Обязательно должна быть надежда. Следователь Токарев. История вторая

– Что это у тебя? – спросила Анна Вениаминовна, указывая на две раритетные папки с бантиками тесемок. – Работу на дом взял?

– Это мне один поклонник подарил из числа моих подопечных. Сначала хотел квартиру, но потом, трезво рассудив, решил, что старинным газетам я больше обрадуюсь. И – вот, – он шлепнул папками о полку прихожей. – Теперь это мое.

– Щедро! Какой-то ты обновленный, будто светишься. Что-то случилось? Кушать будешь?

– Чаю попью.

– Чай тебя ждет. Умывайся – и за стол.

Мама перелистывала пыльные газеты и журналы, бегло рассматривая заголовки и фотографии. Сын прихлебывал пустой чай и пытался представить, что произошло бы, если бы он по пути отважился взять Машину ладонь не одной, а сразу двумя руками. А если бы поцеловал ее в ушко? Он зажмурился, ощутив, как маленькая, сладкая бомбочка взорвалась у него где-то в низу живота.

– Ой! Смотри, сынок, твой дедушка, – мать через стол показала Эдику разворот журнала, напечатанного на желтой газетной бумаге. – Вот он, второй слева. В белом халате. Что это у нас? «Институтский вестник»! Интересно.

На правой стороне разворота под крупным, набранным квадратными наклонными буквами заголовком «„Уверен, новый стенд станет прорывом в отрасли!“ Подарок атомщиков XXV съезду КПСС» Эдик действительно увидел нечеткое фото, на котором плечом к плечу стояли четверо мужчин в белых халатах. Мама повернула журнал к себе и углубилась в чтение.

– Откуда у тебя эти бумаги? – резко спросила она, через минуту оторвавшись от журнала. – Как его фамилия?

Свет от низко висящей лампы, охваченной тканевым абажуром с золотистой бахромой, контрастно вырезал жестко сжатые губы матери.

– А что? Что случилось-то, мам?

Анна Вениаминовна замолчала, откинулась на спинку стула, выйдя из светового пятна, и закрыла глаза.

– Тут про стенд, эта его работа… Мой отец, твой дедушка, сделал какое-то изобретение, которое стало основой этого проклятого стенда. Судя по номеру и году издания журнала, на фото изображен и этот негодяй. Из-за него дедушка и умер. А было тогда ему всего сорок один год. Сорок один! Совсем молодой, – женщина заплакала и выскочила из-за стола.

– Кто негодяй, мама, о ком ты говоришь? – прокричал ей вслед сын.

7

– Некто Бабин В. Ф., руководитель их группы в институте, украл изобретение твоего деда, – продолжила она через несколько минут, отдуваясь и вытирая глаза. – Переписал все на себя, включил в заявку директора института, и отправили они документы на государственную премию. Твой дедушка ничего не знал, пока не объявили о присуждении премии. Они в академию сами ездили, без него, публиковали что-то, выступали на конференциях, ничего ему не говорили. Полная тайна. Мне тогда было уже четырнадцать лет, и я все прекрасно помню. Однажды я подслушала, как отец моей маме рассказывал что-то и упоминал фамилию Бабин. Ругался, даже желал ему смерти. Он потом ездил сам в Москву, пытался отстоять свое авторство, но куда там. Директор института – членкор, генерал. Бабин – доктор наук. Все бесполезно. Так как, говоришь, фамилия того, кто тебе папочки-то подарил?

– Васильев, – соврал Эдуард.

– Нет, – поразмыслив, ответила мать. – Не помню такой фамилии. Этот В. Ф. за изобретение квартиру, кажется, получил и медаль какую-то, а Вениамин Николаевич, твой дед, умер от сердечного приступа, как раз за несколько дней до съезда партии, 15 февраля. Сердце не выдержало, – она снова заплакала, но уже не выходила.

– Ты мне об этом не рассказывала.

– Не рассказывала, – еле слышно ответила она.

Они замолчали. Каждый ушел в свои мысли.

– Какая ужасная несправедливость! – в искреннем отчаянии воскликнул сын. – Талантливый человек, ученый, изобретатель, сделал открытие, за которое ему было положено вознаграждение, а воспользовался плодами его работы совершенно другой человек. Деда давно нет на свете, а этот живет в огромной квартире и пользуется всем. Это же чудовищно! Невозможно! Ты утром уговаривала меня всех любить. Так что ж, и его любить? Да таких давить надо!

– Не надо, Бог его, скорее всего, уже наказал, – испугалась мать, рассмотрев во взгляде сына нехороший блеск. – Думаю, его давно нет среди живых. Должна же быть всеобщая справедливость?

– Неизвестно еще, – сварливо возразил Эдик. – Большой вопрос! А если и наказал, то было ли наказание соразмерно греху? Он, по сути, убил талантливого человека. Плюс бабушка прожила всего шестьдесят лет.

– Пятьдесят девять.

– Тем более! Я знаю, ее здорово подкосила смерть деда. На совести этого человека минимум две смерти. И это только то, что мы знаем наверняка. Две за одну, где же тут всеобщая справедливость?

Его глаза горели. Он в несколько глотков осушил свою чашку чая и заходил по комнате из угла в угол. Наконец остановился, скрестил на груди руки и сам ответил на свой вопрос:

– А нет никакой такой абстрактной справедливости и не было никогда. Справедливость – это всегда дело рук человека. Где-то это закон в исполнении государства, а там, где государство не дорабатывает, человек должен сам действовать в соответствии с обстоятельствами.

– Что ты такое говоришь? – Анна Вениаминовна перестала плакать и с испугом смотрела на сына, готового сорваться в свои странные рассуждения. – Вечно у тебя какие-то теории.

– Это не теории, мам, это правда жизни. Я очень давно об этом думаю. Вот смотри. В среднем люди рождаются одинаковыми. Отбросим расовые различия и единичные случаи врожденных отклонений. В среднем все одинаковые. А раз так, то Богом, очевидно, им предуготована счастливая судьба. Детки рождаются для счастья, надеюсь, не будешь спорить.

– Конечно для счастья, – мама затосковала, догадываясь, что сейчас получит продолжение утреннего разговора.

– Рождается такая кроха, – войдя в раж и распаляясь, развивал свою мысль Эдуард. – Розовая, беззащитная и открытая всему лучшему в мире, но не знает, что родилась она, может быть, не совсем в той семье, где возможно стать счастливым. Кто-то родился в семье миллионеров, ученых или артистов, а он в семье алкоголиков, наркоманов, да еще, если повезет, со СПИДом. Человек еще пяти минут прожить не успел, а уже наказан. Вопрос – за что? Ни одна религия этого вразумительно объяснить не может. Ни один писатель не дает ответов! Совершенно ясно, что не будет у него тех возможностей, что у других деток. Где же тут справедливость? За что он обделен? Он же ничего плохого сделать не успел, а его заранее наказали, впрок, чтоб неповадно было рождаться в следующий раз где попало. За что же? За грехи и бездарность родителей? Такое объяснение ничего не объясняет. Он родился отдельным человеком, и никакие пакости предков его не касаются. Теперь для того, чтобы чего-то добиться, он вынужден прикладывать в тысячу раз больше усилий, чем другой такой же малыш. И даже если у него хватит сил, таланта и удача будет на его стороне, он все равно не сможет добиться того же, что сын, допустим, генерала. Теоретически шанс есть, но практически – ноль. Я уж не говорю, когда ребеночек рождается не только не в той семье, так еще не в той стране и не в то время. Он, божье создание, чистый и безгрешный, вступает в наш мир полным надежд, любви, а его, оказывается, заранее предусмотрели к страданиям, к зависти и горю. Он должен всю жизнь копаться в грязи, кормить вшей и мечтать о смерти. Ты можешь сказать, что свое спасение он найдет в молитве. Не тут-то было! Подрастая в бесконечной нужде и унижении, он обязательно станет воровать. Чтобы элементарно прокормиться и добыть одежду. На работу его не возьмут, потому что необходимо получать образование, а платить за институт или колледж некому. Одно преступление последует за другим, и вряд ли у него найдется время и желание для раскаяния, а без раскаяния его молитвы Господь не примет. Получается, нет ему спасения в религии, и вообще выхода нет. Но, предположим, наш малыш не совершает преступлений и вообще не намерен красть и так далее. Тогда его удел – нищенское существование. Как же достичь твоей всеобщей справедливости? В чем она?

– Я не знаю, но чувствую, ты ведешь к чему-то ужасному, – мать закрыла ладонями глаза. – Я устала, у меня голова раскалывается. Давай завтра договорим или потом.

– Да нет ничего ужасного, мам. Напрасно ты. Все дело в простом перераспределении. Тот, кого судьба обделила при рождении, вправе отобрать недостающее у того, кто владеет им незаконно. Именно незаконно, не по праву наследования, а по причине воровства или предательства. Как этот самый Бабин В. Ф. Вот и всё. Тогда и наступит всеобщая справедливость. Правительство отбирает деньги у коррупционера и передает их в детский дом, перечисляет всякие субсидии малоимущим, почетным донорам разным.

– Вот и замечательно, – Анна Вениаминовна не в силах более терпеть мучения, стремилась сбежать. – Извини, я засыпаю на ходу. Помой свою чашку, не забудь. Спокойной ночи тебе, – прозрачная от усталости и перенесенного потрясения, Анна Вениаминовна чмокнула сына в темя и ушла в свою спальню.

– Спокойной ночи, мам. Сладких снов.

«Там же, куда рука правительства не может дотянуться, – заканчивал про себя формулу Эдуард, – там порядочные и честные люди должны сами решать. В государстве, где всегда есть неподсудные преступники, должен быть и самосуд. Для равновесия, всеобщей гармонии и справедливости. Тогда тому розовому человечку достаточно быть сильным и справедливым, чтобы выравнять свои шансы. Таково право сильного, и правда всегда на его стороне. Хочешь быть сильным – будь сильным. В конце концов, даже в животном мире сильный пожирает слабого или жертвует им ради сохранения популяции, ради выживания стада. Так что, товарищ полковник Бабин, вы не достойны владеть квартирой, полученной ценой жизни моих близких, это несправедливо, а справедливость требует возмездия».

Возбуждение его достигло высшей точки кипения. Разум ликовал от ощущения завершенности некой собственной моральной концепции, способной заполнить внутреннюю пустоту. Внезапно разгоревшийся гнев, как вулканическая раскаленная лава, постепенно остановился, остыл и обратился в монолитную убежденность. Лежа в постели, Свекольников вспомнил насмешливые черные глаза Маши. Эти глаза как будто что-то обещали, но не обещали ничего. Он вновь ощутил ее внезапный поцелуй и даже провел языком по тому месту, куда он был нанесен. Когда у него появятся настоящие деньги, он ослепит ее своей щедростью. Предстанет перед ней истинным мужчиной, способным отвечать за нее. Улыбка осветила его лицо, и он уснул с несокрушимой уверенностью обретения чего-то невероятно приятного в самом скором будущем.

8

Свекольников знал про отца ровно столько, сколько ему хотелось знать. Закончив спортивную карьеру, Роман Сергеевич устроился детским тренером по боксу, часто ездил на сборы и соревнования с командой. В командировках пристрастился к алкоголю, несколько раз поднимал руку на жену, Анну Вениаминовну, уходил и возвращался. В итоге они расстались. Отец перебрался в Москву, где женился вторично, говорили даже о ребенке от этого брака, но через лет пять развелся и со второй женой, попутно отсудив у супруги деньги, которых хватило на покупку комнаты в коммунальной квартире. Из тренеров его вскоре уволили, он устроился в охрану, из которой его тоже попросили. Работал подсобным рабочим на стройке, грузчиком. Опустился и жил непонятно на что. Сразу после ухода из семьи он года три присылал деньги на сына, но, потеряв место тренера, присылать перестал.

Несколько месяцев назад перечисления денег возобновились. Смешные суммы – три-пять тысяч в месяц, совершенно необязательные, учитывая совершеннолетие сына и стабильное финансовое положение матери. Анна Вениаминовна навела справки и выяснила, что Роман Сергеевич бросил пить и устроился рабочим в церкви. Как? Почему? Оставалось неизвестным. Накануне своего юбилея отец сам позвонил сыну и пригласил к себе на день-два. Анна Вениаминовна жалела бывшего мужа и настояла, чтобы сын поехал.

* * *

Провинциальный город областного масштаба, родина Свекольникова, не шел в сравнение с огромной Москвой. Каждый раз, когда Эдуард приезжал сюда, у него создавалось впечатление, что все, кто находится в этом городе, с утра принимают сильное энергетическое средство и какая-то наркотическая сила гонит людей с горящими глазами на предельных скоростях, чтобы вечером уронить без сил на диван и умертвить до следующего утра. Казалось, граждан внутри трясло от разрывающего нетерпения и страха везде опоздать.

От вокзала он взял такси и попросил провезти себя через третье транспортное кольцо, посмотреть. Субботний вечер позволял миновать пробки.

Бесконечный мрачный город, раскинувшийся по обе стороны дороги, вымазанный грязным февральским снегом, напоминал отпечаток гигантского ботинка с глубокой рифленой подошвой. Однотипные безликие дома, промзоны, раскрашенные иероглифами заборы, гаражи-гаражи-гаражи. Где-то далеко, в сплошном сером мареве, дымили одинокие трубы, торчали размазанные высотки. Комья мокрого снега с неба и ошметки грязного снега от проезжающих автомобилей сливались в общий водяной вихрь, создавая ощущение нахождения внутри работающего двигателя, словно Эдика старались выпачкать с ног до головы по пути в неизбежный ад.

Ему хотелось домой. Туда, где снег всегда падает сверху вниз. Зачем он сюда приехал? Он смотрел пустыми глазами сквозь стекло двери машины, воображая, что сидит неподвижно, а вся картина крутится вокруг него. Он почти не спал в поезде, всю ночь крутился, завязывая в узел простыни. В редкие минуты забытья ему снилась Маша, с которой они вчера едва обменялись парой слов и старались не встречаться взглядами. Являлись и оба Бабиных. Представлялись способы мести Бабину-старшему, его муки и слезы раскаяния.

Под утро, перед пробуждением, он увидел страшного, черного, лохматого паука с глазами-бусинками, сидящего на его темени, который постепенно вводил длинное, блестящее и тонкое, как спица, жало в середину головы. Причем Эдик чувствовал боль, все понимал, но брезгливое отвращение и страх не позволяли ему смахнуть ужасное насекомое. А из жала тем временем в самый мозг, капля за каплей, выпускался мутный, серебристый яд. Он машинально потрогал себя за темя. Вроде бы кожа на голове и волосы еще сохранили его тяжесть, жесткие, острые щетинки и липкие следы сердитого паука. Действительно, как будто что-то болит.

Строго говоря, в этой мести не было никакого смысла. Ну чего он завелся? Отомстит он Бабину или нет, больше с этой квартиры ему не получить. Сказать, что он испытывал острую любовь к деду, которого не видел, и бабке, которую почти не видел, тоже нельзя. Но как жить, продолжая дважды в неделю приходить к немощному старику, ухаживать за ним, поминутно желая задушить его или стукнуть чем-нибудь? Плешивая, сизая, омерзительная башка самим своим существованием станет свидетельством малодушия Эдика, причиной его сводящих с ума душевных страданий. А если старик умрет самостоятельно, то как тогда смотреть в глаза? Кому? Тому клоуну в зеркале? Как жить?

Таксист свернул с третьего кольца на Щелковское шоссе. Они ехали в Измайлово. Водяная пурга сразу прекратилась. Город перестал казаться мертвым.

Это же элементарная справедливость, вдруг догадался он. Справедливость не должна быть корыстной. Именно сейчас он сможет себе доказать – стоит он чего-то или нет. Возможно, больше никогда такого случая не представится. Ситуация настолько отчетлива и ясна, что однозначно ставит его перед выбором, после которого жизнь пойдет иначе. Подступает момент истины, пройдя который нужно будет либо навсегда заткнуться и признать себя неудачником, либо взойти на новый уровень. Зачем-то ему послано испытание и не оставлено выбора? Старик сам передал журналы, навязал, заставил взять. Хотел блеснуть украденной славой? Квартиры и наград ему мало? Убийца без совести и чести! Ну что ж, будем считать, блеснул. Теперь карающий меч возмездия, воплощенный в виде Эдуарда Свекольникова, опустится на шею Владилена Бабина. Эдик на секунду представил себя мечом: ноги и туловище – клинок, раскинутые руки – гарда, шея – ручка – и не смог удержаться от улыбки. Должно быть, Богу или дьяволу было угодно так свести их дорожки, так выложить доказательства, чтобы отсеченная голова старого грешника, украшенная мохнатыми ушами, со стуком покатилась по полу, наблюдая мелькание последних кадров трагедии.