Балканская звезда графа Игнатьева

Игнатьев уже в шесть утра был на ногах. Нахлестывая лошадь, вместе с десятком сопровождавших казаков, царский посланник мчался во всю прыть по дороге в казанлыкскую долину.

«Семена прогресса и свободы»

Пока оставим графа Игнатьева, заснеженные пики Балкан и мутный Дунай. Тем более что нашему герою не привыкать к дорожным приключениям. Как-то в молодости, по дороге из Пекина в Санкт-Петербург, где-то уже на сибирских просторах его застал буран. Игнатьев приказал запаниковавшим казакам поставить лошадей в круг, а сам расположился в центре с людьми, плотно накрывшись полушубками. Так и переждали непогоду, не потеряв ни одного человека в страшной ночной кутерьме.

А мы с тобой, читатель, окунемся в атмосферу зимы 1878 года. Чем тогда жила России, чем жили тогда люди, что вообще происходило в имперской столице, в златоглавой Москве и провинции? Без этих мелких, но важных штрихов наш рассказ будет неполным. Война совпала с пробуждением русского общества, с надеждами на грядущие перемены, с подъемом патриотических настроений. Кто видел восторг, с каким было встречено падение Плевны, тот невольно переносился в славную эпоху 1812 года, хотя враги России в эту войну не проникали в ее пределы нигде, за исключением Эриванской губернии, да и то на несколько верст от границы. Остро чувствующий течение времени и настроения публики, писатель Федор Достоевский вещал, что «через год наступит время, может быть, еще горячее, еще характернее, и тогда еще раз послужим доброму делу».

Прошедший 1877 год стал для России воистину годом самоорганизации общества. Это выразилось в сборе пожертвований и в создании многочисленных, по всей стране, комитетов по оказанию помощи страдающему славянскому населению Балкан. Деньги собирали все – от мала до велика. Впервые, как никогда, значительной стала роль женщин. Они занимались традиционной благотворительностью, бесплатно работали в мастерских общества Красного Креста, отправлялись на театр военных действий в качестве сестер милосердия или фельдшериц, где неутомимо ухаживали за ранеными. Хватало и крайностей в этом гражданском порыве. Нашлись, к примеру, экзальтированные дамы-«туркофилки», с «возбужденной фантазией и расстроенными нервами», которые устраивали пленным туркам овации, преподносили им букеты, угощали конфетами и шампанским и даже возили на пикники.

Пресса, доселе зажатая тисками цензуры, повела себя шумно и смело, критикуя правительство и выборные местные органы власти. Чего стоит только одна фраза из колонки популярного тогда журнала «Всемирная иллюстрация» о том, что «лень и кумовство, по-прежнему, господствовали в среде наших дум и управ», а «праздные словоизлияния задерживали разрешение самых насущных вопросов, и общественные деньги расходовались с удивительным легкомыслием». Ох, как тогда едко проезжались журналисты по поводу столичных властей, которые целую вечность не могли разобраться с элементарным вопросом о таксе на извозчиков и о типах экипажей! А в Москве? В Москве газетчики костерили на чем свет стоит Московскую думу, тормозившую рассмотрение проекта по прокладке мостовых. Еще более хлестко писали про одесских градоправителей, отмечая их природную бестолковость. Оценка таилась внутри журналистской интонации, читалась между строк, но уже на смену эзопову языку шла прямая речь. Одно то, как все тогда жадно читали газеты, как ждали сообщений с Балкан, как порицали бездарность гражданских и военных властей, показывало глубину и масштаб произошедших в обществе перемен.

Удивительным было другое явление. Россия стремительно прирастала наукой, несмотря на то, что война давалась стране традиционно тяжело. Не хватало пушек, снарядов, медикаментов. С каждым шагом вперед росли потери. В то же время образовательные учреждения (реальные училища, учительские семинарии, женские училища, земские школы, научные общества и кружки) росли как грибы после дождя, открываясь повсюду – в Риге, Казани, Брянске, Томске, Нижнем Новгороде, Новочеркасске, Ромнах и даже в станице Урюпинской. И это все только за военный 1877 год!

Однако в реальной жизни гораздо чаще наблюдалась и обратная картина: самопожертвование и подъем патриотического движения среди широких слоев русского общества не вызвал особого восторга у отечественных предпринимателей. «Мы – будущие хозяева жизни!» – хвалились они, разглагольствуя о неслыханном преуспеянии России. В то же время их пожертвования на военные нужды и благотворительность были весьма и весьма ограничены, если не сказать скудны. В русско-турецкой войне они видели только выгодное предприятие для вложения капитала. Коммерсантами и спекулянтами всех мастей наживались громадные состояния на поставках продовольствия и других товаров в действующую армию, а на робкие просьбы о помощи они откликались иронически-добродушными шуточками: «Посмотрим-посмотрим. А там уж как Бог даст». Поэтому внутренний заем не нашел в лице молодых русских капиталистов и банкиров поддержки. Показательно, что земельные банки только под сильнейшим давлением правительства согласились на отсрочку платежей должников – офицеров, медиков, железнодорожников, находившихся на войне.

Таков был фон, на котором происходили события русско-турецкой войны. Многим в России тогда искренне казалось, что это последнее напряжение сил, что дальше будет проще, что войн больше не будет вообще. А один мечтательный автор, видимо, предвкушая праздничное новогоднее застолье, провозгласил: «Пожелаем же, чтобы 1878 год довершил дела своего предшественника и позволил широко распуститься семенами прогресса и свободы, брошенными на окровавленную почву Балканского полуострова. Неудачи, лишения и жертвы не страшат нас, и России не в первый раз приходится выдерживать бури и выходить с торжеством из борьбы, казавшейся не знающим духа русского народа безнадежной». «Но в испытаньях долгой кары, перетерпев судеб удары, окрепла Русь – так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат», – вторил ему поэт, чье имя навсегда кануло в Лету…

Обычному человеку порой сложно понять мир девятнадцатого века – это совсем другое время, другой язык, другие нравы. Листаешь листки чьих-то дневников или пожелтевшие подшивки прессы, рассматриваешь картинки и дагерротипы, невольно удивляешься: неужели были такими и дела, и люди? Женщины и мужчины в старомодных, нигде не виданных нами одеждах, дети с лицами пасхальных ангелков, бравые солдаты в мундирах. Неизвестные, навсегда исчезнувшие люди. Как они жили? Что их волновало, о чем они думали? Что составляло смысл их существования? Этого мы уже никогда не прочувствуем, хотя и попытаемся приоткрыть завесу над самыми важными событиями далекой зимы 1878 года.

Пока Россия готовилась победоносно завершить очередную русско-турецкую войну и отыграться за горечь неудач в Крымской войне, для канцлера Германии Бисмарка уже ваяли памятник на литейном заводе Гладенбека. Главный мироустроитель был изображен в непринужденной форме в кирасирском мундире, по-наполеоновски заложивши руки между пуговицами мундира.

В это же время инженер, изобретатель и гуманист Альфред Нобель изобрел новое взрывчатое вещество. Называли его тогда «взрывчатой желатиной».

Французы собирались протянуть телеграфный канат от Франции через Нью-Йорк и Сан-Франциско к Японии. В Париже на площади Трокадеро, с широкой эспланады которой открывается панорама всего города, строили грандиозное здание к предстоящей в 1878 году всемирной выставке. Рихард Вагнер написал новую оперу «Парсифаль», в которой после «языческого» «Кольца нибелунга» возвращается к христианским символам и ценностям.

В России, в самый канун нового года, умер популярный поэт Некрасов, автор знаменитой поэмы «Кому на Руси жить хорошо». Траурная процессия с его гробом растянулась на весь Петербург и вылилась в стихийный митинг. Газетчики ошиблись в некрологе, и, выправляя ситуацию, «Московские ведомости» сообщили подписчикам, что «Вчера в заметку о смерти Н. А. Некрасова вкралась опечатка: напечатано, что покойному было 65 лет от роду, следует читать: 56 лет».

Мир покидали не только творческие деятели. Практически одновременно с Некрасовым умер итальянский король Виктор-Эммануил, первый монарх объединенной Италии, напыщенный толстяк с завитыми усами. На пышном балдахине, укрывавшем тело усопшего монарха, топорщились его тараканьи усы.

Не стало старого интригана, римского папы Пия IX. Папа-иезуит открыто выражал сочувствие туркам, вырезавшим болгар, а своим землякам-итальянцам, мечтавшим освободиться от вековой австрийской оккупации, объяснял, что оккупанты также его «духовные дети», как и прочие католики. А посему, будьте благоразумны, молитесь и терпите! Именно при нем швейцарская гвардия – те самые потешные великанские солдатики в средневековом одеянии и шляпах – впервые расстреляли демонстрацию мирных римлян. Тело умершего папы выставили для прощания, предусмотрительно оградив решеткой – толпа с жадностью обцеловывала ступни церковного иерарха. Предварительно, следуя старой традиции, ватиканские служки трижды ударили по лбу усопшего серебряным молоточком, трижды называли его по имени, чтобы удостовериться в факте смерти.

Папа не откликнулся. Papa vere mortus est!

Самой старой женщиной на свете в то время считалась испанка Евлалия Перец, чей возраст исчислялся 140 годами, проживающая в Калифорнии. В 1771 году, когда в ее деревне построили первую церковь, у нее уже был муж и трое детей.

Человечество собиралось полететь. Некий англичанин изобрел новую воздухоплавательную машину, отдаленно напоминающую современный дельтаплан. Она состояла из рамки, прикрепленной к поясу воздухоплавателя, шара в виде подушки, наполненного газом, и пары полукрыльев, приводимых в движение пружинами, сделанными из легкой материи. Для управления этим снарядом был приделан руль или хвост из папье-маше. Считалось, что для успешного осуществления проекта летательной машины, необходимо «дать человеческому телу точку опоры в воздухе, чтобы оно поднималось, так сказать, само собою, и мускульная сила сберегалась для управления снарядом и движением вперед».

Людей интересовали не только облака, но и тайны морских морей. Английское адмиралтейство вознамерилось определить глубину Индийского океана, и для этих целей строила на верфи в Индии особый пароход.

Американский физик Дреперт громогласно заявлял, что открыл на солнце кислород методом сравнения фотографий солнечного спектра и накаленного кислорода. Негативы показали «совпадение светлых линий кислородного спектра с блестящими линиями на спектре солнце». Дреперт надеялся открыть на солнце и другие тела, присутствие которых до сих пор было неизвестным.

В Германии сравнивали крепость дерева и чугуна и опытным путем доказывали крепость первого, а в Америки отдельные чудаки пытались использовать бумажную прессованную массу для выделки паровозных колес и строительных материалов (прессованная бумага). Только в 1878 году американцы планировали открыть в Вашингтоне национальный университет и музей, а в России, ушедшей далеко вперед в сфере науки и образования, отмечали 125-летие со дня открытия одного из первых морских училищ.

В Москве зимой 1878 года стояли сильные морозы, поэтому во избежание обморожений рекомендовалось… «прикладывать к больному месту жеваный горох»; через полчаса от гороха оставалась одна шелуха, и тогда его заменяли новым.

В моде была аристократическая бледность и активные толки о спиритизме и загробном мире. Действие «Рафаэлевой воды» сулило дамам «сейчас же явить натуральную белизну лица, шеи и рук». Чудодейственный раствор, судя по рекламным объявлениям, всего за 1 руб. 25 коп. был способен избавить всех жаждущих от желтизны, морщин, прыщей, веснушек и загара, который был совсем не в моде. С «Рафаэлевой водой» конкурировало другое средство, также гарантирующее кожу с «белизной и прозрачностью» – вода «Лис де Нинон».

Для православных, протестантов, католиков, грузин, армяно-григориан, евреев-раввинистов, евреев-караимов и магометан поступил в продажу Всеобщий календарь на 1878 год в красной обложке с таблицей часов и 14 портретами главнейших русских деятелей и военачальников русско-турецкой войны с картой театра войны.

Аналогичным образом предприимчивые книготорговцы и издатели распространяли «Иллюстрированную хронику войны».

Художник Айвазовский представил свою персональную выставку, изображающую важнейшие подвиги русского флота, в том числе и во время последней русско-турецкой войны, а в Санкт-Петербурге устроили спектакль в пользу раненых гренадеров, отличившихся при натиске войск Осман-паши под Плевной, собрав более 1300 руб.

А эта новость, набранная петитом, шла в самом конце и как бы между прочим. Война на Балканах, в горах и на неровной местности кровью вносила коррективы в действующее оружие. Армейскую винтовку Бердана со скользящим затвором решили приноровить к стрельбе, впервые при этом используя прорезь на пятке поднятого прицела. Целясь на расстоянии на 500 шагов, опытные стрелки безошибочно попадали в головной убор, на 400 – в верхнюю часть туловища, на 300 – в живот, на 200 – в колена и на 100 – в ноги. Все пули ложились точно в цель. Прицел, применённый 20 сентября в боях под Большими Ягнами и при отражении кавалерийских атак и 6 ноября под Карсом, окончательно убедил русское армейское руководство в пользе и удобстве этого технического приспособления.

Русские войска шли на Константинополь. Они шли вперед, прокладывая дорогу среди заносов, вырубая лестницы во льду, спуская орудия от одного дерева к другому, победив главного врага – природу и считавшиеся непроходимыми в это время года Балканы.

И удивительное совпадение. С 8 января 1878 года солнце вступило в знак Водолея, считающийся у астрологов покровителем России.

* * *

Оставим за кадром все эти знаменательные и не очень события и вновь вернемся на Балканы.

С неба, обитого толстым войлоком облаков, медленно сыпались снежные хлопья. Глубокую тишину утра нарушало прерывистое дыхание всадников и ритмичный, дробный топот копыт по промерзшему грунту. Игнатьев, с сопровождающими его казаками, гнали лошадей верст пять, не останавливаясь, так, что мерзлый пар валил с усталых животных. Миновав мост через дымную морозно-мутную реку Тунджу, они взяли курс на Эски-Загору. Оттуда Игнатьев планировал добраться по железной дороге до Адрианополя, в окрестностях которого собралась вся русская армия.

Через некоторое время казаки перевели лошадей на шаг. От мерного покачивания Игнатьеву, плотно закутанному в башлык, казалось, что даже звенящий в его ушах снег стал вроде бы теплее…

Авторское отступление первое: «Вере, Царю, Отечеству»

Все началось много лет назад с поездки в ненастный февральский день, в метель, через снежные заносы и непроглядь, в самый центр Украины – на Винничину. Здесь, на древней земле Надросья – истоке реки Рось, чье название дало имя союзу славянских племен, а позже целому народу и стране, находится небольшое село Круподеринцы. Вместе с группой российских и болгарских дипломатов и журналистов мы приехали в эту глушь издалека, чтобы поклониться праху выдающегося российского дипломата XIX века графа Николая Игнатьева, человека, в судьбе которого неразлучно соединена Россия и Болгария. В заиндевевшей от мороза крипте храма я стоял в раздумьях у могилы героя своей будущей книги. Надгробие, помимо обычных указаний на год рождения и смерти, по краям венчали две лаконичные надписи: «Пекин 1860» и «Сан-Стефано 1878».

А что было между этими датами? Как складывался его жизненный путь? Для меня эти цифры и стали тем толчком, тем импульсом, который привел к появлению замысла самой книги и авторских отступлений, чтобы прояснить читателю основные вехи яркой биографии Николая Павловича Игнатьева.

Видимо не случайно и символично, что на родовом гербе Игнатьевых был начертан благородный девиз: «Вере, Царю, Отечеству», который переопределил судьбу не одного поколения этого дворянского рода. Именно так служили они Отчизне, видя в этом свой нравственный долг.

Сам герб представлял собой щит, разделенный перпендикулярно на две части. В правой – золотой – виден вылетающий наполовину черный орел в короне, имеющий в лапе державу. В левой половине, на лазоревом фоне, из облаков выходит рука в латах, держащая меч. Держава и рука с мечом во все времена воплощали в геральдике отвагу и готовность защищать свою Родину. В 1877 году к гербу добавилась графская корона и графский коронованный шлем. Таким образом император Александр II отблагодарил своего верного служаку Павла Игнатьева, возведя его со всем нисходящим потомством, к которому принадлежал и мой герой, появившийся на свет холодным январским днем 1832 года, «в графское Российской империи достоинство».

Рождение первенца в семье Игнатьевых совпало с установкой под руководством Огюста Монферрана гигантского камня под пьедестал Александрийского столпа – символа самодержавия и мощи российского государства, служению которому посвятило жизнь не одно поколение Игнатьевых. Пока малыш требовательно попискивает в колыбели в окружении матери и нянек, его отец с удвоенной энергией отдается службе, проводя почти все свое время в полку. Позже его назовут «важнейшим лицом фамилии». Своей блестящей карьерой он во многом был обязан Его Величеству случаю и… восстанию декабристов. Когда Николай I, с бьющимся от волнения сердцем, вышел на подъезд Зимнего дворца, ближайший к Миллионной улице, то первой воинской частью, прибывшей на Дворцовую площадь в распоряжение нового царя, оказалась первая рота Преображенского полка. Казармы ее были рядом – на той же Миллионной. Запыхавшихся от быстрого бега гвардейцев привел молодой и статный капитан Игнатьев. Так ему удалось поймать за хвост капризную Фортуну, богиню удачи. Дальнейшая карьера этого офицера росла как на дрожжах: в конце своей жизни бывший преображенец даже возглавил кабинет министров Российской империи. До этого род Игнатьевых, насчитывающий четырехвековую историю, никогда не был в числе знатных и не подымался выше ранга сокольничьих и стрельцов, а позднее служивых людей Петровской эпохи. В общем-то это была вполне обычная семья, если бы не одно обстоятельство – в их роду было аж трое христианских святых! И главный среди божиих угодников – митрополит Алексий, святитель Московский и всея Руси чудотворец. Тандем митрополита и его ближайшего друга преподобного Сергия Радонежского в духовном и политическом плане подготовил победу Дмитрия Донского в Куликовской битве.

Есть такое поверье, что русские святые молятся за своих наследников. Наверное, их молитвы через века были услышаны. С самого рождения на сына Павла Игнатьева буквально упала манна небесная – крестным отцом ребенка стал будущий император Александр II. В 19 лет Николай Игнатьев блистательно окончил Императорскую военную Академию, получив за отменные успехи большую серебряную медаль – вторую в истории этого учебного заведения. В 26 лет стал самым молодым генералом русской армии, в 28 – генерал-адъютантом свиты государя, в 29 – руководителем Азиатского департамента Министерства иностранных дел, ведущего мозгового центра внешнеполитического ведомства, в 32 года был назначен послом Российской империи в Османскую империю. В руках у молодого дипломата оказываются все нити управления российской политикой на Востоке.

Он не раз рисковал, блефовал и шел ва-банк, но неизменно обыгрывал на дипломатическом поле сильнейших противников: китайского богдыхана, британского премьер-министра Дизраэли, турецкого султана Абдул-Азиза и германского «железного» канцлера Бисмарка, а его имя долгое время будет занимать западную печать. В кривом зеркале своих врагов Игнатьева за глаза именовали «отцом лжи», «черной лисой», гоголевским Ноздревым, «Мефистофелем Востока», истолковывая в дурном свете все его поступки. Не всё так просто, как кажется на первый взгляд, читатель: Игнатьев не был банальным авантюристом. Это был политический игрок до мозга костей. Игрок весьма азартный, застрахованный от роли обычного чиновника со штамповальным мыслительным аппаратом, своим недюжинным темпераментом, который в одном из писем к родным, сам назвал «русской сметкой», «которую люди принимают за хитрость и коварство».

А чего стоит только история приключений Игнатьева в Средней Азии и Китае – это Хаггард, Жюль Верн и Майн Рид, вместе взятые!

Пока же отмотаем пленку назад, в март 1858 года. Игнатьева по высочайшему повелению назначают главой дипломатической миссии в Хиву и Бухару с целью упрочить политическое и коммерческое влияние России в этих восточных государствах и, по возможности, остановить ползучую экспансию англичан в Среднюю Азию. Территория, начиная от Оренбурга, последнего русского форпоста, была неизведанной и опасной. Здесь путника ждали бескрайние степи, безводные пустыни, воинственные мусульмане, с недоверием относящиеся к чужакам, и почти повсюду орудовали разбойничьи шайки кочевников, грабившие караваны и занимавшиеся работорговлей. С иностранными лазутчиками и дипломатами азиатские деспоты не сильно церемонились. Всем была памятна печальная судьба миссии Грибоедова, перерезанной персиянами в Тегеране. Позже два английских агента Стоддарт и Конноли были зверски казнены в Бухаре, а двое других Шекспир и Аббот чуть не подверглись такой же участи в Хиве и спаслись только благодаря случаю. По Петербургу поползли зловещие слухи о предстоящей экспедиции. Знакомые прощались с Игнатьевым как будто в последний раз. «Иду даже на полную неудачу с твердою решимостью сделать все человечески возможное, чтобы исполнить волю государя, а об успехе и не думать, предоставив все воле Божией и себя самого, и результаты своей поездки» – так писал путешественник отцу.

Через Аральское море на судах, а затем по степи, пройдя сыпучее песчаное взволнованное море барханов, посольство с трудом прибыло в Хиву. Азиаты встретили их крайне настороженно. Под угрозой смертной казни жителям города было запрещено разговаривать с русскими. Игнатьев в течение десяти дней добивался встречи с ханом. Переговоры были тяжелыми и безрезультатными. Только перед отъездом хан Хивы Сеид Мухаммад, средневековый восточный кровопийца и полный мизерабль[6 - Ничтожество, негодяй. (Примеч. автора.)], согласился принять посланника, но с категоричным условием – явиться среди ночи одному и безоружным. Игнатьев написал завещание и письмо, приказав адъютанту вскрыть конверт, если не вернется через час. Потом положил в карман два заряженных револьвера и отправился к хану в сопровождении двух казаков, приказав конвою готовиться к отражению возможной атаки.

У входа во дворец корчились в муках несчастные, посаженные на кол для устрашения чужака. Несчастные казненные освещались заревом большого костра. Костры несколько меньших размеров располагались по двору и в заворотах темных коридоров, ведущих на внутренний дворик, где происходила аудиенция. Их пламя освещало путь, бросая красноватый, зловещий оттенок на вооруженных халатников, в высоких туркменских шапках, составлявших дворцовую стражу и размещенную по всему пути шествия. Николай Павлович нашел хана на небольшом дворике, сидящим на возвышении из глины и покрытом коврами. Надобно сказать, что он совсем не идеализировал этих восточных деспотов, с которыми по государевой воле ему пришлось иметь дело, догадываясь об их коварстве и жестокости. Но к этому человеку с высокомерным и равнодушным взглядом, с выпяченными от важности губами, после всего увиденного при входе, Игнатьев испытывал почти физическое отвращение. Перед ханом, на ковре, лежал кинжал и кремневый пистолет, а за ним – как и в первую аудиенцию – находилось государственное знамя и несколько вооруженных людей. На ступеньках сзади и по бокам седалища стояли вооруженные с ног до головы люди. Хан заявил, что условием ввода русских судов в реку Амударью будет признание за Хивой территорий до междуречья Сырдарьи, Эмбы и Мерва. Это означало, что Хива претендует на уже освоенную русскими часть земель по Сырдарье и Эмбе, а также на владения туркменских племен. После того как Игнатьев категорически отказал в подобных претензиях, хивинский правитель посоветовал ему быть сговорчивей, намекнув с приторной восточной улыбкой, что гость полностью находится в его власти.

«У царя много полковников, и пропажа одного не произведет беды. Задержать же меня нельзя» – с этими словами Игнатьев выхватил револьверы и пригрозил убить всякого, кто к нему подойдет. На скуласто-бронзовом, бараньем лице хана, онемевшем от неожиданности, читался животный страх. Пользуясь минутным замешательством охраны, Игнатьев выскочил в коридор, услышав, как за стеной подняли шум казаки из его конвоя, пытаясь пробиться поближе к двери. Вместе они пробежали к выходу, где уже ждали оседланные кони…

Более успешно прошли переговоры в Бухаре. С эмиром Насруллой Игнатьев заключил договор, предусматривавший свободное плавание по реке Амударье русских судов, сокращение в два раза таможенных пошлин на ввозимые товары, учреждение в Бухаре торгового агентства. Эмир хотел, чтобы Игнатьев непременно выехал на слоне из Бухары – его подарке «белому царю». На обратном пути Игнатьев подружился с животным, подкармливая его сухарями и сахаром почти при каждой встрече. Завидя начальника экспедиции, слон приветствовал его трубным звуком, походившим на сигнальный выпуск пара из трубы речного парохода, и поклоном. Свита, путешествующая на лошадях и ишаках, разлеталась в разные стороны от его оглушительного рева.

Переезд из Оренбурга через Симбирск и Москву, несмотря на наступившие сильные морозы, Игнатьев совершил на почтовых, а оттуда по железной дороге прибыл в столицу. Так кончилось его тяжелое семимесячное путешествие в Азию. В Петербурге, куда вести об экспедиции не доходили, всех ее участников давно считали погибшими и даже заказывали в церквах поминальные молитвы. Когда Игнатьев, вернувшийся домой, зашел без доклада в кабинет отца и застал его тогда за чашечкой чая, то богобоязненный Павел Николаевич был так поражен его появлением, что первоначально испугался и принялся креститься, приговаривая: «Чур меня! Чур меня!»

Затем последовала еще более сложная миссия в Китай, больше напоминавшая политический детектив на фоне так называемой «опиумной войны». Поясним читателю. Еще в 1858 году графом Муравьевым был заключен Айгунский договор, по которому левый берег Амура отходил к России, а земли в Приморском крае объявлялись в общем владении России и Китая до определения границы. Главной задачей было добиться ратификации договоров, так как китайское правительство отказывалось признать Айгунский договор и затягивало ратификации следующего – Тяньцзиньского договора, в котором речь шла как раз о разграничении границы.