Киев – наш город

Старшая смотрела на жалкий остаток хлеба.

– А можно.… А можно, я его с собой заберу? Я перед сном съем.

Младшая покачала головой:

– Кто-то увидит…

– Никто, никто не увидит! – горячо зашептала Катя. – Я вот в карманчик… а потом в постели съем, когда уже свет погасят! У меня, когда ложусь – сильнее всего живот крутит!

Младшая вздохнула: она была уверена, что – и обнаружат, и заберут, и почти не сомневалась в том, что подруга, припугни ее кто-то из воспитателей, обязательно выдаст, откуда взяла хлеб. Но… но жалость оказалась сильнее, и она кивнула:

– Можно…

Все получилось еще хуже, чем предполагала младшая: Катя, не выдержав спазмов в голодном животе, решила «оприходовать» хлеб раньше, и была замечена, но не воспитателем и не нянькой, а – старшими мальчишками, которые славились тем, что отбирали хлеб у тех, кто был послабее.

Они не только хотели есть – они хотели знать, откуда взялся «лишний» хлеб. А может, просто хотели поиздеваться – рабы часто мечтают завести собственного раба, а те, над которыми издеваются – отвести душу и сорваться на еще более слабом. Катя успела сообщить, что хлеб – ее, просто от обеда остался, но мальчишки не поверили. В принципе – правильно: невозможно представить, чтобы кто-то сумел оставить «на потом» ту скудную пайку, которая выдавалась за обедом.

Но это было не главное. Главное – что перед ними была добыча, испуганная, едва трепыхающаяся, боящаяся до коликов в животе, до синих кругов перед глазами…

– Сейчас ты нам все расскажешь… где хлебушек воруешь… и как совесть позволяет жрать от пуза, когда другие голодают…

Старший из парней, «белоглазый», как его между собой назвали младшие, медленно приближался к едва стоящей на ногах жертве, когда вдруг рядом возникло еще одно существо с косичками – маленькое, насупленное и с большим ножом в руках.

– Отвали, – замороженным голосом сказала младшая девочка.

«Белоглазый» заржал. Эта кроха с ножом – что-то более нелепое себе даже сложно было представить. Да он сейчас одним пальцем…

– Эй, пацаны, вы слыхали?

– Ты знаешь, что меня при живой матери сюда заперли? – ровным тоном произнесла младшая девочка. – Знаешь, почему? Потому что меня друган отчима дорогого изнасиловать попытался… а я ему все хозяйство отрезала. Ножик, правда, не этот был, другой, но и этот тоже ничего, острый. Хочешь попробовать?

Что-то в тоне маленькой девочки было такое, что заставило «белоглазого» отступить. К его счастью, кто-то из его банды крикнул:

– Бодя, да оставь ты ее! Я что-то такое слыхал! Она и вправду… того… няньки говорили…

Бросив какую-то фразу типа «мы еще с тобой поквитаемся, паскуда малолетняя», белоглазый и его крысюки ретировались. А младшая, выронив нож, долго рыдала в объятиях старшей, и Кате впервые пришлось утешать свою младшую подружку – до сих пор всегда бывало наоборот.

– Вот так вот она мне жизнь спасла. И больше, знаешь, никто нас не трогал, – отхлебнув из чашки, тетя Катя завершила свой рассказ.

Я во все глаза смотрел на мать. Так не бывает! Это неправдоподобно! Но мама, убирая со стола тарелки, даже не попыталась опровергнуть слова своей подруги.

– Мам… это что – правда?

Мама вздохнула:

– Зря ты, Катька, ему все рассказала. Он хоть и взрослый уже… почти… но впечатлителен сверх всякой меры. Забудь, сынок, времена тогда лихие были… много всякого разного происходило…

И только спустя несколько дней я решился и задал ей вопрос:

– А что, правда, что ты мужику… ну, приятелю отчима… отрезала?

Мама пожала плечами:

– Ох, Сережка, нельзя быть таким легковерным! Мне десять едва сравнялось, когда меня в детдом определили. А выглядела и того младше. Во-первых, кто бы позарился? Во-вторых, – как ты думаешь, способен ребенок со взрослым мужиком управиться? Ну, сказала, что первое в голову пришло – у нас тогда любили всякие страшилки на ночь рассказывать, и у меня самые страшные придумывались, девчонки аж пищали. А в такой стрессовой ситуации – тоже придумалось. Главное – я и в самом деле готова была его пырнуть… куда попаду. И, думаю, именно это его и испугало. А не испугайся «белоглазый» – он и в самом деле мог бы у меня нож за пару секунд отобрать. Запомни: что бы ты ни делал, главное – не бояться. Если ты не боишься и готов идти до конца – ты уже сильнее своего противника.

Эти мамины слова я запомнил навсегда.

Тамара имела шестнадцать лет от роду и не имела ровным счетом никаких средств к существованию. В тех условиях нужно было как-то выживать. Поэтому пошла и записалась на работу в Германию. Уехала. Германия встретила ее спокойно и даже весело. По приезду всех вновь прибывших определили в фильтрационный лагерь, где, впрочем, никто долго не задерживался.

Каждый день в лагере появлялись, как их называли наши, «покупатели», и не спеша выбирали себе работников по своему вкусу. Чем уж им приглянулась Тамара, неизвестно, но после стольких лет мытарств по белу свету она вытянула счастливый билет в лотерее жизни. Тетя попала на ферму к совершенно приличным людям. Это были прибалтийские немцы, и они старались набирать к себе работников, язык которых понимали.

Понятно, что денег им там не платили, но кормили, одевали и относились не как скотине, а были и такие хозяева, а как к людям, попавшим в беду. Но немцы есть немцы – даже попавшие в беду должны целый день работать. Тамара была крепкая девушка, работы не боялась и работала.

Ко времени появления Тамары на ферме там обосновалась разношерстная интернациональная компания работников. Там был восемнадцатилетний поляк Витольд Потоцкий, принудительно вывезенный в Германию после немецкой облавы в родном городе Пётрков-Трыбунальский. Витольд – среднего роста, русый, с огромным носом-клювом и жесткими колючими глазами. Никто и никогда бы не назвал Витэка красавцем, но фамилию он представлял славную, и поэтому был хорошо воспитан, что делало его очень привлекательным в глазах Тамары. Человек крайних левых взглядов, он мечтал избавиться от этой фамилии, – как он говорил, «бандитской».

Там работала ослепительная красавица-киевлянка Мария, всеми способами пытавшаяся припрятать свою красоту, поскольку уже начинала страдать от довольно конкретных попыток хозяйского сына затащить ее в постель.

Заведовал хозяйством фермы, бывший итальянский офицер, граф Марко Антонио Кучинотта. И хоть он скрывался здесь под чужим именем, но за версту было видно, что человек он не простой.

Марк закончил Королевскую военно-морскую академию в Ливорно в 1928 году. Еще обучаясь в рядах академии, Марко Антонио сдружился с князем Юнио Валерио Боргезе. Князь был старше Кучинотты на два года и поэтому часто был заводилой в их похождениях. Как все военные курсанты, эти двое любили выпить в недорогом кабачке, поволочиться за каждой первой юбкой, подраться с первым встречным, косо посмотревшим на них гражданским. Военная молодежь, она и в Италии военная молодежь.

Все эти забавы совершенно не мешали этим двоим с утра до вечера на равных спорить о дальнейшей судьбе Отечества, попавшего к началу 30-х годов в затруднительное положение и растерявшее былой авторитет в мире. Взгляды у будущих офицеров королевского флота были прямо противоположные. У них буквально на все в жизни были различные взгляды.

Юнио Валерио был убежденный фашист и считал необходимостью установление диктатуры Муссолини. Марко Антонио придерживался демократических взглядов и был противником дуче.

Бесконечные споры, иногда доходившие, по несколько раз в день, и до полного разрыва отношений, с лихвой погашала фанатичная преданность друзей идее возвеличивания, буквально на днях, родной Италии.

Для того, чтобы хоть кто-то помог разрешить их спор, Боргезе познакомил его со своим старшим другом, бароном Элиусом Эволой. Ездить приходилось аж в Рим, но оно того стоило.

Это был тот еще философ, по чем зря критикующий социальные, интеллектуальные, экономические, этические и духовные основы современности. По этому поводу Элиусом Эволой была написана книга-бестселлер «Восстание против современного мира», в которой автор усматривает радикальное отличие современной цивилизации от традиционной.

«Следы, оставленные древними первобытными цивилизациями, нередко таят в себе особый смысл, ускользающий от праздного взгляда. Созерцая остатки древнейшей греко-римской, египетской, персидской, китайской цивилизации, вплоть до загадочных и безмолвных памятников эпохи мегалита, разбросанных среди пустынь, степей и лесов, эти застывшие в камне последние свидетельства давно поглощенных пучиной времени миров, невольно спрашиваешь себя, в чем состоит тайна их упорного сопротивления времени – только ли в счастливом стечении внешних обстоятельств, или же в этом скрыто некое символическое значение».

«В отличие от «цивилизации пространства», которая характерна для современного мира, древние культуры были «цивилизациями времени». Традиционный образ жизни сохранял свою тождественность на протяжении веков и поколений, храня верность одним и тем же принципам, тем же устоям, тому же мировоззрению, которые, разумеется, в чрезвычайных обстоятельствах менялись, но внутренне сохраняли свое «культурно-цивилизационную идентичность». Социальные философы и историки называли такие культуры «застывшими», «неразвитыми», «патриархальными».

Эвола оспаривал этот взгляд. Он называл эти культуры «цивилизациями бытия». «Их сила проявлялась именно в их идентичности, в победе, одерживаемой ими над становлением, над историей, над изменением, бесформенной текучестью». «Они обладали прочной корневой системой, уходящей в глубину, далеко за пределы текущих, переменчивых вод».

«Что же касается современных цивилизаций, то их скорее можно назвать «истребителями пространства». Они производят неисчерпаемый арсенал механических средств, предназначенных для максимального сокращения всякой дистанции, всякого расстояния. Им присущи доведенная до предела потребность иметь, страх перед всем отдаленным, уединенным, глубоким и далеким, стремление повсеместно распространить себя, максимально расширить себя, узнавать себя в чем угодно, обнаруживать себя везде и повсюду, только не в себе самом».

Вот так вот и дальше. Кучинотту во всей этой абракадабре заинтересовала только критика демократии, которая служит, по мнению Эволы, знаком современной «культуры пространства». Юлиус Эвола характеризует ее как «опускание жемчуга власти в придорожную грязь. Иерархический центр, которому придает огромное значение Эвола, смещается и растворяется в бескрайнем море периферии. Чуждые культуры и расы становятся более равными в правах, чем коренное население тех стран, куда они были завезены или иммигрировали. Охрана их «естественных прав» становится основной заботой правительства, с достойным уважения упорством пестующего все чужеродное в ущерб коренным гражданам, что уже приняло характер физического насилия».

Спор не разрешил и Юлиус Эвола. Он критиковал и фашистов, и демократов. В его понимании в современном мире возникли два наиболее страшных и апокалиптических, вырожденческих лика – Советский Союз и Соединенные Штаты Америки. Ни много, ни мало. Его признавали своим и фашисты, и антифашисты.

Эвола был человек элитарный и даже космический. И хотя спор друзей он не разрешил, но видя патриотический запал обоих, направил их к Корнелиу Зеля Кодряну – основателю Ордена «Легион Михаила Архангела», известного в мире как «Железная гвардия».

Это было уже слишком, и друзья решили немного отойти от изотерических умозаключений и окунуться в мир развлечений. Это оказалось проще и приятнее, чем идеологический спор. Свободное время опять стали проводить в обществе всяких дам, да поколачивая встающих у них на пути штатских. Что характерно, находясь в увольнении, любили они посиживать именно в том кабачке, где и познакомились.

Даже внешне эти два товарища были полная противоположность друг другу. Боргезе – темно русый, коренастый, круглолицый с мясистыми губами, безвольным подбородком на всегда чисто выбритом лице, с, на удивление, покатым лбом и недобрым прищуром темных, как ночь, глаз, всегда был спокоен. Кучинотта – черноволосый, высокий, широкоплечий с волевым квадратным подбородком, тонким правильно очерченным ртом, очень часто улыбался, отчего его черные, коротко остриженные черные усы постоянно взлетали вверх и обратно, и спорил эмоционально, постоянно жестикулируя руками.