Агатовый зрак пустоши

– Ничего страшного, сынок. Не плачь, бабочка просто улетела, а это бяка, брось.

Отцовская борода отлично подходит для того, чтобы зарыться в неё, спрятаться и плакать от обиды.

– Но я же поймал! Поймал! Она такая красивая!

– Конечно. Только в следующий раз лови сачком. Так бабочка точно не улетит. Понял? Ну а теперь, кто первый до дома!

И вот ты снова бежишь по весенней траве, и уже не помнишь про бабочку. Запахи из окна кухни льются чудесные. Мама наверняка приготовила клубничный пирог! Нужно успеть его попробовать, пока тёплый! Ты бежишь, и бежишь, и бежишь, но порог дома отодвигается всё дальше и дальше, ты стараешься бежать быстрее, но падаешь, что-то бьёт в плечо и ты…

…просыпаешься. Сержант-стрелок Шодб пихает тебя сапогом в плечо.

– Вставай, твою мать! Вставай, говорю!

Ты встаёшь и мотаешь головой. В глазах плывёт, в ушах звенит, левая скула опухла. Ты поднимаешь кулаки: учебный бой не окончен.

Ускоренный курс молодого бойца обязателен для всех, даже для теургов. Ты уворачиваешься от пыхтящего сокурсника. Он тяжелее тебя, выше и сильнее. Каждый кулак с половину твоей головы. Как же его зовут? Надо выгадать момент. Силой тут не решить. Надо его злить. Пусть ошибается. С трудом сдерживаешься, чтобы не жахнуть молнией, но – сдерживаешься. Ложный выпад. Отскок влево. Сволочь. Сержант. Гнида. Отскок вправо. Из. Ринга. Выйдет. Дыхалки уже почти нет. Только. Один! Дождался! Ты подныриваешь под слишком длинный выпад левой. Изо всей силы бьёшь в подбородок. Что-то хрустит. То ли в руке, то ли во вражьей челюсти. Рука падает плетью и, кажется, болит. Или это всё тело… Ты не успеваешь сообразить, потому что колено противника вышибает из тебя остатки воздуха и сгибает пополам, а потом слева прилетает кулак и свет меркнет.

Ты приходишь в себя от того, что сержант льёт на тебя воду. Ты проиграл. Сделал всё верно, но недооценил хитрость противника, или переоценил свою силу… Потом разберёмся. Шатаясь поднимаешься.

– Тридцать первый! Седьмой! На ринг! Шестнадцатый, в лазарет!

В учебке всех зовут по номерам, обращаться по именам запрещено, иметь личные вещи запрещено, колдовать без разрешения запрещено. Пошатываясь, ты входишь из ринга и бредёшь к белому домику на краю плаца. Там тебя подлатают. Может быть, даже дадут спокойно посидеть полчасика. Ты идёшь максимально медленно, но недостаточно медленно для того, чтобы кто-то из офицеров счёл тебя бездельником.

Серо-жёлтое небо нависло над длинными приземистыми казармами. Ещё ниже, цепляясь за флагштоки летят разорванные в клочья чёрные облака. Хорошо, что разорванные. Иначе сыпали бы пеплом, а он пачкается так, что устанешь форму стирать.

Сержант на уроке просвещения говорил, что облака почернели, когда теурги Страны Тысячи Ручьёв жахнули Солнцеворотом по Бакеду. Бакед, конечно, стал пустыней, но не сразу, кто-то там выжил и ответил Ручьям чем-то ещё более убойным. Все священные рощи полыхнули как смолой политые. Ручьи вскипели и высохли. Но пепел никуда не делся, так и летает.

Ты не особо веришь сержанту. Война идёт уже пять лет, а Бакед уничтожили в первый год. Что, это всё тот же пепел? В такое только тупица-сержант и поверит. Ты криво улыбаешься – губы как оладьи и слушаются плохо.

– Шестнадцатый! Стоять!

Ты инстинктивно вытягиваешься, руки прижаты к бокам, ноги вместе, спина прямая, подбородок ввысь.

– Ко мне! Шагом марш!

Ноги сами идут так, как положено, руки отмеряют шаги. Не доходя Старшего Инструктора Дагенлейва три шага, ты бьёшь каблуками в плац и замираешь.

– Почему не на занятиях?

Голос Старшего Инструктора звучит как низкий рык, под стать своему хозяину: высокому крепкому мужчине с твёрдым и холодным как стальной панцирь лицом. Он одет в простой чёрный камзол, на поясе волнистый кинжал с рубиновым глазом на гарде.

– Направлен сержантом Шодбом в медсанчать для приведения в порядок, господин Старший Инструктор!

Твой голос звенит. Ты пожираешь его глазами не только потому, что так велит Устав. Твой кумир окидывает тебя взглядом, кивает.

– Ты назначен на мой курс. А теперь – бегом!

Ты ускоряешься ещё до того, как затихают слова. Не потому, что рад, что легко отделался – хотя и поэтому тоже – а потому, что твой герой заговорил с тобой. Ты читал, что раньше боги спускались с небес и беседовали с людьми, и теперь ты понимаешь, что чувствовали те люди.

Сам Дагенлейв! Настоящий великий теург. Ты читал в учебниках, как он в одиночку заставил повернуть назад в море четвёртую Некроволну. И как, имея под рукой всего полк пикинёров, смял вражеские порядки при Трегарте. И как бился с Деревянным Колдуном в Тихом Ущелье. Сирота – такой же, как ты! – а теперь с ним считаются короли.

Сердце вдруг замирает. Справишься ли? Дагенлейв не терпит слабаков, у него на курсе жёсткий отбор, и не все выживают. Ты не блещешь талантом ни в теургии, ни в остальных дисциплинах. Может, он ошибся, принял тебя не за того? Ты чувствуешь себя личинкой авуканского червя, закапывающейся как можно глубже, чтобы не быть съеденной как сотни и тысячи товарок. Шансы на то, чтобы протянуть хотя бы месяц у Дагенлейва, очень малы. Сомнения, неуверенность и страх перед грандиозным неизвестным гложут тебя и в медсанчасти, и весь остаток дня, и всю следующую ночь.

Глава 4. Призрачные башни Снограда

Барджус вздохнул. Когда-то он любил Рыбный тракт, оживлённую дорогу, на которой трактиры стояли столь часто, что если заходить в каждый хотя бы на пару часов, от Огдара до Снограда можно было добираться несколько лет. Да, были времена. А уж какие были весёлые да приветливые девки в этих трактирах. А ярмарки! Шестипалый вспомнил, как на весенней ярмарке в Верхушках, однажды выиграл красные сапоги, и тут же пошёл в них плясать, да так, что пол ходуном ходил, и доски скрипели. Приглянулся он тогда Вирке, местной ведьмочке, и всё-то у них ладилось, тоже весьма неплохо: ночами в их комнате тоже пол ходуном ходил и доски скрипели…

Да только нет уже Верхушек. Когда коалиция отступала, сожгло их ополчение, чтобы врагу не достались. А Вирка сгинула. Ведьмы многие тогда за Великого У воевать пошли. Барджус крякнул и почесал нос. Кто его знает, может лежит сейчас Вирка где-то вон под теми камнями, а ночью поднимается да идёт к оазисам людей промышлять.

Полуденный воздух струился над солончаками. Очертания иссохших остовов брошенных на обочине фургонов переливались и искажались как в цирковых зеркалах. Черепа рядом с повозками нестерпимо блестели – агатовый зрак Пастыря добирал то, что оставили после себя креты, падальщики с кожистыми крыльями.

Ровная как пульс покойника равнина тянулось, насколько хватало глаз. Далеко за спиной, у восточного окоёма неба бродили фиолетово-синие тучи, белые молнии там то и дело хлестали мёртвую землю. Барджус покосился на Кэрана. Тот сидел молча и неподвижно, уставившись в точку, где тракт смыкался с горизонтом.

– Глянь как бьёт. Прям как раньше, помнишь? Говорят, если скакать за грозой неделю, можно попасть под дождь. Что думаешь? – нарушил тишину Шестипалый. Вот уже пару дней после выезда из Огдара он пытался разговорить спутника, но безуспешно. Бывший герой предпочитал отмалчиваться, только крутил свою сигнию на цепочке туда-сюда, да хмыкал в бороду.

– Думаю – врут, – Кэран едва заметно пожал плечами. – Дождей больше нет. А попадать в то месиво я бы никому не советовал.

– Оно так. Но ты представь, вдруг где-то осталось ещё место, где идёт дождь. Эх, вот бы мне туда… Знаешь, я раньше дожди терпеть не мог. Холодно, сыро, за шиворот течёт, ноги промокают, простудиться можно. Когда тепло любил, у нас-то раньше в Огдаре тепло нечасто бывало. Как мистрали осенью поднимутся, так считай всё, до весны не солнце, а медяк. Такое же мелкое и блестит бестолково: ни тепла тебе, ни света, одно расстройство. А вот сейчас всё отдал бы, лишь бы медяк тот вернулся заместо змеиной дряни этой лохматой, будь она неладна. И чтобы не было этого всего.

Барджус повёл рукой в сторону обочины. На обочине лежал высохший почерневший труп в лохмотьях. Из распахнутого рта выполз большой красно-чёрный скорпион и тут же спрятался обратно.

– У вас в столице так же?

– Не знаю. Наверное, хуже. Я слышал, Новый Динт теперь одно большое кладбище, и море ушло.

– Как ушло? Это ж море. Я ещё понимаю, ежели как у нас в Огдаре, отступило, но чтоб ушло…

– Зелёное море внутреннее, потому, и кануло в землю. Не смогло из океана подкрепиться. Перед штурмом пироманты бунтовщиков смогли взорвать Орлиную гору. Замок Цветов, Синий дом, Палаты Совета, королевские лаборатории – всё снесло. Лава потекла на город, и пока последние имперские теурги пробивали канал, чтобы отправить её в море, начался штурм. Пушек не хватало, поэтому начали с “Бури столетия”. И не одной. Говорят, когда Новый Динт горел, пепел сыпал неделю. И хорошо, потому что убирать трупы было некому…

– Ты был там?

– Я – нет. Моя семья – была.

Кэран поймал сигнию в правый кулак, вздохнул и задумался.

– Скажи, Кэран, почему Иннадорий тебя “алем” назвал? – Барджус решил отвлечь собеседника. А то снова уйдёт в себя и опять каждое слово клещами тянуть.

Мечник вздохнул. Как показалось Барджусу, с лёгким раздражением.

– Потому что ваш гильдмейстер умный человек.

Кэран погладил бороду, и Барджус только сейчас заметил, что на правой руке у него не хватает пальцев. Точнее – полутора. Мизинца и половины безымянного.

– Когда-то я действительно жил в Новом Динте, ко двору был не вхож, конечно, но…

Кэран замолчал.

– Ого, да у меня в подчинении имперский аристократ, стреляный грифон, – усмехнулся Барджус. – “Верен императору” или как там у вас говорили. Небось и покомандовать на войне пришлось, и погеройствовать успел. Соль земли, чего уж там. Даже и не знаю, как к тебе обращаться-то.