«Спасская красавица». 14 лет агронома Кузнецова в ГУЛАГе

Стали интересоваться, кем и когда я был послан в Северную Маньчжурию, на КВЖД[18 - КВЖД – Китайско-Восточная железная дорога. Совместное советско-китайское предприятие. Правление располагалось в г. Харбине.].

Этот вопрос, вероятно, задавался для проформы, так как следователь обо всем этом великолепно знал из имеющегося материала в моем личном деле.

Я следователю объяснил, что в Северную Маньчжурию я ездил два раза.

Первый раз в 1929 году для изучения культуры соевых бобов, сроком на 8 месяцев. Там пробыл всего лишь 2,5 месяца. Вследствие китайско-советского конфликта[19 - См. сноску 2 на с. 7.] вернулся на Родину. Ездило нас три человека.

Вторично меня послали в 1930 году, в январе, для закупки соевых бобов как посевного материала, в количестве 300 000 пудов сроком на два месяца.

Задание было довольно солидное, но я его не боялся и выполнил в положенный срок.

А потом, по ходатайству управления КВЖД и с разрешения Наркомзема РСФСР и НКПС меня оставили в распоряжении управления КВЖД.

Причем следователь заметил: «Мы знаем, что ты там проделал большую работу».

Следователь спрашивает: кто подписывал командировки?

Первую подписал нарком земледелия РСФСР Яковенко, а вторую – нарком земледелия Муралов А.И.[20 - Указаны ошибочно. В.Г. Яковенко был наркомом земледелия РСФСР в 1922–1923 годах. Первую командировку, вероятно, подписал Александр Иванович Муралов, зам. наркома земледелия в 1928–1929 годах, а вторую от 20.01.1930 г. – кто-то из заместителей народного комиссара путей сообщения (вероятно, Г.И. Благонравов – Архив Мемориала, ф.1, оп.5, д.1349, л.179).]

Следователь спрашивает:

– Кроме закупки соевых бобов, какие еще получали задания от Муралова?

Меня этот вопрос удивил, и я сказал, что кроме закупки соевых бобов никаких заданий Муралов мне не давал; более того, когда я собирался ехать в Маньчжурию, никого из наркомов я не видел…

6. Смена следователя

С первым следователем мне пришлось быть всего несколько дней, а потом он меня передал другому следователю, предупредив, что он со мной будет обращаться более сурово, так что во избежание будущих неприятностей лучше мне сознаться во всех прегрешениях, совершенных против Родины.

Я ему ответил, что за мной нет никаких прегрешений перед Родиной и Коммунистической партией, так что мне сознаваться не в чем.

Наступило Первое мая, пролетарский праздник труда. Весь советский народ радостно и торжественно его встречает и проводит, а мне грустно, грустно…

Думаю: как этот радостный день проводят мои родные? Но им, вероятно, тоже не до веселья.

Вот уже прошло 4 дня, а меня к следователю не вызывают, но, откровенно говоря, я об этом не печалюсь. В течение этих дней я имел возможность спокойно спать по ночам, никто меня не беспокоил. Но это спокойствие скоро нарушилось.

5 мая[21 - Дата указана ошибочно. Правильно «6 мая» (см. Документ 14).] в 10 часов утра меня вызвали к следователю. Я пришел в кабинет и увидел: за столом следователя сидят два молодых человека, мой следователь в штатской одежде и другой – в военной форме. На погонах[22 - Ошибка, правильно «на петлицах». В органах безопасности: 3 «кубика» – мл. лейтенант ГБ, 2 – сержант ГБ.] у него было три кубика, этот молодой человек оказался моим новым следователем.

Через несколько минут мой первый следователь покинул кабинет, и я остался с новым[23 - Постановление о принятии дела (см. Документ 12).].

В течение примерно двух-трех суток новый следователь не задавал мне никаких вопросов, а лишь знакомил с правами подследственного. Он часто оперировал словами великого гуманиста Максима Горького: «Если враг не сдается, его уничтожают».

Вероятно, эти слова великого гуманиста очень понравились следователю, так как он их часто употреблял в течение всего следствия.

На эти слова я ему отвечал, что формулировка Горького, вероятно, относится к врагам народа, но я не враг народа, это вы хотите искусственным путем из меня сделать врага, но вам этого сделать не удастся…

Кончились дни знакомства со следователем, а потом потянулись беспросветные, мучительные дни и ночи, которые продолжались до 29 июня 1941 года.

Выше уже было отмечено, что следствие мне предъявило чудовищное обвинение – «измена Родине», а отсюда вытекает и «предательство своей Коммунистической партии».

Против такого нелепого обвинения я категорически возражал и просил следователя, чтобы он предъявил конкретные факты, на основе которых хоть косвенно можно было бы «пристегнуть» мне измену Родине.

Но следователь, при всем ко мне пристрастии, не мог привести ни письменного, ни устного факта, так как такового в природе не существовало.

По данному вопросу от следователя я неоднократно слышал ответ: «Вы сами расскажете, за этим столом все подпишете, что нам надо…»

Я ему ответил:

– Такого документа я вам не подпишу. Может быть, я подпишу нужные вам показания, когда вы меня доведете до бессознательного состояния, возьмете мою руку, вставите между пальцами ручку и будете ее водить по бумаге…

На это следователь мне цинично ответил: «Да, мы так сделаем».

Следствие велось самыми жесткими и недозволенными методами…

Следственные и прокурорские органы в то время находились в руках заядлых врагов народа и партии в лице заклятого врага советской власти, империалистического наймита Берии и его ближайших сообщников Рюмина и Абакумова, а также множества исполнителей их гнусных дел; все велось к тому, чтобы заставить меня подписать нужный им фиктивный материал.

Ежедневно, кроме воскресенья, следствие начиналось с 10 часов утра и продолжалось до 5–6 часов вечера, а возобновлялось в тот же день с 10 часов вечера до 6 часов утра следующего дня[24 - За время пребывания в Лефортовской тюрьме (с 5 по 24 мая и с 27 июня по 7 июля 1941 года) в журнале вызовов на допрос (см. Документ 91) зарегистрировано 26 вызовов, хотя в АУД имеются только 13 протоколов допросов за этот период времени (см. Документы 14–24, 28, 29).].

Следствие работало по 16–20 часов в сутки.

Этот садистский метод следствия продолжался с 10 часов утра понедельника и заканчивался в 6 часов утра воскресенья. Мне приходилось спать одну ночь в неделю, с воскресенья по понедельник.

В остальные дни недели получалось так. Только после вечерней поверки разберешь постель, разденешься и ляжешь, как не успеешь сомкнуть свои очи и подумаешь: может быть, сегодня не вызовут?

Ан, слышишь по коридору шаги солдат, вот шаги конвоя у нашей камеры; может быть, это идут в соседнюю камеру?

Нет, слышишь звук ключей и лязг отпираемого замка. Открывается дверь, в камеру входит солдат и тихо называет твою фамилию.

Только в постели согрелся, а тут вставай – и так бы во всю мочь своего голоса и закричал бы: «Не пойду!»

Но что поделаешь, раз попал в лапы палачей.

Быстро встаешь, одеваешься, тебя ведут два солдата, с руками назад в следственный корпус, сдают под расписку дежурному.

Впереди снова бессонная, мучительная ночь… Ранним утром два солдата приводят в камеру.

Только разденешься, ляжешь в постель, не успеешь сомкнуть глаз, как объявляют подъем. И так изо дня в день…

Мои товарищи по камере неоднократно говорили: «Подпишите все, что надо следователю, и тогда прекратятся все ваши мучения. Иначе вас доведут до могилы».

И сами рассказывали, что с ними проделывали следователи во время их следствия, как их ставили к стене и заставляли стоять несколько часов, сажали в холодный карцер и занимались рукоприкладством.

Откровенно говоря, я их словам не верил и считал, что это не что иное, как злостная провокация и злостная клевета на Советских следователей. В особенности не верил словам поляка.

Я не допускал мысли, чтобы Советский следователь мог применять насилие над беззащитными политическими подследственными.

Я не допускал мысли, что мой следователь, член партии, дойдет до такой низости и позволит применить ко мне физическое воздействие и иные недозволенные методы следствия…