Человеческие сердца

Пальма почувствовала изменения раньше, чем они стали заметны человеческому глазу. Корни, уходящие в глубь земли, однажды обнаружили незнакомую пустоту. Там, где обычно тихо стекала влага, оставляя мягкую прохладу, появилась сухость. Она не была абсолютной – вода ещё была – но уже казалась ненадёжной.

Её листья всё так же тянулися к солнцу, её цветы распускались, как и прежде. Но в этом распускании появилось усилие, которого раньше не было. То, что было естественным, стало требовать воли.

– Сегодня земля другая, – тихо сказала она одной из змей, проскользнувшей у её корней.

Змея повела языком, пробуя воздух.

– Ветер стал злой, – ответила она. – Он гонит облака мимо нас.

Змея ушла, а Пальма осталась с новым знанием: облака – не просто фон. От того, как они идут, зависит то, как течёт подземная вода. Она и раньше чувствовала связь, но не придавала ей значения. Теперь связь стала вопросом выживания.

Дни шли. Жара нарастала. Ночи перестали приносить облегчение: камни не успевали остывать, и оазис всё чаще напоминал о себе запахом пересохшей травы. Вода в колодце стала уходить ниже, и люди начали подолгу заглядывать в тёмный круг, как в чужие глаза, пытаясь прочесть в нём приговор.

Пальма продолжала цвести.

Даже когда земля у корней стала грубее и тяжелее, когда небольшой ручеёк, раньше тихо сочившийся по камням, превратился в тонкую, прерывистую ниточку, она всё равно распускала новые цветы. Не потому, что так было нужно миру, а потому, что это было её внутренним законом: она не знала, как жить иначе.

И вдруг она почувствовала усталость – не в листьях, не в стволе, а где-то глубоко, там, где корни встречаются с землёй. Словно сама почва устала её держать.

Когда вечером пришли волны, их было мало. Море казалось отодвинувшимся, даже звук прибоя стал короче, как будто вода, ударившись о берег, тут же отступала назад, не задерживаясь.

– Вы далеко, – тихо сказала Пальма, едва шевельнув листвой.

– Нас сейчас мало, – признались волны. – Где-то там, в океане, рождаются другие ветра. Они забирают часть воды с собой. Мы стараемся доходить до вас, но это всё сложнее.

Пальма колебалась. Для дерева просить – значит признать свою слабость перед тем, что ты не можешь контролировать. Она привыкла к тому, что жизнь сама течёт через неё. Теперь нужно было признать: сила, которой она так гордилась, зависит от того, что выше и глубже её.

– Мне нужна вода, – наконец сказала она. Голос её был почти неслышен – не потому, что она не могла говорить громче, а потому, что трудно впервые произносить такие слова.

Волны затихли. Даже шум прибоя, казалось, стал тише.

– Мы не можем дать тебе пресную, – осторожно ответила одна из них. – Мы – море. Мы умеем приносить соль и прохладу, но не ту, что могут пить корни.

– Я знаю, – кивнула Пальма. – Но вы ходите по всему миру. Вы видите берега, горы, льды. Скажите… там, где холодно… вода – другая?

– Там, – откликнулась волна, – она спит. Замерзает. Становится твёрдой, как камень, только прозрачной. Там живут льды. В том числе – он.

Слово «он» прозвучало так, что Пальма сразу поняла, о ком речь.

– Айсберг, – произнесла она. Её листья дрогнули, с них слетела пыль, накопившаяся за жаркий день.

– Да, – подтвердили волны. – Он там. Всё ещё рядом со своей Антарктидой. Всё ещё… думает.

– Скажите ему… – Пальма замолчала. Нельзя же всерьёз говорить с льдом за тысячи километров. Нельзя просить того, кто так далёк, что даже ветер считает дорогу до него слишком длинной.

Но мир уже был связан невидимыми нитями. Произносить или не произносить имя – была лишь форма вежливости, не более.

– Скажите ему, – продолжила она, – что здесь есть дерево, которое может больше не цвести. Не потому, что пришло его время, а потому, что его корни не достают до воды. Скажите ему, что это… страшно.

Слово «страшно» было ей чуждо. Деревья не боятся так, как боятся люди. Их страх – это не паника, а медленно расползающееся знание: вот это – конец. Но в момент, когда она произнесла его, Пальма почувствовала, как внутри ствола прошла тонкая трещина – не физическая, а смысловая. Она впервые признала, что ей есть, что терять.

– Мы передадим, – пообещали волны. – Мы живём ради таких историй.

– Это не история, – возразила она, – это моя жизнь.

– Любая жизнь становится историей, как только её кто-то рассказывает, – тихо ответила одна из волн. – Но это не значит, что она менее настоящая.

В ту ночь Пальма почти не спала. Конечно, деревья не спят, как люди. Но у неё были свои периоды покоя, когда все процессы замедлялись, а листья вспоминали дневной свет. В этот раз покой не пришёл. Земля под корнями была слишком сухой, воздух – слишком плотным, мысли – слишком неспокойными.

Она пыталась представить себе льдину, которая слышит её слова. Гигантский, тяжёлый, холодный Айсберг, стоящий среди мирового льда. Что ему до одного дерева в далёком, жарком оазисе? Зачем ему именно она, когда вокруг него – безграничный океан, другие айсберги, небо и птицы?

Но что-то в ней упорно возражало: именно потому, что они так разные, между ними уже протянулась невидимая нить. Она – дерево, которое не умеет двигаться, но умеет цвести, когда другим положено отдыхать. Он – лёд, который умеет двигаться, но почти не умеет меняться. Может быть, их тянет друг к другу не вопреки, а именно из-за этой несхожести.

Под утро пришёл ветер с моря. Он был сухим – на его крыльях не было ни капли дождя. Но он принёс в себе едва заметный шёпот волн:

– Мы рассказали ему.

– И что он? – одними листьями спросила Пальма.

… – Он… задумался глубже, чем прежде, – ответил ветер. – Для льда это уже много. Он слушает сейчас не нас, а себя.

Пальма тихо шевельнула листьями. Это движение было почти незаметным, но для неё означало многое. Слушать себя – значит, уже сдвинуться с места, даже если корни ещё в той же земле.

– А если он ничего не решит? – спросила она, не пытаясь скрыть дрожь в листве.

– Тогда всё останется, как есть, – честно ответил ветер. – Ты продолжишь тянуть воду из глубины, пока сможешь. Он продолжит дрейфовать вдоль своей Антарктиды, пока его не растопит время. Мир умеет жить и без больших решений.

– Но я уже не могу жить так, как будто его нет, – шепнула Пальма.

Ветер промолчал. Он был слишком стар, чтобы удивляться таким признаниям. Он видел людей, которые влюблялись в города, где никогда не были, в голоса по радио, в незнакомые линии на карте. В этом не было ничего нового. Новым было лишь то, что сейчас подобное происходило между льдом и деревом.