Старые дороги

– А ти вы ня брэшыце?

Но только как бы все это курьезно ни выглядело, мне было искренне жаль эту женщину, такую здоровенную и такую совершенно беспомощную, а заодно и немножечко перед ней совестно. Я думал: вот я «аблыкат» – профессиональный вроде бы юрист, дипломированный. Пять лег, пять самых голодных лет в моей жизни, потому что это были послевоенные годы, постигал я премудрости этой профессии, просиживал ради ее приобретения, полученные еще на первом курсе по профкомовскому талону штаны, и вот теперь является ко мне эта женщина, эта нелепая деревенская мечта, натворившая кучу глупостей, и я не только не могу ничего для нее сделать – не могу ей даже растолковать это. Не понимает она меня. V нее – своп представления о жизни, свои законы… Знаю ли я эти законы, учили ли меня им в моем очень умном университете, где изучались десятки самых разнообразных вещей, вплоть до законов вавилонского царя Хамураппи, но ничего не говорилось, почему эта тридцати – или тридцатипятилетняя тетка из деревни Старые Лески оставшаяся до сего времени в девицах и желающая, чтобы ее в се родной деревне считали не сожительницей, а законной женой, закатывает свадьбу па двести человек, ухлопывает на это уйму денег, своих, трудовых, заработанных потом и кровью, при этом ее бессовестно обманывают, а я ничего не могу для нее сделать?

Мы все еще продолжаем с ней находиться на прежней точке: «Дык няхай сплачиваиць!» – «Дык няхай живець!» Но мне все-таки очень хочется ей помочь, к тому же это ведь моя первая посетительница, и я мучительно перебираю в уме все, что мне известно о подобных ситуациях, ищу хоть какую-нибудь зацепку, которую можно было бы обратить ей на пользу, и не отпускаю ее. Да и сама она вроде бы не торопится от меня уходить. Сидит, как и сидела: ей, по-моему, у меня даже поправилось.

– А вы сами, – спрашивает, – ти вы не жапатыя?

И ту: вдруг, внезапно я замечаю, что она беременна… Жгучая радость овладевает мной. Потому что, если она действительно беременна и если при этом ее брак зарегистрирован – это в те времена непременное условие для получения алиментов, – то зацепка, которую я так долго искал, вот она в облике этой женщины сама находится передо мной.

– Вы беременны?

– Так, так, – подтверждает она.

Нет, радости моей действительно нет предела. И еще мне необыкновенно смешно – смешон я сам. Битый час я сижу и разговариваю с этой женщиной. Я успеваю заметить, что у нее отекшее лицо и огромный, доходящий до самого носа Живот, у нее одышка, наконец, и не замечаю лишь одного: что она беременна, на самом последнем месяце беременности находится, по-видимому, а, сделав это открытие, не могу не радоваться, и спешу поделиться этим своим светлым чувством с клиенткой.

– Вот видите, – говорю, – заставить его платить за свадьбу не могу и заставить с вами спать не могу (а она после каждого моего «не могу» удивленно переспрашивает «не можыце?», так, как будто слышит это от меня впервые), ничего в общем не могу, а вот заставить платить алименты могу. Брак зарегистрирован?

– Тэта як, – спрашивает, – ци были у сельсавеце?

И смотрит на меня своими мутноватыми серо-голубыми глазами, в которых, кажется, начинает светиться подобие мысли.

– Да, да, – почти уж кричу я, – в сельсовете! Были ли в сельсовете?

– Не… – отвечает. – У сельсавеце не были…

Глава II.

Выездные заседания. Героический шофер Фима Фукс и его родня. Дело о призраке.

Мне нет, наверное, надобности никого убеждать, каким я был еще плохим адвокатом, сколько на первых порах допускал промахов и ошибок, а то и просто глупостей, и как потом каждую из них мучительно переживал…

Иногда, чтобы заслушать какое-нибудь дело о самогоноварении или о хулиганстве, о нанесении телесных повреждений, бессмысленной драке двух подвыпивших сопляков, или, наоборот, двух мужиков степенных и основательных, двух иногда даже друзей, из которых один в колхозе «даглядал авечки», а другой имел неосторожность сказать, что он их «даглядал дрэнна» и что именно «через гэта авечки сдохли» – иначе говоря, какое-нибудь самое типичное для нашего района дело, мы выезжали на место, где было совершено преступление, в одно из сел. Ехали на стареньком леспромхозовском «газике» (своего транспорта ни у суда, ни у прокуратуры не было), а вез нас шофер Фима Фукс, человек до того важный и значительный, что все мы его даже немножко побаивались.

Фима – человек с крысьей красного цвета маленькой мордочкой и очень маленького росточка. В детских спектаклях он мог бы играть пионеров-пятиклассников. Но при этом он горд, мужественен и больше всего не любит, когда посягают на его достоинство. Все рассказы Фимы, которыми он заполнял наш досуг во время пути, сводятся к тому, как его пытались обидеть родственники жены – пришли, чтобы его побить – и как жестоко за это поплатились.

И вот оказывается, что первой обидела Фиму сама жена, учительница местной школы: не дала ему утром сала и не налила водки, без чего Фима не выезжает на работу, а когда он возвратясь в тот день домой, увел со двора и продал корову (дескать, ты так со мной и я с тобой так), она еще и позвала своих родственников. Для чего? Для расправы над Фимой!

И вот пришли эти здоровенные мордовороты, рассказывает в какой уже, видимо, раз Фима, эти грузчики, забойщики скота и рубальщики мяса и собираются по старой доброй местечковой еврейской традиции Фиму пороть. Но ведь и Фима не лыком шит: увидел он их всех вместе вечером у себя на кухне и тут же все сразу понял. Выхватывает из-под лавки старую заржавелую буденновскую шашку, которая там хранилась не известно для какой надобности, вскакивает с пей па с гол. – «Паразиты! – кричит. – Сичас всех буду рубать!»

Героический гном Фима! Кричит своим невероятно громким голосом старенький леспромхозовский «газик», выдерживающий и тряску па местных дорогах и всяческие дорожные коллизии, от звуков этого голоса готов развалиться на куски), кричит, страшно вращает глазами, а незадачливые мордовороты – кто сразу под той же лавкой, а кто на плите и все, конечно, с переполненными штанами…

– Тихонович, а, Тихонович, подтвердите, что все так и было, – умоляет Фима.

И Пильгунов действительно подтверждает: – «Так!» До-тому что это к нему, депутату городского совета, прежде чем побежать в милицию, бросилась Фимина жена, виновница всего случившегося: – «Ой, Тихонович, бегите, там Фима всех убивать будет!…» И он побежал, и не только сам все это видел, по и принимал деятельное участие в усмирении Фимы, не слишком, впрочем, сопротивлявшегося… Сейчас он это без большой охоты, но все же подтверждает, что добавляет достоверности Фиминому рассказу, а самому его поступку придает и некую почти эпическую монументальность.

Вот какой он человек, наш Фима Фукс, своими замечательными историями постоянно скрашивающий наш дорожный досуг, но способный в любую минуту и перевернуть свой «газик» и всех нас вывалить на дорогу, в снег или в грязь. Вот почему, как я уже говорил, Фиму все мы немножко побаиваемся. Неровен час, машина перевернется – вытягивать ее из грязи и толкать придется уже и судье Пильгунову (депутату городского совета), и прокурору Михаилу Павловичу, вообще всем нам, а Фима в это время, сидя за рулем, будет давать указания, как ее лучше толкать, прикрикивая на нерадивых и непонятливых…

Езда в леспромхозовском Фимином «газике» (его еще называют «козликом» – наверное, из-за его зверских подскоков па каждой кочке), езда на попутных грузовиках и лесовозах, причем не обязательно в кабине, но и наверху (так я один раз добирался зимой до городка Борисова, догоняя суд), лежа па обледенелых бревнах и балансируя на них с умельством циркового эквилибриста – целых два года умопомрачительных поездок по этим дорогам, выслушивание разнообразных историй из местной жизни или пересказов содержания чувствительных индийских фильмов (это уже по части нашего судебного, секретаря Зиночки) и, наконец, сами паши судебные заседания в промерзшем и всегда почти пустом помещении сельского клуба, неведомо для кого вообще устраиваемые!…

В клубе всегда холодно, но еще и темновато, хотя на дворе день, перед каждым из нас ставят керосиновую лампу, а на судейском столе, на сцене даже две. Над одной из них Пильгунов в очередь с народными заседателями будет греть руки.

Собственно публики, людей, не имеющих к делу прямого отношения, в зале человек пять пли шесть: несколько дремлющих стариков и старух, несколько ребятишек (среди которых, как правило, один глухонемой ребенок), одна безвозрастная сельская дурочка, на протяжении всего процесса посылающая призывные улыбки Пильгунову.

Вносят, расставляют и зажигают лампы. Рассаживаются. И тут выясняется, что нет второго заседателя («Максимовича» или «Яковыча», который еще накануне повез в Слуцк продавать картошку, а то и вообще уехал в Солбцы хоронить тещу. – «А нешто баба Гэлька памерла? А чаго? – „А ти ты не ведаиш, чаго люди памираюць?“

Пока ищут другого «второго» заседателя, прокурор Михаил Павлович деятельно натаскивает общественного обвинителя, «зав» местным клубом, который должен выразить мнение негодующей общественности села (дурочка, услышав что-то из их беседы, начинает радостно хохотать и хлопать в ладоши), а то и пишет ему его будущую речь. Чем-то подобным занимаюсь и я с общественным защитником. Это нужно и прокурору, и суду – всем: всем нужны показатели, у всех отчетность.

Секретарь суда сорокалетняя Зиночка раскладывает перед собой стопки бумаги, проверяет, не замерзло ли чернило в чернильнице а заодно рассказывает кому-нибудь содержание последнего увиденного индийского фильма, где оба героя («он» и «она») оба «симпатичные», но не могут соединить своих судеб из-за третьего, тоже «симпатичного», но менее… Если ее собеседником оказываюсь я, то здесь она предпочитает говорить о невестах. О «симпатичной» начальнице нашего паспортного стола, например, симпатичной и еще богатой: – «Она все выигрывает!» – сообщает восторженная Зиночка. – Она выиграла мясорубку, стиральную машину, патефон… Очень симпатичная, пятьдесят два года…

Наконец, все на своих местах Найден второй заседатель (он чуть пьян – ничего, в холодильнике клубного зала отрезвеет), доставлены (или пришли своим ходом) подсудимые: те двое по делу о павших овечках (выясняя свои отношения, они ножами пырнули друг друга в пах) и еще две местные молодые учительницы – тоже ножами и тоже в пах, но уже па иной почве. На почве любви каждой из них к новому учителю физкультуры…

Все, словом, на своих местах, все явились. Зиночка проверяет явку.

И тут раздается громкий и раскатистый, как весенний гром, храп дурочки которая заснула, так и не дождавшись начала судебного заседания. Храп и смешки в зале.

Секретарь Зиночка ответственно поднимается со своего секретарского стула:

– Встать, суд идет!

* * *

Моим первым судебным делом было дело о хулиганстве. Трое подвыпивших парней во время сельского храмового праздника «кермаша» сводили друг с другом какой-то непонятным им самим счет, изрядно при этом один другого отделали вырванными из забора кольями (здесь это нередко происходит и не в связи с храмовыми праздниками!) и попали на скамью подсудимых. Я защищал одного из них, сонного увальня с близко посаженными глазами и потным носом, своей защитой ничего не добился и был чрезвычайно этим раздосадован.

Было и несколько небольших и несложных дел типа ужо упомянутой ссоры из-за падежа овец (дела так называемого частного обвинения), заканчивавшихся, как правило, прими, рением сторон. Мирились они, «стороны», впрочем, еще до су. да и даже успевали выпить мировую, но в суде могли снова поссориться и даже проникнуться друг к другу еще большей ненавистью. – А, так ты все же считаешь, это из-за меня они сдохли, а не потому, что в колхозе совсем нет кормов?» – «Из-за тебя, из-за тебя, из-за кого же еще? – И тогда все судоговорение начиналось сызнова, шло по второму или даже по третьему кругу. При этом и Пильгунов и я всячески старались их помирить, но у Пильгунова с его шутками-прибаутками это получалось куда лучше:

– Икельчик Абрам (в деревне все Икельчики и все с библейскими именами Абрамов, Исаков и Яковлев, это ее специфичность; у другой другая – в способе разрешения споров; только ножом в пах или только кольями), Икельчик Абрам, так ты теперь к Икельчику Исаку и в гости ходить не будешь, и детей своих разжените? А как же внучек Кастусь – разрубите его пополам, как та дуреха у царя Соломона? Про Соломона чув?

Умница Пильгунов подкупал их еще и великолепным знанием местных условий в каждом колхозе, чуть ли не на каждой ферме.

– Обиделся ты, Икельчик Абрам, на Икельчика Исака не из-за этих овечек, будь они неладны, а потому что оштрафовало тебя тогда правление на пять трудодней. А про то, что на трудодень в вашем колхозе давно уже ничего не дают, подумал? Двадцать две копейки дают, фактически ноль. Ноль умножить на пять – это сколько получается?…

Вот такими были мои первые судебные дела. Но затем в районе случилось и более серьезное событие: перевернулась большая грузовая машина с пассажирами. Трое из них получили тяжкие увечья, четвертый – грудной ребенок – погиб.

Я должен был защищать водителя этой машины, пария примерно моего возраста, давшего на предварительном следствии совершенно невразумительные объяснения случившемуся. Будто бы в то время, когда он вел машину (в кузове находились пожилые люди, муж и жена, и одиннадцатилетний мальчик, их сын, а в кабине рядом с шофером – их взрослая дочь с грудным ребенком на руках: одна семья, приехавшая из Казахстана, с целины, и направлявшаяся на солеразработки в Старобин), будто бы, проезжая мимо деревни Лески, где мы впоследствии рассматривали это дело, он неожиданно заметил, что дверца его кабины сама по себе медленно открывается и в образовавшееся отверстие просовывается и тянется к нему чья-то рука с металлическим блестящим предметом – не то портсигаром, не то ножом.

Все это конечно, выглядело чистейшей выдумкой. Ни в милиции, где по этому делу проводилось дознание, ни потом в прокуратуре никто в нес не поверил. Да и кто из троих, находившихся в кузове пассажиров мог бы на ходу, во время движения машины, да еще при этом держа в руке нож, перелезть из кузова на подножку, чтобы открыть дверцу кабины? Старик, старуха, их одиннадцатилетний сын? И для чего это могло кому-нибудь из них понадобиться?

Не поверил во все это, разумеется, и я, когда изучал дело, хотя обвиняемый настаивал, что говорит правду, упорно повторяя одно и то же с самого первого допроса, еще в милиции. Но меня несколько удивило, что на допросе в той же МИЛИЦИИ мальчик сказал, что будто бы вместе с ними был еще какой-то дядя Коля, а затем поправился: запамятовал, дескать. Дядя Коля остался в Казахстане сдавать трактора. И больше об этом дяде Коле во всех материалах предварительного следствия не упоминалось ни словом.

Дело рассматривалось в помещении сельского клуба. Пильгунов оглашает обвинительное заключение, заслушивает показания подсудимого, потерпевших (они все только-только из больницы, или даже вообще еще оттуда не выписались,) и они входят один за другим, причем впечатление, которое каждый из них при этом производит, иначе не назовешь, как удручающим. У одного в гипсе рука, она у него покоится на деревянной подпорке и торчит, как крыло самолета, другой шествует по залу в некоем гипсовом скафандре. Я задаю каждому из них вопрос, кто такой «дядя Коля» (спрашиваю, конечно, не только об этом и уже после того, как зададут свои вопросы прокурор и судьи), и мне всякий раз.становится не по себе из-за того, что я должен еще больше усугублять их страдания. Люди только-только из больницы, они и так едва держатся на ногах, а я заставляю их стоять несколько лишних минут, мучаю их своим дурацким вопросом, на который никто из них не может даже толком ответить. Да мало ли было з Казахстане у них знакомых с именем Николай?! Разве можно серьезно относиться к тому, что наболтал одиннадцатилетний мальчик?!

Ничего о так называемом дяде Коле не знает и подсудимый. Это, как я уже говорил, паренек моего возраста, а выглядит он по-моему, еще моложе, и… одессит (ну, не совсем одессит – он из Любашевки), что перед началом процесса вызывает некоторое оживление у его участников, судьи, прокурора и секретаря, и целый ряд колких замечаний конвоя: ну, ясное дело, одессит одессита зубами будет вытаскивать, теперь нам тут «загорать» до утра.

Так вот и подсудимый о дяде Коле ничего не знает. Он подобрал этих людей поздно вечером на шоссе. Был туман и моросил мелкий дождик, они стояли, «голосуя» проходившим машинам, и он их подобрал, пообещав довезти до Старобина, там шахтоуправление, но сделать этого не смог потому что где-то неподалеку ремонтировалась дорога, нужно было делать большой объезд, а он и так уже опаздывал к себе на базу.

Тогда он остановил машину и предложил им выйти, чтобы дождаться какой-нибудь другой машины. Здесь – перекресток, здесь они идут одна за другой. Но люди стали упрямиться, настаивали, чтобы он вез их дальше. Неизвестно откуда появившийся на дороге молодой парень гоже вступил в спор, предлагая водителю уплатить в два или даже в три раза больше, чем предполагалось вначале, если он только их повезет, а он, водитель, будто бы заподозрив неладное для вида согласился, но решил возвратиться назад и заехать в милицию. Вот тут, на пути к отделению милиции, он и увидел эту протянутую к нему руку, испугался и угодил в кювет.

Любопытный этот паренек, он, между прочим, оказался и достаточно.сообразительным. В то время, когда у него происходил спор с пассажирами, неподалеку остановилась другая машина, автобус. Водитель автобуса вышел на дорогу, заинтересовавшись, что здесь происходит, и он сумел ему шепнуть: «Браток, запомни мои номера, мне эти люди не нравятся». И сам тоже запомнил номер автобуса, на всякий случай. А вот во время следствия да поначалу и в суде он раскис: ему не верили и он опустил руки. Отвечал односложно сидел, низко опустив бритую голову. Эта бритая голова вообще мало располагает к человеку, тем более когда человек этот сидит в специально огороженном для него месте и под охраной конвоя, а в зале находится несколько искалеченных по его милости людей, на которых без боли нельзя и взглянуть. Никаких симпатий он, словом, не вызывал…