Прозаики ЛитКульта 2018

Последний в этом городе трамвай был полупустой. Не считая жмотов-безбилетников, скребущихся на крыше. Пассажир с раками прошёл весь салон и придирчиво оглядел свободные сидения. Его любимое место у окна занимала полусонная старуха с пологим профилем. Она, закатив глаза, посасывала курительную трубку и гудела пустым брюхом. Мужик демонстративно пошуршал свёртком.

– Вам уступить? – апатично проблеяла старуха, рыгнув мужику дымом в лицо.

– Неплохо бы, – ещё крепче прижав к себе свёрток, буркнул он и многозначительно посмотрел на висящую над сидением табличку с надписью: «Места для пассажиров со свёртками, тюками и кулёчками».

– На сидении для курящих распростёрлась беременная. И ведь не курит же! – поднимаясь, попыталась оправдаться старуха и сплюнула себе под ноги. Мужик скосил один глаз на уквашенный плевок, одобрительно хмыкнул и завертел головой.

Через проход он приметил ещё одну старуху. Какой, однако, загадочный вкус на старух у вагоновожатого!

Эта, вторая, выглядела посдобнее, понажористее. Кряжистая, гладкокожая, с приятным осуждением во взгляде. Подле старухи на соседнем сидении тряслась безвласая собачонка, клацая в гнилых зубах красный «Чупа-чупс». Лысая псина зыркнула на мужика, перекатила леденец за щёку и оскалила кариозную челюсть. Раки в свёртке, почувствовав опасность, жалобно захныкали. «Цыц, родненькие» – шепнул он свёртку, непроизвольно баюкая его, как младенца.

Впереди мужика сидело что-то двусмысленное, бесполое. Неподвижное и косматое. «Совсем уже разборзелись – манекенов вместо себя в трамваи пихают!» – клокотал про себя мужик. Он пнул кулаком сидение. Манекен качнулся. Безвольная шея хрустнула, уронив на плечо осквернённую дредами голову. Мужик, ухнув, отпрянул. Трамвай при повороте скосился набок. Послышался лязг отлетевшего колёсика. Голова манекена перевалилась на другое плечо. Мужик вскочил, намереваясь отшвырнуть мельтешащий манекен из кресла.

– Мертвяк. Не тормоши, – услышал он голос справа.

Повернулся в сторону старухи с собачонкой:

– А кто ему проезд оплатил? Гробовщик?

Бабка укоризненно покачала головой и покрутила пальцем у виска. Её нутро произнесло:

– Пентюх ты. Мёртвые уже ничего не должны.

Мужик пристально смотрел на старуху, на её неподвижный, как будто зашитый рот и силился угадать, каким местом та выбрасывает слова.

– Не высматривай – не отыщешь, – донеслось от старухи. Мерзкая собачонка сморщилась от смеха.

Мужик искоса разглядывал ротовое отверстие старухи: иссохшее, испещрённое поперёк морщинами—трещинами, чёрными от глубины. Морда гладкая, как ляжка, а рот в бороздах! Не выдержал и, привстав с сидения, подался вправо. Рыхлые старухины губы, словно кто-то обметал суровым скорняжным стежком. Мужик присвистнул. А пасть-то у карги и впрямь зашита!

Старуха, приметив ёрзанье досужего здоровилы, смешалась на секунду и занервничала. Штопаный рот задёргался пойманной гусеницей, ноздри растрескались. Выдохнув внутрь себя, старуха унялась. Коснулась рукой чёрного шерстяного узелка над губой, похожего на родинку, подкрутила его, подтянув шов. Гусеница замерла ровной горизонтальной линией.

Напольный динамик шепелявым детским голосом объявил остановку. Трамвай замер, шваркнул дверями, выплюнув кого-то из пассажиров. По потолку зазмеились трещины – безбилетники расковыривали крышу в надежде низвергнуться в салон.

Мужик, подперев кулаком лоб, задремал. Содержимое свёртка осторожно полезло наружу. Сцепившись клешнями, членистоногие дружно спустились на пол и с победоносным гаком разбежались по салону трамвая. Мужик проснулся от громкого хохота и со страху чихнул.

– У вас на нижней губе рак болтается! – сквозь похожий на ослиный рёв смех сказала девушка.

Мужик, оторопело глядя на незнакомку, содрал рака с припухшей губы и метнул за плечо. Девушка продолжала давиться от смеха. Складная, полнокровная, ещё, должно быть, не скурвившаяся от безнадёги и житейских мерзопакостей.

Пунцовые щёки с ямочками—воронками, рыжие кустистые ресницы в тон напомаженному ирокезу. Мужик сглотнул слюну и задохал. Незнакомка, переступив окончательно свалившегося с сидения мертвеца, присела к мужику и отвесила ему щелбан. Оскорблённый лоб всплакнул испариной. Мужик тут же смолк. Губы девушки шевельнулись улыбкой. Мужик облизнулся – они были похожи на две спелые и сочные мандариновые дольки. Нежно-оранжевые, с белыми прожилками, набрякшие и ароматные. Его глаза налились кровью сладострастия, челюсти заскрипели, высекая искры исступления. Он непроизвольно потянулся к девушке.

– Всё блудишь? – громыхнуло справа.

Рыжая испуганно пискнула и обернулась.

– Ой, ба! И ты тут! – воскликнула девушка.

– Повелась на раков и от старухи нос воротишь? – чревовещала карга. Псина нахохлилась и сипло тявкнула, приветствуя девушку.

– И Зоя Павловна здесь! – подмигнула девушка собаке.

– Хоронить везу, – объяснила старуха и притворно всхлипнула.

– Ба, а тебе не кажется, что Зое Павловне ещё рановато колеть?

– Старая она. Пока доедем – помрёт.

Зоя Павловна повалилась на спину, сложила передние лапы на впалой груди и вывалила язык, угождая дальновидной хозяйке отрепетированным умением помирать. Леденец с хряском провалился в глотку.

– У-у-у, послушная шалашовка! – старуха похлопала вздувшееся, как волдырь, псячье пузо.

– Куды чешешь-то, колобродница? – спросила она у внучки.

– До конца, ба, – щёлкнула языком рыжая и ободряюще подмигнула старухе.

– А-а-а! Ну, дык все, значит, туды. – рявкнула чревовещательница и отвернулась к окну.

Мужик изрешечивал взглядом девицу, пока та ворковала со старухой. С жадностью он приглядывался к каждому девичьему жесту и телесным достоинствам. К её редким, заплетённым во французские косы бровям. Мимика у девицы была живой, беззастенчивой. При улыбке дырчатые щёки морщились складками и ходили ходуном, как меха аккордеона. А губы… Губы! Мандариновые дольки, чуть спёкшиеся по краям, наливались жирной мякотью, увлажняясь цитрусовыми шипящими слюнями. Они звонко шлёпались друг о дружку, разъезжались улыбкой и прикусывались чуть выпирающими, но изрядными зубами. Мужик опасался, что с очередным прикусом мандариновые дольки лопнут, цитрусовый нектар брызнет во все стороны, и рваные ошмётки губ жмыхом раскрошатся по подбородку.

Не в силах терпеть адский искус, мужик подался вперёд, сгрёб девицу за ворот и впился в её мандариновые уста. Девица по-щучьи дёрнулась, заурчала и обмякла. «Так вот она какая – свежевыжатая непорочность!» – думал мужик, прожорливой пиявкой присасываясь к губам соседки по сидению. С громкими хлюпами и причмокиванием он интенсивными глотками хлебал живительное целомудрие.

Старуха хитро щурилась, наблюдая, как обладатель раков пожирает внучкины губы. Худосочная Зоя Павловна, забравшись к хозяйке на плечо, растроганно слезоточила, сморкаясь в старухин воротник. Мертвец, тюком мотавшийся по полу салона, привстал на четвереньки и заколебался. Выблевав непрожёванные обиды, он стряхнул окоченение и непонимающе уставился на целующуюся парочку.

Его выразительное крысиное лицо исказилось гримаской умиления. Плоскомордая старуха с трубкой залюбовалась воскресшим существом с дредами. Зазывно подмигнула ему и, обезобразив лицо улыбкой, хлопнула себя по хрустящему заду. Только беременной женщине зрелище было неинтересно. Возможно, потому что она сошла на предыдущей остановке.

Ошалевший от переизбытка витаминов мужик вдруг закашлялся. Отпихнул от себя девицу, опёрся руками о свои колени, продолжая кашлять и хрипеть. Его хлябь исторгла что-то маленькое и проворное. Потом ещё одно и ещё.

– Тьфу! Дольки-то костлявые! – кукожился мужик, отплёвываясь от мандариновых косточек, которые разлетались в разные стороны. – Что ж не предупредила? Перезрелые!

Девица шевелила высосанным ртом, но едва ли произносила хоть один звук – истончившиеся, лишённые мякоти шкурки тряпично болтались, как облезшая от избыточного загара кожа. Беспомощно моргая глазами, она потянула омертвелые шкурки и оторвала их. Скомкала в маленький шарик и стыдливо убрала в карман.

Старуха тряслась и вибрировала от хохота, который большим комом дрыгался у неё во чреве, как проглоченный футбольный мяч. Гусеница её рта то сворачивалась в кружочек, то вытягивалась чёрной линией. Шерстяной шов лопнул, рот отверзся эскалаторным ковшом, жухлый язык вылетел изо рта и приклеился к влажному оконному стеклу никлым осенним листом. Зоя Павловна плаксиво задребезжала, вытянулась фрагментом арматуры и нескоропостижно издохла.

Трамвай, кладя болт на остановки, набирал скорость. Динамик истерил детским плачем. Притихшие раки, крестясь клешнями, залегли под сидениями. Выхаркнув все косточки, мужик встрепенулся, вынул из кармана смятую купюру и сунул безгубой девице. Ловкая старушечья рука перехватила купюру и спрятала в карман пальто.

– На новые нитки! – объяснила старуха, зажимая пальцами губы. Без шва её рот расползался как изъеденный молью свитер. Заметив давшую дуба Зою Павловну, старуха подняла труп с сидения и захихикала – из анального отверстия дохлой собачонки торчала палочка от «Чупа-чупс».

– Старая скалдырная проблядушка. – икая от всхохотов, бранилась старухина утроба.

Рыжая девица умоляюще посмотрела на мужика. Тот, скумекав, достал ещё одну купюру. Убедился, что старуха не таращится в их сторону, молча отдал девице. «На два кило мандаринов хватит» – виновато сказал он и выплюнул очередную косточку. Девица прогоркло зевнула, забралась к нему на колени и по-кошачьи склубочилась. Рыжий ирокез примялся, упершись мужику в пах. Мужик не роптал. Он мечтал о новых мандаринах, нежно-оранжевых с белыми прожилками.

Трамвай, растеряв оставшиеся колёса, дополз до депо, открыл двери и обесточился. Раки шмыгнули наружу.

«Пойду и я напоследок ознакомлюсь» – отважилась старуха, вставая с места. Спотыкаясь о распахнувшийся, болтающийся под ногами рот, она наощупь пробиралась по салону. Рванув на себя дверь водительской кабины, старуха отшатнулась:

– Вот те на!

На пустом сидении водительского кресла, обтянутого заводским целлофаном, не было даже сколь-нибудь заметной вмятины или продавленности.