На краю империи: Камчатский излом

– Без меня и противоречия не будет… Изменится прош…

Вновь все пространство, весь мир заполнил раскаленный, ослепительный шар. Он и так занимал все, но продолжал расти. Мучительная судорога изогнула Митькино тело, сердце остановилось, он перестал дышать. И шар лопнул, взорвался, разлетелся клочьями вместе с человеческим телом. Оно извивалось, оно царапало когтями землю, оно освобождало кишечник и мочевой пузырь…

Эта мука не имела конца, а терпеть ее было невозможно. Надеясь хоть как-то остановить, прервать хоть на мгновенье эту пытку, Митька вскочил и кинулся туда, где был нижний выход-жупан, но тут же споткнулся и упал головой в огонь. Борода и волосы вспыхнули. Митька не почувствовал боли, резко откатился в сторону и снова вскочил. Ему нужен был выход, и он нашел его.

Сам не понимая, что делает, служилый начал отпихивать, отбрасывать в сторону какие-то палки, камни, обрывки шкур, куски льда. Вряд ли это продолжалось долго – вход не замуровали снаружи, а просто засыпали чем попало. В какой-то момент руки не встретили сопротивления, и Митька повалился куда-то вперед. Он вдохнул воздух и понял, что сейчас все-таки умрет. Он понял это и закричал…

С тяжкого похмелья, надышавшись угарного газа и дыма, пережив странное озарение, в последние секунды своей жизни русский казак Дмитрий Иванович Малахов кричал.

Он кричал на родном языке – том, на котором говорила с ним мать.

* * *

В конце концов люди опустили оружие – никто так и не решался ударить. Даже Галгал отвел в сторону наконечник своего копья. Он считался лучшим другом этого казака и, значит, имел право сам – собственной рукой – убить его. Люди, как могли, каждый год ублажали русского гостя, сносили его побои и покорно отдавали все, что он требовал. От стариков, от соседей они знали, что везде и всегда русские именно такие. Или хуже. Казак Митрий, по крайней мере, редко кого-нибудь убивал или забирал за долги детей и женщин, не устраивал мужчинам пыток. Люди, конечно, могли бы перетерпеть и этот приезд, но служилый выпил много огненной воды, крепко заснул и перестал видеть и слышать. Этим нельзя было не воспользоваться.

Русские ассоциировали нижний выход из зимнего жилища камчадалов с анальным отверстием, а многие ительмены – с женскими детородными органами. Холм крыши, естественно, ассоциировался у них со вздутым животом беременной. Если бы из юрты выбрался знакомый казак, хозяева немедленно убили бы его. Однако появилось – родилось?! – совсем другое существо. Оно было грязным, обгорелым и, самое главное, оно кричало как человек – как родственник, как один из них.

Ительмены не образовывали ни родов, ни племен, но в каждой территориальной группе был свой диалект языка. Многие «русские» знали язык камчадалов, но говорили они как люди группы бурин. Этот же «ребенок» явно принадлежал к группе кулес, среди которых и находился.

Митька наконец перестал вопить и биться, перестал просить пощады и звать маму. Он закрыл обожженное лицо руками и заплакал. Заплакал от бескрайней обиды на себя, на весь мир, на Бога и на то, что его никак не убьют.

Людям надоело стоять вокруг, и они начали опускаться на корточки. За их спинами появились женщины, у которых любопытство пересилило страх.

– Э, ты кто? – Галгал потыкал древком лежащего. – А русский где?

Митька отер слезы, сморкнулся, зажав ноздрю пальцем, и сказал правду:

– Нету русского. Хаэч забрал его к себе под землю, а меня прислал оттуда. Коско я.

– Коско?!

– Ага. Из дома Асидана.

– Во-от оно что! – облегченно и радостно загомонили присутствующие. – Асидана!

Митька ничего не придумал: объединение родственных семей, в котором он провел несколько лет своего детства, не так давно вымерло поголовно от какой-то болезни – люди ушли к Хаэчу…

Остаток ночи, утро, день прошли в каком-то мучительном полузабытьи. Митьку тошнило, все время хотелось пить, накатывали приступы дикой головной боли. Когда они проходили, легче не становилось – возникала какая-то другая мука, которую и словами-то не опишешь. Он смотрел на знакомый заснеженный мир, но сквозь него или поверх него проступали совсем другие картины – абсолютно незнакомые и пугающие своей реальностью. Иногда ему мерещилось, что он дерется с какими-то невиданными людьми или демонами – несколькими сразу. Наверное, при этом он начинал кричать, махать ногами и руками, так что его приходилось держать, чтоб не покалечил кого-нибудь или не покалечился сам.

Такое поведение пришельца с «того света» очень забавляло детей, а вот взрослых вскоре начало беспокоить. Они посовещались и решили призвать на помощь бабку Чекаву, которая считалась большой специалисткой по излечению всяческих недугов. Как настоящий врач, Чекава долго щупала Митьку, включая «интимные» части тела, заглядывала в рот и в уши, задавала какие-то совершенно дурацкие вопросы – и все это при полном собрании публики. В конце концов она объявила во всеуслышание свой диагноз: скорее всего, у «пациента» душевный разлад. Причем разлад в прямом смысле: его души (а у любого человека их несколько) что-то не поделили между собой и никак не договорятся. Помочь им трудно, но попробовать можно: души либо помирятся, либо разбегутся, и тогда больной, естественно, помрет. Общий совет взрослых решил попробовать: людям хотелось развлечься, чтоб поскорее забыть о кошмаре, когда у них гостил служилый Митрий.

Вечером все собрались в жилище, где среди прочих обитала Чекава. Бабка принялась петь и стучать в бубен, а мужчины кормили Митьку болтушкой из сушеной рыбы. Она была холодной и совершенно несоленой, поскольку камчадалы горячую еду не любили и соль не употребляли. Митька не сопротивлялся – не до того ему было. Этой болтушки было очень много, и его в конце концов стошнило, что вызвало бурную радость окружающих. Едва он отдышался, его снова стали кормить – тем же самым. С тем же результатом… Чтобы прекратить мучение, Митька попросил чего-нибудь другого. Рыба сменилась жидкой толкушей из каких-то корешков. Ее тоже было очень много, и результат, соответственно, был таким же… Бабка это одобрила – лечение, по ее мнению, продвигалось успешно. Потом Митьку поили отваром из стеблей кипрея. Краем гаснущего сознания он отметил, что знакомый напиток имеет странный привкус, а сам он сидит в довольно глубокой луже из собственной рвоты. Кипрейного «кваса» было много – приличных размеров деревянное корыто. Кажется, все его содержимое, пройдя через Митькины внутренности, пополнило лужу. А потом ему стало легче и он уснул.

* * *

Митька открыл глаза и некоторое время лежал неподвижно в полном мраке. Люди вокруг сопели, чесались и храпели во сне, но воздух не был спертым благодаря открытому настежь дымовому отверстию. Со своего места он видел даже полоску неба в этой дыре. Она была чуть светлее всего остального – наверное, светила луна.

Чувствовал себя Митька на удивление хорошо, разве что чесалось в паху и под мышками, но вши – дело привычное. Голова слегка побаливала, причем снаружи. «Кажись, волосы вчера спалил, теперь плешивый ходить буду… Плешивый… Черт плешивый… Черт! Так, может, это я черту душу свою продал?! Вроде не продавал… Ладно, доберусь до Нижнего, дам батюшке лису – он растолкует. Ну, епитимью какую наложит… Нет, лучше две лисы – добрее будет». С некоторым удивлением Митька обнаружил, что после вечерних излишеств он хочет… пить, а вовсе не наоборот! На всякий случай он пошарил рукой у изголовья и с радостью обнаружил кожаное ведерко, полное холодной воды. Без такого ведерка камчадалы обычно спать не ложатся, и кто-то из хозяев позаботился о беспомощном госте. Митька сел на своем земляном топчане, ухватил посудину, собрался пить и обнаружил, что рта открыть не может – больно! Потрогал рукой губы и подбородок – усы и борода отсутствовали, на коже волдыри. «Да-а-а, теперь, наверное, и мать родная не узнает…»

Его разбудили крики и суета в жилище. «Разорались, словно пожар случился, поспать не дадут!» – обиженно подумал Митька и вдруг понял смысл этих криков: русские едут, много русских! Ему сразу стало тоскливо – «многими русскими» мог быть только отряд сборщика ясака. «Какого ж лешего их принесло?! Должны ж приехать не раньше, чем через три недели! Еще промысел не закончился! Верхотники поганые, ублюдки!»

Исторически сложилось так, что камчадалы речки Песчаной относились к ведению Верхнекамчатского острога. Соответственно, тамошний заказчик и высылал сборщика, а потом отчитывался перед приказчиком – командиром всего полуострова. Жили в Верхнекамчатске бедно, а потому за назначение в команду сборщика давали заказчику большой окуп. Других способов «подняться» у местных служилых почти не было, поскольку российские товары попадали к ним через вторые-третьи руки и стоили баснословно дорого. Самих же верхнекамчатских жителей большерецкие служилые к купцам старались не подпускать – держали монополию. На этой почве между теми и другими была превеликая любовь – не дай бог в лесу встретиться! И это при том, что всех служилых на Камчатке обитало меньше двух сотен и все друг друга знали, если не по имени, то в лицо. В общем, так и так получалось, что Митька попал по-крупному: поил камчадалов водкой, торговал с ними до сдачи ясака, и все это на «чужой» территории! «Вопрос лишь в том, довезут ли меня живым до тюрьмы. Если не довезут, то меньше мучиться, – констатировал «браконьер». – А может, не признают меня, обгорелого-то? Собаки у меня обычные, нарты камчадальские, а одежка небось как у последнего оборванца стала. Господи, помоги!»

Первым делом, как водится, все население острожка выгнали из жилищ на улицу и устроили перекличку – по ясачной книге. И, как обычно, по списку плательщиков ясака оказалось чуть ли не в полтора раза больше, чем взрослых мужчин в поселке. Митька сам не раз ходил за ясаком и прекрасно знал, в чем тут дело: пишут в книгу всех подряд, включая детей. Счет не сошелся, и Галгалу, который числился по записи местным тойоном, пришлось держать ответ. Ительмен лопотал, толмач переводил с важным видом, десятник хмурился, а казаки из команды посмеивались и подмигивали женщинам. Беседа выглядела примерно так.

Десятник: Где Талгач?

Галгал: Господин, он помер три года назад.

Десятник: Помер?! А почему раньше не сказал? Подарки за него получать желаешь?!

Галгал: Я говорил, господин десятник, всегда говорил!

Десятник: А почему в книге не отмечено?

Галгал: Я просил отметить, очень просил – говорил, что Талгач совсем помер. Он ничего больше дать не может. Просил в книге написать, ты обещал…

Десятник (изображает безудержный гнев): Я обещал?! Ты хочешь сказать… Ты хочешь сказать, что я тебя обманул?!!

Галгал: Нет!! Нет!!!

Но поздно: подскакивают двое казаков из «охраны» и некоторое время месят тойона кулаками и ногами – просто так, для острастки. Потом ставят его на ноги и беседа продолжается.

Когда-то Митька и сам вот так же стоял среди «охраны», посмеивался и прикидывал грядущие барыши, а теперь… Сначала ему стало невыносимо стыдно – хоть вешайся. А потом накатила обида и злоба, словно враги его связали, плюют в лицо и смеются. Митька терпел, скрипел зубами и все ниже сгибался, чтоб не увидели его за чужими спинами.

Только спрятаться не получилось – закончив с переписью, десятник влез на нарту, осмотрел собравшихся и ткнул рукавицей:

– А это там кто? А ну, тащи его сюда!

– Это не наш человек, – сказал Галгал. – Это чужой, это гость…

– Гость?! Откуда взялся?

– Он из дома Асидана…

Толмач назвал русское обозначение соответствующего поселения, и десятник возмутился:

– Брешет – там все передохли!

– Этот один остался. Его Коско зовут…

Митька уже достаточно продвинулся вперед, чтобы десятник смог рассмотреть его обожженное лицо. Оно так понравилось начальнику, что он зарычал понятное без переводчика:

– Поди прочь, ублюдок! Не подходи!! Святый Боже, да он же в парше весь!

Между тем избитый Галгал согласился заплатить за давно мертвого Талгача. Потом назвал имена двух чуть подросших за год мальчишек – отныне они делались полноценными подданными государства и ясакоплательщиками. Затем началась процедура приема ясака. За всех рассчитывался тойон как главный, но кучки шкурок были персональными – от каждого плательщика, так что тумаков перепадало и тому и другому.

Счет шел, конечно, на соболиные шкурки, а лисьи были их заменителями, но в большем количестве. Ясачная подать была мизерной – по одному соболю в год с человека. Это просто смешно для страны, где когда-то соболя, как крысы, бегали между жилищами и воровали рыбу из балаганов, где лисы почти не боялись людей и дрались с собаками из-за их корма. Однако все изменилось. За пушниной стало нужно ходить на промысел, а для ительменов, оседлых рыболовов, это мука мученическая.