Пряники были старые, черствые, но вкусные.
Каратели
Не только в Голодай-селе, но и по всей России в ту весеннюю пору 1917 года прошли крестьянские бунты и волнения. Крестьяне делили барскую землю. Рубили господский лес. Во многих местах запылали усадьбы. Временное правительство встало на защиту помещиков. По деревням и селам были разосланы карательные отряды.
Прибыли каратели и в Голодай-село. Устроили казаки в доме Собакина штаб и стали чинить расправу. Дыбова увезли в тюрьму. Прасковью Лапину избили до полусмерти. Старику Качкину выдрали бороду. Схватили и деда Сашку.
Принесли домой старика без памяти прямо с улицы, в одних подштанниках. Глянул Лёшка: рубцы на спине, на лице и на шее ссадины. Дед весь съёжился, стал маленький-маленький, ростом не больше Лёшки. Положили старика на живот: на спину нельзя, спина воспалилась, кровавая; повыли бабы и девки, потом разошлись, и Лёшка остался один. Смотрит на деда – слезы глаза туманят. Стряхнет слезы рукой, а они опять набегают.
Ночью старик очнулся, глянул на Лёшку – не узнаёт внука. Бормочет что-то дед Сашка, а что – Лёшка понять не может.
– Дед, дед! Что, а дед? – пристает мальчик.
Наконец разобрал: «Пить». Схватил Лёшка кружку, напоил деда. Пил старик жадно, кряхтел и стонал. Наконец отвалился от кружки и снова забылся.
Через час дед Сашка пришел в себя.
– Лексей!
Лёшка бросился к деду.
– Лексей, – повторил старик, – беги. Убьют они тебя. Беги, Лексей. Собакины не простят. Поезжай в Москву. – Дед говорил с трудом, делая остановки после каждого слова. – Разыщи Третью Тверскую-Ямскую и дом Зыкова. Он наш мужик, голодаевский, примет. Скажи: дед Митин просил.
Лёшка упрямо замотал головой.
– Беги-и… – простонал старик. Потом снова закрыл глаза и уперся лицом в лежанку.
К утру дед Сашка скончался.
Глава третья
Наташа
У дяди Ипата
Прибыл Лёшка в Москву, разыскал Третью Тверскую-Ямскую и дом Зыкова.
Извозчичьим делом дядя Ипат занимался лет десять. Работал вначале по найму у московских господ, а потом и сам обзавелся хозяйством. Постепенно хозяйство стало расти. Вскоре Зыков приобрел вторую лошадь и второй экипаж, наконец, и третий. К этому времени подросли сыновья Степан и Илья. Втроем и разъезжали по московским улицам.
Потом грянула мировая война. Молодые Зыковы ушли на германский фронт, и дядя Ипат остался один. Трудновато пришлось поначалу. Однако мужик он был смышленый, оборотистый. Подумал и приспособил к лошадям невестку, бойкую и румяную Дуняшу. Вместе с Дуняшей теперь и ездили. А третий конь – как бы в резерве, на всякий случай. Конь был старый. Такого и держать невыгодно, да дядя Ипат привык к Буланчику. С него, с первого, и пошла зыковская удача. Продавать коня дядя Ипат счел за дурную примету.
А тут подвернулся Лёшка.
Зыков долго смотрел на мальчика, не мог понять, кто он и зачем прибыл. Потом, когда понял, подобрел, стал расспрашивать про Голодай-село, про барыню Олимпиаду Мелакиевну и Собакина, про мельника Полубоярова и деда Сашку.
– Помер, значит, дед Сашка? – узнав о разгроме ширяевского хозяйства, проговорил Зыков. – Эх, Царство ему Небесное! Ну что же, – глянул на Лёшку, – оставайся. Только вот к делу тебя приставить надобно. Дармовой хлеб нынче-то дорог.
Жизнь в доме Зыковых начиналась рано. Чуть свет тетка Марья принималась возиться с горшками и плошками, ставила самовар, а потом будила мужа и Лёшку. Дядя Ипат в зевоте широко раскрывал рот и кричал в соседнюю комнату:
– Дунька! Дунька! Нечего бока отлеживать.
Дуняша сладко потягивалась и нехотя поднималась.
Наскоро умывшись, ели мятую картошку, пили чай без сахара и направлялись запрягать лошадей. Лёшка помогал дяде Ипату затягивать подпруги, обматывал Зыкова вокруг пояса кушаком, а затем открывал ворота. Дядя Ипат и Дуняша уезжали. Два раза в неделю Зыков напивался. Он бил тетку Марью, гонялся за Дуняшей и однажды до того излупил Лёшку, что тот неделю ходил с синяками.
Вначале мальчик сидел дома: подметал двор, чистил конюшню, сгребал в кучу навоз. Потом дядя Ипат стал брать его с собой в город, приучать к извозчичьему делу. Лёшка долго путал Ильинку с Ордынкой, Плющиху с Палихой, Покровские ворота с Петровскими и никак не мог уяснить, где находится Камер-Коллежский вал. Дядя Ипат злился и начинал пояснять:
– Камер-Коллежский вал, он и тута, рядом с твоим домом, и тама, на другой стороне Москвы. Если Бутырский – этот от Брестской площади, а раз Золоторожский – так вали за реку Яузу. А есть еще Симоновский и Семеновский, Крутицкий, Покровский, Госпитальный… – Зыков без удержу сыпал названиями и вконец запутывал Лёшку.
Но время шло, и мальчик стал привыкать к мудреному расположению московских улиц. Наконец наступил день, когда дядя Ипат сказал:
– Ну, будя. Время не ждет. Запрягай Буланчика – и с Богом.
В середине апреля Лёшка совершил свой первый самостоятельный выезд. Вскоре у мальчика появились излюбленные места: у Курского вокзала – к приходу крымских поездов, у Городской Думы – к концу заседаний, у Сухарева рынка – в разгар базара. А когда к Лёшке никто не садился, он медленно ехал по Тверской или Кузнецкому и выкрикивал:
– Эх, прокачу! Эх, прокачу!
Кричал Лёшка громко, призывно. Глядишь, кто-нибудь не устоит да и сядет.
Все мальчишки с Ямской теперь смотрели на Лёшку с завистью. Взрослые извозчики ухмылялись. Даже Дуняша как-то сказала:
– Ну и здорово это у тебя получается!
Новое ремесло Лёшке понравилось.
Голова кругом
Третий месяц Москва без устали митинговала. Спорили всюду: на площадях, в переулках, дома, на службе. Больше всего спорили о войне.
– Война до победного конца! – кричали те, кто был побогаче.
– Хватит, навоевались! – отбивался фабричный люд и повидавшие виды солдаты.
Часто на трибунах появлялись большевики. Говорили горячо, убежденно. Кончали одним:
– Мир без аннексий[1 - Анне?ксия – военный захват территорий чужих государств.] и контрибуций[2 - Контрибу?ция – выплата денежных сумм побежденным государством государству-победителю.].
Горожане ходили, слушали, хлопали и тем и другим, а больше всего тем, кто выступал красиво.
О большевиках говорили разное, нередко дурное. Вот и дядя Ипат:
– Мира захотели. Предатели! А Родина как? Ты, Алексей, того, – наставлял он Лёшку, – слушать слушай, а дело веди исправно. Жизня, она и есть жизня. Покричат и умолкнут. Эх, времечко… – вздыхал Зыков. – Никудышные ноне пошли времена.
А мальчику всё интересно. И о чем говорят на Тверской у памятника генералу Скобелеву, и о чем на Страстной у памятника Пушкину, и о чем это шумит народ на Лубянке возле Китайгородской стены. Гоняет Лёшка по городу, а потом нет-нет да и пристанет к какому-нибудь митингу. Стоит слушает.
Шумит, митингует Москва. Произносятся длиннющие речи. Не слезают с трибун ораторы. Одни хвалят, другие ругают Временное правительство. Одни за войну, другие – да пропади она пропадом!
Слушает Лёшка, от слов и речей – голова кругом.