По ту сторону листа

– И ты не будешь жалеть потом?

– Не знаю. Наверное, нет. Толку жалеть о том, чего не изменить?

– А если можно было бы изменить?

– То есть?

– Ну, второй шанс. Прожила жизнь, а под конец – бац! И второй шанс.

– Это глупость. Даже если предположить. Всегда есть минусы. Нет плохих решений. У всего есть две стороны. Да и далеко еще до этого, – она отодвинула от себя тарелку и серьезно на него посмотрела. – С Николай Петровичем что ли говорил?

– Да.

– Как он?

– В порядке. Отдыхает.

– И что он сказал? Ему хочется переиграть всю жизнь? – улыбнулась Ира.

– Просто говорили об этом, – Коля допил пиво. – Пойдем, проветримся.

12

На столе перед Колей лежали паспорт и «костюм», поверх него – сигареты. Наступил вечер. В квартире было светло – солнце все никак не успокаивалось. В серванте – портрет. Женщина смотрит с укоризной, слегка надменно. Н.П. чувствовал этот взгляд на себе очень долго. Даже сейчас, когда Зои больше нет, он боится этого снимка.

Он поднялся, открыл сервант и положил фото лицом вниз.

Впервые он подумал, почему все произошедшее случилось именно с ним. Это награда? Но если так, то в чем она? Сможет ли он через полвека проделать этот трюк, и омолодиться снова? Или теперь он не постареет никогда? Ведь эти мысли не оставят, будут возвращаться снова и снова, а ответ придет потом, через много лет. И кто он в таком случае? Случайный Агасфер? Тогда это не награда – проклятье. В таком случае – за что?

Он растирал руками лицо, виски, бил себя по щекам, но мысли все роились, обгоняли одна другую. Ответа не было. «Все из-за Иры. Я никогда не был влюблен. Или был? Не уверен… Может, дело в этом? Подарок природы? Казус? Теперь я – «знающая молодость, могущая старость». Ира… Никогда не влюблялся. Дело в этом. Что-то переменилось. Но что толку? Я-то знаю, что будет, когда все пройдет. А все обязательно пройдет. Так всегда. И начнется то же самое. Или нет? Может, так будет всегда. Любовь… Это должно быть что-то общее, наверное. Для двоих. И что? Еще раз повторить пройденное? «…Через Север, через Юг. Возвращайся, сделав круг…» Вот я и вернулся. Что дальше? Снова поверить в бессмертие, снова узнать, что его нет, и готовиться к смерти. Стать немощным, слабым в кругу других людей. Я младше своих детей, и больше не смогу их видеть, сажать внуков себе на колени. Все с нуля, как будто ничего и не было. Но ведь было! Было и есть!»

Он сидел до глубокой ночи. Уголек сигареты, периодически разгораясь, освещал лицо Николая. Комната утопала в дымных метаморфозах, выхваченных из мрака холодным светом луны и фонарей. Тишина. Сердце бешено билось, подгоняя и путая мысли.

Распрощаться с молодостью? А что он терял? Иру. И лет пятьдесят жизни. Чего бы ему хотелось? Еще пожить? Он уже достаточно прожил. Молодость тем и прекрасна, что ее не вернуть. Второй раз она может быть тягостней и скучнее. «Все было впервые и вновь…» Ему захотелось забраться в свою старческую немощность, укрыться ею, как пледом – от новых возможностей, от бешеных устремлений, приведущих его рано или поздно к тому же самому. «Да и что я стану делать? Вся прошлая жизнь станет фильмом, в котором я исполнил главную роль и был единственным зрителем. Все станет нереально. Больше не будет семьи и знакомых». Коля вдруг с ностальгией подумал о своем столе, заваленном бумагами, о «бабульках». Даже это – часть его, разве можно резать себя на куски не известно для чего? Поигрались и хватит.

Ему захотелось последний раз взять Иру за руку, почувствовать ее дыхание, ее запах.

Коля поднялся. Печально скрипнули диван и половицы, сервант испуганно дрогнул стеклами. Юноша разделся и натянул «костюм». Только лицо оставалось молодым. Он пообещал себе больше никогда не снимать костюм, что бы ни случилось. Глубоко внутри он точно знал, что больше и не получится.

Он надел темно-синюю тройку, в которой женился второй раз, и новые туфли. Улыбнулся отражению. «Как слюнявчик», – подумал он, глядя на свисающее с шеи «лицо», и усмехнулся. В комнате на столе лежал новый паспорт. Он, на автомате, убрал его во внутренний карман пиджака, затем снова вернулся к зеркалу.

Кожа на руках была прозрачной, в пятнах, похожей на лист бумаги, залитой чаем, а щеки остались упругими, розовыми. На них не было сосудистых звездочек. Не было темных мешков под глазами, морщин, седины. Расставаться с этим совсем не хотелось. Не хотелось расставаться с Ирой. Разве сможет он теперь сломя голову нестись по парку? Нет. Никаких лестниц – лифт, ни алкоголя, ни танцев – покой и лекарства. От волнения щемило в груди. Он сделал глубокий вдох и натянул «костюм» до конца.

Едва кожа сошлась на затылке, у Н.П. схватило сердце. Держась за грудь, он подошел к телефону, снял трубку и два раза резко крутанул диск.

– Алло, – задыхаясь прохрипел он. – Боль-ша-я… Фи-лев-ска-я… де-сять… кор-пус… один… квар…тира…сто семь-десят пять. Один. Семь. Пять. Ско-ее! – он пытался говорить как можно четче.

Боль сдавила грудь. Дышать не получалось. Он хватал ртом воздух, но тот застревал в горле. Он упал на колени. От страха сердце бешено заколотилось. Н.П. чувствовал, как старая кожа пристала к лицу. Она больше не хотела быть «костюмом», она приживалась. Лицо горело, как будто свежую рану поливали спиртом. Н.П. видел свое отражение, искаженное гримасой близкого конца. Открытый рот с вываливающимся языком, капающая слюна, слезы из глаз и руки, раздирающие грудь.

Н.П. схватил себя за щеки и стал срывать «костюм». Он не думал, что может умереть так страшно. Это должна была быть тихая смерть во сне, или мгновенная от очередного инсульта. Но не так! Слева кожа не поддавалась. Справа она не успела прижиться, и он вырывал ее кусками. Он сдирал ее с головы и шеи – пол-лица были снова молоды, – но легче не становилось. Сердце все больше сдавливала незримая сила, словно кто-то пытался выяснить, как долго Н.П. сможет терпеть.

13

– Ты когда-нибудь такое видел? – молодой санитар склонился над телом Н.П. Его напарник невозмутимо гулял по квартире, дымя сигаретой, равнодушно разглядывал фотографии на стенах. Он влез в сервант, поднял перевернутое фото жены, скривил рот и снова положил его лицом вниз. Рядом лежала красивая зажигалка. Он оглянулся на товарища. Тот продолжал осматривать тело.

– Поработаешь с мое, и не такое увидишь, – сказал он, и сунул зажигалку в карман.

– Кончай ты… Лучше посмотри.

Молодой санитар перевернул тело, чтобы напарнику было лучше видно.

– Твою ж мать!.. – от удивления тот разинул рот. Сигарета прилипла и повисла на губе.

– Во-во… Смотри-ка, – молодой протянул паспорт, выпавший из кармана Н.П. – По паспорту – скорее, правая половина.

– Да… А как тебе это? – тучный санитар ткнул пальцем в фото на стене. Сигарета упала на пол, и уголек разбился о ковер.

– Бред какой-то. Не спали тут все!

– Может, статейку черканем по этому случаю, – толстяк затоптал разлетевшиеся угольки, – Давай, к соседям стукни. Надо выяснить, что за херня.

Властители

I

Виталий Сергеевич считал себя человеком искусства. Он не был художником, не был поэтом – да много кем он не был. Важнее, кем он был. Простой функционер, как говорили раньше.

В далекой юности он невзлюбил людей. Окружение незамедлительно ответило ему тем же, и все последующие годы эта взаимная неприязнь лишь помогала Виталию Сергеевичу взращивать и укоренять собственную нелюбовь. Может показаться странным, что при всем этом, Виталий Сергеевич занимал вполне приличную должность, которой многие могли только завидовать. Однако, так уж повелось, – чем меньше тебя волнуют другие, тем выше ты забираешься.

Семья представлялась ему бесполезной тратой времени. Как и любая забота о живом существе. Но прожить всю жизнь в одиночестве человеку совсем не просто, и Виталий Сергеевич очень подружился с искусством. Трудно сказать, была ли эта дружба взаимной.

Часами он бродил по картинным галереям и музеям, разглядывая свидетельства того, что он далеко не первый человек в этом мире. Он совсем не думал о руках, создававших вещи и предметы, ставшие для него семьей. Виталий Сергеевич смотрел на искусство, как на дитя. Мастер, создавший эти творения, в его глазах был лишь повитухой, но не родителем. По мнению чиновника, произведения искусства вызвались на свет тонкими сердцами и душами, сродни тем, что ютились в его заплывшем теле. Чьими? Он точно не знал. Порой он верил в то, что его, что он сам причастен к созданию картин и скульптур. Он видел кисть в своей руке, укладывающей последние тона на щеки Моны Лизы, его долото и молоток нашли Давида в гигантской мраморной скале; он был искусством, и искусство было им. Поэтому большая часть его существа, глядя на красоту, хотела только одного – обладать.