть крылья… ох уж эта моя внутренняя романтичность, чего только не увижу в обычном движении чужой ладони.
Я пошевелился, сполз таки с собственной левой руки, и протянул Москве правую. В конце концов, он моложе меня и прямо сейчас в лучшей форме, пусть помогает старшему товарищу.
С помощью Москвы, бывшего Феди, я встал, распрямился, и тут же протянул вверх руку, проверяя досягаемость потолка. Да, он тоже был пластиковый и теплый. Потом посмотрел вниз.
– Автомат оставьте, – попросил Москва, – Он испорченный, и здесь вам не понадобится.
– Испорченный «калаш» мне нигде не понадобится, – проворчал я.
Тоже мне, «испорченный». Даже я, Интеллигент, так не выражаюсь. Но автоматик мой да, отгулял свое. Он еще в блиндаже отгулял, на самом деле. Вопрос не в нем, а во мне – я отгулял, или еще потопчусь? Москвичи меня наверняка отправят в госпиталь. Сейчас я ничего не чувствую, а потом как начну, так все сразу и почувствую – и голову, и левую руку, и еще что-нибудь обнаружится. Главное сейчас – на ребят поглядеть, убедиться, что с ними «все хорошо», как сказал Москва.
Рука у него была теплая, в меру сильная: не клещи, как у грузового слона Лешика. Но подниматься мне Москва помогал с определенным усилием, потому что я был чуть выше него ростом, обременен бронежилетом и неуверенно стоял на ногах.
– Как тебя зовут, братишка? – спросил я, – А то всё «Москва, Москва»…
– Родион, – смутился он, пожимая так и не отобранную у него мою руку, – Отец так назвал… делать ему было нечего. Можно Радий, если хотите.
– Можно на «ты», если хотите, – передразнил я его, – Радий… пожалуй, да. Радий лучше, чем Радон, или Радио… С таким именем и позывной не нужен. Или у тебя есть?
Он отрицательно замахал головой, отбиваясь от самой возможности иметь какой-то там позывной. Еще один интеллигент, подумал я.
– А я Интеллигент, – представился я, – Если сложно выговаривать, можно Дмитрий, или Димыч… хотя нет, это как-то не комильфо, я же не кочегар. А, можно Димон. Только не Дима, сразу предупреждаю!
Дима я был для мамы, а для отца всю жизнь Димка. «Димку» я даже не предлагал никому, а насчет «Димы» сразу предупреждал, чтобы потом не объясняться.
В голове кольнуло, и я спонтанно сжал Радию руку так, что он поморщился. Это вышло неловко, я сам смутился, расслабил зажим и Радий вежливо завел свою руку за спину, на всякий случай.
– Нет уж, – сказал Радий, – Пусть будет Интеллигент, так безопаснее.
– Как хочешь, – пожал я плечами, – Мне тоже так привычнее.
Потом я вежливо обошел автомат, постаравшись через него не переступить. Оставайся лежать, старина. Старых друзей мы уважаем, но не настолько, чтобы тащить в ремонт такого истерзанного. Отгулял, так отгулял, Родина новый выдаст. В голове продолжало стучать и попискивать, а слева в виске все так же торчала застрявшая бита. Вроде же выскочила была, и снова тут, что ли?
– Больно? – спросил Радий, внимательно наблюдавший за мной.