Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес (сборник)

– Венчать, как архитриклина, Александр Сергеевич!

– Вы будете у нас тамада! – кричит Ломидзе и подносит к голове Пушкина другой венок. – Вот я сейчас надену!

Между тем над головой Пушкина свой венок держит уже Савостьянов, и Пушкин принимается хохотать весело:

– Но уверяю вас, что у меня только одна голова! Одна, а не две. Одна, ха-ха-ха!

– Лавровый надо венок! Лавровый! – кричит издали Санковский, редактор местной газеты «Кавказ».

– Вот лавровый! – подносит лавровый венок другой тифлисский молодой чиновник Агамжанов.

– Я ожидаю кротко! – скрещивает руки на груди Пушкин, весело оглядывая всех.

Савостьянов берет из рук Агамжанова лавровый венок, говоря:

– Конечно, лавровый, только он где-то запропастился, я его не мог найти. Александр Сергеич! Мы вас венчаем как величайшего русского поэта, как нашу славу!

Он торжественно надевает на голову Пушкина лавровый венок. Кругом рукоплещут, кричат «ура». Оркестр играет туш.

Ломидзе говорит Савостьянову, потрясая своим венком:

– Знаешь, мы эти венки, твой и мой, повесим на кресло! А?

– Конечно, конечно, на кресло… Александр Сергеич, садитесь на свой трон! Вот сюда!

И Савостьянов суетливо усаживает Пушкина на высокое кресло, на спинку которого вешает венки: свой и Ломидзе.

– Конечно! Теперь я – Серапис! Мне недостает еще какого-нибудь рога изобилия! – шутит Пушкин, но шутку эту подхватывает корнет Батурин и кричит:

– Давайте рог! В рог вина налить Александру Сергеичу!

Ему подносят рог, он наливает в него вина из бутыли. Все около него спешат налить свои бокалы. Батурин несет высоко над головою рог Пушкину.

– Вот вам кавказский бокал: турий рог! Рог изобилия!

– Как же я его должен держать, помилуйте! – обхватывает рог обеими руками Пушкин.

– Как можно красивее! Санковский! Речь!

И Санковский проталкивается к Пушкину с бокалом:

– Александр Сергеевич! Я – редактор маленькой местной газетки, – с подъемом говорит он, – но все-таки представитель печати, горд и счастлив, что мне довелось увидеть здесь нашего гения, нашего первого поэта! И все мы здесь переживаем сейчас счастливейшие моменты нашей жизни. Мы не можем наглядеться на вас, мы не можем наслушаться вас, мы не можем наговориться с вами! Мы все здесь наизусть знаем ваши стихи, ваши поэмы, мы жадно следим за каждой новой строчкой, которая появляется на страницах журналов и альманахов, подписанная вашим именем, и вот мы думаем, мы позволяем себе надеяться, что Кавказ, уже воспетый вами, Александр Сергеевич, – мы помним вашего «Кавказского пленника», – что этот Кавказ, красавец Кавказ, за обладание которым столько жертв принесено Россией, что он вновь и вновь будет воспет вами! Мы – немые по сравнению с вами! Мы можем только мечтать о тех звуках, в которые вольете вы вот всю эту красоту около вас… Кончатся войны, но останется поэзия! И за величайшую силу в поэзии нашей, за ее бессмертие, вами олицетворенное, за вас, Александр Сергеевич, мы и поднимаем свои бокалы! Ура!

Все кричат «ура» и теснятся чокаться с Пушкиным.

Пушкин тронут. На глазах его слезы. Он бормочет:

– Друзья мои! Я очень счастлив, друзья мои!

Но к нему вплотную проталкивается Савостьянов с бокалом и речью:

– Я хотел бы сказать тоже несколько слов, Александр Сергеевич! Эта ночь в сердце Грузии, прекраснейшей страны – Грузии, страны вина и самых лучших плодов земных, пусть она останется в вашей душе, дорогой наш Александр Сергеевич, как проявление нашей к вам любви, – вот чего бы хотели мы все! Мы нарочно привезли вас сюда, – над нами сейчас только небо, около нет никаких стен, как известно, имеющих уши! Для всех нас поэзия и свобода – одно, вот за что мы так и любим поэзию, вот за что мы так и влюблены в вас, величайшего представителя нашей поэзии – нашей свободы! Не смотрите на нас так, как может быть в глубине души вашей вы и смотрите, – как на людей, пробивающих себе легкие дорожки в жизни! Ведь одни из нас получат кресты в петлицы, другие – кресты на могилы… Ведь даже и нас, штатских, рассылают по надобностям службы в такие здесь уголки, где даже куры и змеи болеют лихорадкой, от которой нет там, куда случается попадать, никаких средств… Поверьте, что в самые тихие и в самые чистые часы нашей жизни мы берем книжки ваших стихов, мы читаем их и мы… плачем от счастья, что вы живете в один век с нами, и теперь вот мы готовы заплакать от радости, что вы – подлинный и живой Пушкин – сидите с нами за одним столом!.. И мы…

– Будет! Родной, довольно! А то я разревусь, как баба! – кричит Пушкин. Он соскакивает с места и бросается целовать Савостьянова, Санковского и других, кто ближе. Кричат «ура». Играет музыка. Все рассаживаются за столы.

– Сейчас подадут настояще-грузинский шашлык! – возглашает Ломидзе.

– Нет! Не настоящий? Александр Сергеевич! Хотите знать, настояще-грузинский шашлык какой бывает?.. Это… это как тифлисские бани, такой же оригинально! Вы в наших тифлисски бане еще не были? – ломаным языком, но быстро говорит другой грузин – Кобахидзе.

– Как же не был? С дороги и не быть? Великолепные бани! – отвечает Пушкин.

Кобахидзе доволен, что Пушкину понравились тифлисские бани.

– Ну вот! Значит, видали там как? Горячий источник – горячая вода, холодный источник – холодная вода! Топить не надо, зачем? И зимой не топят! Горячий источник – те же дрова горят! Тепло. Эт-то была умная грузинская голова – там бани устроила! И мойся, и купайся себе, сколько хочешь! Серная, лечебная вода! И от известных болезней помогает! Да, да!

– И в одной ванне моются, может быть, двадцать человек! – вставляет Батурин.

– Может быть, сто двадцать – какое дело? Хотите один мыться – купите баню на три часа, никого не пустят, мойтесь, пожалуйста! – горячо защищает свои бани Кобахидзе.

– Непременно! А чем же баня тифлисская похожа на грузинский настоящий шашлык? – лукаво спрашивает Пушкин.

Общий хохот. Крики:

– Браво, Александр Сергеич!

Но Кобахидзе не теряется и не обижен. Он объясняет Пушкину:

– Я сказал: так же оригинально… только с другой точки! Берется для этого целый бык… такой огромный буйвол, – целая туша, и вот ее жарят…

– Как? В печке? – удивляется Пушкин.

– Как шашлык! Такой ог-гонь большой, костер, и на толстый железный прут туша… – ретиво рассказывает Кобахидзе.

– И неужели может прожариться?

– О-о!.. Но в буйволе теленок! – торжественно поднимает палец кверху Кобахидзе.

Пушкин вставляет кротко и терпеливо:

– Я вижу, что теленком не кончится!

Общий хохот покрывает эти кроткие слова поэта.

– Вы совершенно правы, Александр Сергеич! В теленке – баран, – возглашает Кобахидзе.

– Позвольте мне досказать: в баране – индюшка! Так? – спешит докончить Пушкин.

– Гусь! Не индюшка, нет, – гусь!