Бегство… Следствие… Когда время…

– Зачем? Пускай Чис сам решает, какую информацию сливать. А наше дело маленькое.

Колобок слегка скис. Получается, Майкл как был человеком Чиса, так им и остался. А он едва не вляпался. И в каком ключе продолжать разговор, он абсолютно не представлял. На его счастье, Майкл инициативу взял на себя.

– Чис, – заговорил он, придвигаясь поближе к собеседнику, – собирается в первую очередь устранить Шепеля. Велел узнать, какие тут подходы имеются. Ты должен выяснить всё, что касается его распорядка, привычек, связей, в общем, как к нему лучше подобраться, прокачать. Мы, конечно, тоже в этом направлении… Но мы сейчас практически на осадном положении. Представь, выезжаем обычно на трёх машинах, не меньше. Нас постоянно пасут. Когда обрушится удар, не знаем. Любая минута может стать роковой.

Колобок слушал Майкла и всё больше погружался в состояние жутчайшей тоски. Он обречён. Чис и компания обречены, а он – вместе с ними. А ведь и не жил ещё. Всего лишь четверть века с хвостиком и отмотал. А если вычесть годы бессознательного детства и годы школьные, когда мать и отчим, в ту пору ещё научный работник, и погулять-то отпускали по праздникам, заставляя учиться, учиться и снова учиться в физико-математической и музыкальной школах, то совсем ерунда какая-то останется. Да и год университетской жизни можно вычеркнуть – тоже ведь ничего путного, кроме зубрёжки и бубнежа преподавателей, не видал. В начале второго курса уж сорвался-то. Сорвался и вырвался. Вслед за братом.

Тяжёлые будни семейной жизни

Сквозь полудрёму Мозгун слушал бесконечные разговоры Натки по телефону, доносившиеся из кухни. Она обзванивала своих знакомых и то торжественно, то радостно, то с печалью объявляла, что намерена найти работу. Менялся периодически и голос её, звучавший кокетливо или насмешливо при общении с мужчинами, грубовато и не без высокомерия – в беседах с представительницами женского пола.

Мозгун хотел встать, пойти и сказать, что не стоит этого делать, что не нужна ей никакая работа, однако всё не мог решить, чего же хочет он сам.

Впрочем, он знает. Выздороветь он хочет, здоровым и сильным желает он быть. Да, выздороветь, а потом… А вот что потом? Об этом-то как раз и не думалось, не получалось у него на данную тему размышлять. Просто набегали образы и складывались в живые сцены воспоминаний, подчас не вполне достоверные, заставляя, однако, бешено колотиться сердце. И приходилось бежать, как из дурного сна.

Но как раз из сна-то можно сбежать, пробудившись окончательно. А вот от того, что даже не в голове, но словно бы вокруг… Сесть в поезд, в самолёт и улететь-уехать туда, где люди ходят вверх ногами, как ему представлялось в детстве?

Раньше надо было улетать. Хотя бы лет через пятнадцать после того, как перестали эти ненормальные терзать его детское воображение ходьбой вниз головою. А теперь – выздороветь, и как можно быстрее. Вынесло, вырвало его из колеи – он и растерялся, раскис, рассиропился. А эта женщина что хочет, то пускай и делает.

– Не надо хирургов и растворов этих омерзительных, – сказал он очень кстати возвратившейся в комнату Натке и не без отвращения поскоблил щетину на подбородке.

– Думаешь, простят тебе? Или у тебя, Костик, ещё деньги есть?

– Не в этом дело, – поморщился Мозгун.

– От меня избавиться хочешь? – Натка зло поджала губы. – Думаешь, ты первый? А я закалённая. Вставай и убирайся! У меня не сегодня-завтра работа будет!

– Натка! – попытался возразить Мозгун.

– И новый любовник! – припечатала Натка.

Мозгун молча собрался – что ему собирать-то? – и с полупустой дорожной сумкой через плечо вышел из квартиры. Потом, посидев у подъезда минут пять, надел очки с затемнёнными стёклами, поднялся, добрёл до машины и уехал.

Натка металась по квартире, ненадолго замирая то у одного окна, то у другого. Подбегала и к двери, чтобы посмотреть в глазок, даже и в течение некоторого времени после того, как автомобиль Мозгуна выехал из двора на шоссе, повернул направо и вскоре скрылся из виду.

И чего она взбесилась? Сама ведь виновата. Именно – ви-но-ва-та са-ма во всём! Взяла и выгнала! Он её трогал? Он что-то сказал такое, за что можно было бы бездомного человека, попавшего в трудную жизненную ситуацию, выгонять на улицу?

Когда её собственный отец отвёз и где-то оставил их кота Васиссуалия, сожравшего безобидного, слова никому не сказавшего за долгих пять лет одинокой жизни в клетке попугая Джека, она очень переживала. Она два дня ни с кем почти не разговаривала и даже не притрагивалась к мороженому, которого накупил папа-злодей, делавший вид, что раскаивается. Потом, правда, съела. Сколько лет ей было? Пять, наверное. А она понимала – Джека уже не вернёшь и надо жить дальше, теперь уже без попугая, упорно отказывавшегося повторять за ней слова, но – с Васиссуалием, который не виноват, что инстинкт одержал верх над разумом. А разумом кот, несомненно, обладал. Он всегда её внимательно слушал и готов был пожалеть, устроившись на коленях, если только не лень ему было спрыгнуть с любимого кресла и подойти к хозяйке.

Натка уже почти успокоилась, она даже начала подумывать о будущем, которое, она так решила, будет светлым, ярким и нескучным, когда в дверь позвонили.

– Ну вот! – воскликнула Натка и бросилась к двери.

За порогом стоял незнакомый мужчина, очень немолодой, с залысинами и брюшком, а в руках у него был огромный букет цветов. Руки Натки безвольно упали, а брови взлетели вверх и трагически изогнулись.

– Это не от меня! Нет! – поспешил её успокоить пришелец. – Ваш друг просил вручить! Да. И просил привезти вас в ресторан.

– Друг? В какой ресторан?

– Здесь недалеко.

– Как его зовут?

– Он не представился. И даже просил внешность его не описывать.

– И я должна дела все бросить… – развела руками Натка. – Нет, так не пойдёт. Неизвестно к кому…

– В ресторан же! Пожалуйста! – взмолился гонец. – Если я вас привезу… Короче, я ещё столько же получу.

– Цифру могу узнать? – прищурилась Натка.

– Я за неделю столько зарабатываю. Таксист. И щас такая конкуренция… Человек руку поднял – пять машин одна за другой…

– Но зачем я поеду в ресторан? Я и не одета.

– Я подожду.

Спустя сорок минут Натка была у ресторана «Эльбрус». Прежде чем выйти из машины, она обернулась к водителю и спросила:

– Он как вообще? Ну, внешне.

– Ну-у, – обнадёживающе протянул таксист. – Мне, конечно, трудно… Но, я бы сказал, что в общем…

Натка вздохнула.

– Ладно, сама посмотрю. Ресторан, между прочим, ни к чему не обязывает. Но если я кого бросила окончательно… Некоторые же как? Позвал, прогнал, потом опять, вроде как, воспылал. А я не такая.

Натка вошла в ресторан. У крайнего справа, шикарно сервированного стола мешком сидел Мозгун. Натка забрала его и, уже полуживого, отвезла домой. Сказала только:

– И чего нафуфырилась?

А потом время слегка ускорилось. Так всегда бывает, когда жизнь начинает входить в определённое в той или иной степени русло и словно бы устаканивается, приобретая хорошо различимые формы и очертания. В девять проснулся, в десять позавтракал, потом, конечно, куда-то ехать, что-то говорить и кого-то выслушивать, вставать, садиться и укладываться на кушетки, а то и делать покупки, предварительно помучившись с выбором.

Но всё это как бы в полусне и в периферийном свете сознания. А затем что-нибудь съесть, не очень вкусное, однако приготовленное с… Да, Натка очень старалась. Белый фартучек и косички бы ей – отличница с перспективами на медаль. Даже пирог с мясным фаршем пыталась испечь. И испекла. Непропечённым получился, и соли в тесто добавить не догадалась, однако после поджаривания на сковороде под кустарно изготовленным сырным соусом ушёл за милую душу.

А в среду утром, за несколько часов до того, как Натка в первый раз за последние четыре года отправилась на работу, они поругались. Но не страшно, а так, по-семейному, можно сказать. Конфликт вышел какой-то многоступенчатый, словно бы с переливами, несколько раз затухал он, а потом разгорался, получив очередную подпитку в виде умышленно подброшенной фразы необходимой степени колкости. А по децибелам верхней отметки и вообще достиг лишь перед самой финишной прямой, достаточно плавно перетёкшей в плоскость любовных отношений, тоже ровных и несуетных, однако с завуалированными под страсть мстительными пощипываниями-покусываниями и выворачиваниями-переворачиваниями.

Потом, уже отвезя Натку на работу, в Подмосковье, однако не особенно далеко, Мозгун попытался припомнить, с чего началась ссора. И вспомнил. Не сразу, правда. Мумией его Натка обозвала. Другой и внимания не обратил бы. Тем более – с перебинтованной, как у него, головой. А Мозгуна слово это задело, и неожиданно сильно. Мумией его мать называла, когда хотела выразить недовольство раздражающей её по какой-то причине сдержанностью сына, не способного, как она полагала, ни обрадоваться бурно, ни возмутиться чем-либо ярко и однозначно.

А сама? Да он в неё и пошёл. Только требовала и требовала. А когда был повод похвалить за что-либо, так даже терялась, прятала встревоженный взгляд и не находила слов. И она с таким усердием культивировала в нём чувство вины, что добилась стопроцентного в том успеха. И оно, это чувство, сожрало бы Мозгуна, не будь своевременно локализовано им и куда-то задвинуто, да так далеко, что стало со временем чужим и ненужным, как хлам на чердаке, забытый прежними жильцами.

Однако как хлам лежит и давит на стропила, так и это, локализованное и задвинутое, порой словно бы пережимало что-то живое и дающее возможность жить беспроблемно и радостно.

Спокойно спишь – потом не плачь

Испанец, Пушкин и Шепель сидели в ресторане и поедали телятину, шпигованную крабами, филе форели под соусом «Шампань» и запечённых сомиков, фаршированных грибочками.

– Кончать надо ш Чишом, – мрачно проговорил Шепель. – Шрочно. Не шегодня так жавтра доштавит он нам неприятноштей.