Книга о Петербурге

Хотя как посмотреть. Многих пленных шведов Петр отправил в Сибирь, а моряков еще дальше – на Дальний Восток, где они внесли свой вклад в освоение новых морских путей… Как ни странно, Сибирь оказалась не худшим вариантом для пленных шведов, во всяком случае для офицеров. Там они попали под начало князя Гагарина, сибирского губернатора, им благоволившего. Князь Матвей Гагарин, сподвижник Петра, выполнявший многие царские поручения и на юге, и на востоке державы, один из богатейших людей своего времени, сказывали потом злые языки, будто бы в пору сибирского губернаторства додумался до сепаратизма, а опору себе он чаял найти будто бы в персональном войске из пленных шведов…

Но повесили его на Троицкой площади (1721) не за это. За лихоимство.

Между прочим, на шведах он и прокололся: растратил казенные деньги на их сибирское содержание (что несколько странно – при его-то богатстве?..). А потом раскрыли и прочие случаи казнокрадства.

На самом деле история темная. Не мне судить.

Князь Гагарин висел несколько месяцев, – в петровские времена тела казненных – или остатки тел, если, допустим, колесовали – не убирали подолгу. Оно и понятно: в назидание современникам. И для острастки. Чтобы помнили. Чтобы знали.

Вряд ли этот визуальный привет адресовывался низвергнутому Карлу волхву, ему и самому на его барельефе не позавидуешь, но он, застывший во вневременном падении, все никак разбиться не может, – здесь печальнее случай: труп однажды сорвался с прогнившей веревки, его, по обычаю, снова повесили. Малорадостный спектакль. Неувлекательный. С другой стороны, расстояние от неподвижно-деревянных глаз нашего падуна до образцово-показательной виселицы изрядно, можно и не различить докучливых деталей, но каково же истинным адресатам послания – президентам коллегий, и вицепрезидентам, и советникам, и асессорам, и прокурорам, – каково тем, кто ходит на службу в Коллегии, ведь сибирский губернатор повешен прямо перед их окнами?

Царь предпочитал казнить со значением. Помародерствовали на пепелище торговых рядов – тут и висите. Согласно жребию – каждый четвертый. Всех дезертиров не перевешать? Пусть жребий из десяти одного выберет.

Вешали, четвертовали, обезглавливали так часто, что первые петербуржцы посещали места финальных торжеств гораздо чаще, чем, полагаю, современный среднестатистический россиянин ходит в кино. Петр любил зрелища.

Особенно поучительные.

Проигравший и победитель

А еще символический шведский король обречен был в своем низвержении лицезреть викториальные торжества. Чужие праздники.

Чужие праздники – по случаю его – ну как бы его – неудач.

Годовщины Полтавы и победы у деревни Лесной (виктории, во многом предопределившей Полтаву и хорошо подзабытой нашими современниками), Гангут, Гренгам…

То триумфальная пирамида, то триумфальная арка возникали на виду символического двойника короля Швеции.

Тогда как перед глазами его, падающего с высоты, Петр командовал парадами гвардейских полков и здешний воздух сотрясался от залпов пушек, исторический Карл XII залечивал в Адрианополе раны, переломы стопы, впрочем полученные не под Полтавой (раненная там нога уже зажила), а в «калабалыке» – сумасшедшей стычке с янычарами, своими союзниками.

В июле следующего года, когда он вновь оказался в седле и готовился покинуть пределы приютившей его Османской империи, случилось так, что в другом конце Европы, у мыса Гангут в Балтийском море, шведский флот потерпел поражение от флота русского. Первым ли штурмом или с третьей попытки взяли на абордаж фрегат «Элефант» и другие шведские корабли, это предмет спора историков – к зрелищности триумфа оно отношения не имеет: архитектор Трезини соорудил на Троицкой площади, всяко одно, триумфальные ворота со слоном-«элефантом», орлом-победителем и прочей аллегорией, и торжественный ввод пленных шведских кораблей в Неву состоялся. В параде на площади вместе с победителями участвовали побежденные – разумеется, в статусе пленных. Лично шаутбенахт Эреншельд, которому Петр не упускал случая оказать почести, шел, глядя в спины русским унтер-офицерам, что несли низко склоненный флаг с его корабля; по свидетельству современника, он был одет «в новый, шитый серебром, подаренный ему царем, кафтан». О деревянном барельефе он, смею думать, ничего не знал и даже догадаться не мог, кто на него смотрит. Хотя встретиться их глазам все же случай представился. Офицеры обеих сторон для участия в дальнейшей церемонии отправились в Сенат, что располагался тогда в крепости, а стало быть, прошли через Петровские ворота, еще первые, деревянные, – прямо под низвергнутым волхвом-Карлом, но даже если бы Петру пришло в голову провести экскурсию, вряд ли бы шведы признали в поверженном бородаче своего доблестного короля.

Королю Карлу между тем оставались считаные дни для его решительного предприятия – персонального скоростного рывка через всю Европу к себе на север, на Балтику. С измененной внешностью, инкогнито, никем не гонимый, он оставит свой огромный, медленно идущий отряд далеко позади. Этому двухнедельному конному броску, ошеломившему современников, самое место, без иронии, в Книге рекордов Гиннесса. Биографы будут подсчитывать, сколько миль он преодолевал за день, – больше ста! Барон Мюнхгаузен отдыхает (впрочем, он еще не родился). В наше время появляются энтузиасты, желающие по каким-то своим, концептуальным соображениям повторить на лошадях путь Карла – с лекциями, там, с просветительскими представлениями и наглядными реконструкциями, но, кажется, без претензий достичь его скоростей. А нам вся эта история еще вот чем интересна. Они ведь ничего не знали друг о друге, разнесенные на расстояние, – Петр и Карл: чем был занят другой в данный момент времени, – но словно между ними возникало необъяснимое напряжение. Каждый день торжества победителей в «царствующем граде» приближал минуту королевского эксцесса: словно сжималась пружина, чтобы, резко распрямившись, взлететь.

Да уж не заместительный ли образ низвергнутого волхва, соглядатайствующего в непрерывном падении, – проводник этого напряжения? Вот вам сюжет для мистического сочинения. Но требует проработки.

В 1718 году закончилась постройка новых, каменных Петровских ворот. Если правда все про барельеф и был он тогда же действительно перенесен на каменный аттик со старых деревянных ворот, то с вовлечением в камень, с одеванием в камне, зыбкое положение Карла волхва, зависшего между небесами и земной твердью, обрело вдруг основательность, монументальность и, можно сказать, завершенность. В тот же год, 18 декабря, на бруствере при осаде норвежской крепости Фредриксхальд, в поздний час темноты и затишья, жизнь Карла XII оборвалась. Выстрела никто не слышал. Тридцатишестилетнего короля убило пулей в висок, то ли датской, то ли от своих, – загадка, конечно, на века, но куда то загадочнее, что не убило раньше.

Однажды перед глазами волхва возникла очередная триумфальная пирамида – это означало: шведы проиграли морскую битву при Гренгаме. И снова ввод в Неву трофейных кораблей – теперь четырех. Мир, который ненавидел Карл, теперь без него приближался.

Он получил имя Ништадтского.

Конец великой Северной войны.

Ликованию победителей не было предела.

Волхв наш потерянный был обречен наблюдать на Троицкой площади маскарад.

Да что маскарад!..

Описания торжеств, посвященных Ништадтскому миру, заставляют вспомнить Светония – по размаху, расточительной щедрости и экстравагантности это уже что-то из времен Древнего Рима. Впрочем, и неудивительно. Именно тогда, на второй день небывалых торжеств, Петр был провозглашен императором.

Отцом Отечества, Императором и Великим.

Петербургская ночь

Мы не упомянули кикимору, знаменитую петербургскую. Надо ли? Столько уже про нее понаписано в наши дни. Разрекламирована, распиарена как исторически первая городская нечисть. Ее историей открывают обычно экскурсии по теме «Мистический Петербург».

Пожалуй, надо – и по трем причинам. Во-первых, наш падун, никогда глаз не смыкающий, – единственный – и до сих пор не учтенный – сторонний зритель (что ему темнота!) тех странных ночных событий на Троицкой площади. Заметим, что солдат, охранявший в ночь на 9 декабря 1722 года вход в Троицкий храм, сам ничего определенного не видел и видеть не мог в темноте, а только слышал, как кто-то громыхал в трапезной. Есть разница восприятий. Во-вторых, документы Тайной канцелярии, касающиеся этого темного дела, хранились многие десятки лет в опечатанном сундуке рядом с нашим все эти годы низвергаемым волхвом – здесь же, в Петропавловской крепости. Здесь же, в ее застенках, допрашивали по этому делу кого следует, да так, что еще трудно сказать, чье положение было устойчивее – нашего ли падающего вниз головой или тех несчастных. В-третьих, этот кудесник, вознесенный на небо бесами, принадлежит вместе со всей их инфернальной компанией, изображенной на барельефе, той же стороне реальности, что и нечистая сила, так ярко о себе заявившая в трапезной и на колокольне Троицкой церкви. Определенно этот случай для нас.

Сведения о злополучной кикиморе восходят к публикациям М. И. Семевского.

В начале 60-х годов позапрошлого века отставной подпоручик Михаил Семевский, пренебрегший военной карьерой ради исторических изысканий, получил доступ к бумагам Тайной и разыскных дел канцелярии, – в то время эти документы, разобранные «по картонам», хранились уже на стеллажах Главного штаба, в архиве Министерства иностранных дел. Колорит Петровской эпохи пленил молодого историка. Он обнаружил в себе литературный дар. Беллетризованные очерки Семевского о разыскных делах петровского времени – все же, по-нашему, «документалистика» – публиковались в различных изданиях и снискали внимание публики, но наибольшую известность они обрели спустя двадцать лет, будучи изданными в 1884 году отдельной книгой «Слово и дело!» (в заголовке новейших переизданий восклицательный знак почему-то теряют). Один из этих очерков так и называется: «Кикимора».

История с кикиморой по Семевскому вдохновляла других писателей.

В советское время эта кикимора искупалась в лучах всесоюзной известности, – с ее мимолетного появления (третий абзац), по сути, начинается роман Алексея Толстого «Сестры», а посмотреть шире – и вся трилогия «Хождение по мукам», удостоенная в конечном итоге Сталинской премии.

Примечательно: революция, Гражданская война и все эти по мукам хождения начинаются с кикиморы петровских времен, а вот в романе «Петр Первый» того же автора дело так и не дошло до кикиморы – повествование обрывается на взятии Нарвы, 1704.

В «Сестрах» вот то самое место:

«Еще во времена Петра Первого дьячок из Троицкой церкви, что и сейчас стоит близ Троицкого моста…» —

(стоять ей оставалось несколько лет; роман создавался в эмиграции; примечательно, что в это время мост уже назывался мостом Равенства) —

«…спускаясь с колокольни, впотьмах, увидел кикимору…» —

(нет, согласно делу № 17 (картон VII), изученному Семевским, кикимору никто не видел; только солдат слышал грохот в трапезной; на колокольне же доказательства пребывания нечисти обнаружил утром псаломщик, а что это именно кикимора была, так то дьякону поп сказал) —

«…худую бабу и простоволосую…» —

(художественный вымысел; только грохот из трапезной раздавался) —

«…сильно испугался…» —

(все потом испугались) —

«…и затем кричал в кабаке…» —

(где кто кричал, никому не ведомо; вряд ли кричали – говорили шепотом, но слух по городу, вероятно, распространился скоро, иначе бы и дознания не было) —

«Петербургу, мол, быть пусту», —

(по Семевскому, «Санкт-Питербурху пустеть будет», – на современный слух не очень складно, но ведь жутко по смыслу: будет пустеть ему – Санкт-Питербурху) —

«…за что был схвачен, пытан в Тайной канцелярии и бит кнутом нещадно» —

(сослан был на каторгу на три года, а нещадно бит батогами, согласно Семевскому, был осужденный одновременно с дьяконом, по другому дознанию – дело № 15 (картон VII), – некий швед-ведун, предсказавший царю три года жизни).