Пушки заговорили. Утренний взрыв

– Армия у немцев, конечно, первоклассная, да иначе они и не начали бы сами войны. Кто сам начинает, тот надеется победить, а немцы, разумеется, наперед знали, на что они идут, поэтому и пошли.

– Рассчитали! – подхватил старик. – Расчислили!.. Распределили всем роли, кто и когда должен быть разбитым!.. И поди-ка, поди-ка сделай кто-нибудь не по-ихнему, – оби-дят-ся!

Очень язвительно вышло это у старика, так что оба его племянника засмеялись, и Сыромолотов улыбнулся, но старик продолжал оживленно:

– Не о контрибуции уж теперь будет идти речь! Что контрибуция!.. Бисмарк когда назначил в семьдесят первом году контрибуции пять миллиардов – ахнули французы! Ахнули и говорят: «У нас и мешков не хватит для пяти миллиардов, мешков!..» А Бисмарк, Бисмарк им на это: «Мешки вы можете заказать в Германии, у нас, у нас этот заказ примут и сделают вам мешки в лучшем виде…» Тогда контрибуцией отделались да Эльзас-Лотарингией, а те-пе-ерь, теперь, кажется так, и тело и душу, и тело и душу – вот что, – все давай… Вот почему Ксюша и пишет: «Маски свои сняли…» Встал волк на дыбы и к горлу!

Старик сам себя ухватил за горло правой рукой, и Сыромолотов удивился тому, как энергично это вышло у него, почти девяностолетнего. И мысли его были трезвы, и слова он подбирал без заметных усилий. Старик ему нравился. Он подумал, что фамилия Невредимова, которую тот унаследовал от своих предков, конечно, за то и была дана, что был это кряжистый род, в котором долго не поддавались старости и не хотели расставаться с земной жизнью. Почему-то при этой мысли ему стало радостно за Надю.

– Как же, Петр Афанасьевич, вы все-таки думаете: перегрызет нам горло волк или мы его оглоблей ошарашим? – спросил он, делая последние штрихи в альбомчике.

– Оглоблю-то, оглоблю огромную мы подняли – оглоблю хоть куда, – помолчав немного и глядя не на спросившего, а на свои туфли с какими-то цветочками на носках, проговорил Невредимов. – Множество людей от семей оторвали для этого волка… Да вот беда наша – царишка, царишка у нас плох! Нам бы Петра Великого сейчас, а что же этот?.. Так себе, местоблюститель какой-то!

Сыромолотов бросил взгляд на обоих студентов и заметил, что они уже слышали от своего «деда» насчет «царишки»; они слегка улыбались и смотрели на него вопросительно.

– Что касается Петра Великого, то он, Петр Афанасьевич, нам никогда бы, мне кажется, помешать не мог, – начал он, складывая и пряча свой альбомчик. – А насчет царишки тоже двух мнений быть не может. Но раз у нас имеется Дума (с большой буквы), то с такой поправкой мы уж как будто немного начали на людей походить. Другое дело – генералы!.. «Мертвую петлю» какую-то наш авиатор Нестеров сделал, – обратился он к Гене, – а есть у нас такой генерал, чтобы мертвую петлю на шею Вильгельму накинуть? Есть у нас Суворов или нет – вот что мне очень хотелось бы знать. Кто командует у нас фронтами?

– Юго-Западным – генерал Иванов, а Северо-Западным – Жилинский, – без запинки ответил Геня.

– Очень хорошо-с, Иванов, Жилинский… Кто же они такие? Какие подвиги за ними числятся? Не знаете?

– Понятия не имею.

– А вы? – обратился Сыромолотов к Саше.

– В японской кампании, кажется, участвовали, – сказал Саша.

– То есть помогали ее проиграть? Почему же они назначены на высшие посты в эту кампанию, если только всего и сделали, что проиграли ту?

Покивав головой, старик отозвался на это:

– Да, вот именно!.. Скобелева отравили в Москве, – не по шерсти, не по шерсти гладил… Против немцев вздумал выступать… А Куропаткина, Куропаткина если бы назначили, этот бы…

– До Урала отступал бы, – договорил за «деда» Саша.

– Вот Скобелева вы вспомнили, Петр Афанасьевич, – оживленно подхватил слова старика Сыромолотов, – и ведь у Скобелева в штабе художник Верещагин был!.. Никому не говорил я, что мне думалось, но раз к случаю пришлось, скажу вам: очень бы мне хотелось посмотреть своими глазами – глазами художника – в пасть этому самому волку, Петр Афанасьевич, – и вот почему я насчет генералов заговорил.

– Штаб Скобелева где был? – спросил вместо «деда» Саша.

– Там же, где были военные действия, – ответил Сыромолотов.

– А штаб генерала Иванова, я слышал, в Киеве, – сказал Саша. – А Жилинского, кажется, в Вильне, откуда до всякой пасти очень далеко.

– А если вам прямо на фронт ехать, то куда же именно? В какой-нибудь полк только, а иначе вы никаких военных действий не увидите, – сказал Геня.

– Гм… военные действия… Их вам лучше всего совсем не видеть, – медленно проговорил старый Невредимов.

– Не видеть? – переспросил Сыромолотов, так как не понял старика.

– Вот именно, не видеть, – повторил тот. – Для чего вам видеть?.. Для картины, что ли?

– Для картины, конечно.

– А что же можно показать на картине? Один какой-нибудь только момент?

– Только момент, да, – согласился Сыромолотов.

– А война-а…

– Я понимаю то, что вы хотите сказать, – перебил Алексей Фомич. – Война такая, как современная, как ее уложить в одну картину? А если… если написать серию картин: десять, например, пятнадцать, двадцать?

Старик кивал головой, точно переживал слабость живописи там, где суждено, быть может, долгие месяцы творить историю десяткам миллионов людей, и, наконец, сказал:

– Десять картин – десять моментов; двадцать картин – двадцать моментов… Может быть, это дело фотографов, а художник… художник тут решительно ни при чем.

VI

У Сыромолотова давно уже составилось свое мнение о публике вернисажей, публике картинных галерей и о публике вообще.

Если на вернисажах рядом с полными невеждами в области искусства появлялись и снобы, если в галереях можно было встретить скромных с виду, но любящих живопись людей, то публика вообще была совершенно далека от живописи.

Старика Невредимова он относил, приглядываясь к нему, к публике вообще, но он был «натурой», а «натуре» позволялось говорить об искусстве что угодно: с «натурой» Сыромолотов обыкновенно никогда не спорил.

Однако рассуждение о том, что «картина – момент», а «момент – дело фотографов», «художник же тут решительно ни при чем», вызвало у него, художника, улыбку, и он не удержался, чтобы не сказать:

– С одной стороны, по-вашему, Петр Афанасьевич, картина – момент, с другой – «момент – дело фотографов», то есть между картиной и фотографией вы ставите знак равенства, а с третьей, художнику даете как будто другое амплуа, чем фотографу… Простите, но я уж заблудился в этих трех соснах.

– Художнику – другое амплуа? – повторил старик и высоко поднял лохматые белые брови. Подержав так брови несколько секунд, он надвинул их на глаза еще ниже, чем до того, и сказал не то чтобы поучительно, а как будто про себя, поэтому медленно и с паузами:

– Художник… он… должен давать… не то, что всякий… всякий может видеть… также и объектив, конечно… а-а то… что он один только… способен видеть, – вот что.

– Это я понимаю… Точнее, это мог бы сказать скорее я, а не вы, – отозвался Алексей Фомич на слова старика, несколько для него неожиданные, и, разрезав наиболее спелую грушу ножом, приготовился послать кусок ее в рот, но старик остановил его поспешным вопросом:

– Вы грушу видите?

– Грушу?

– Да. Видите… Снаружи и изнутри тоже… А войну?

– Я вас понял, понял, Петр Афанасьевич, понял! – весело теперь уже отозвался на это Сыромолотов. – Но ведь для того, чтобы видеть войну, как способен видеть ее только художник, он, художник, и должен быть на войне.

– Зачем же?

– Как зачем? Чтобы смотреть своими глазами.

– Вблизи?.. Такую войну?.. Разве можно?

Старик покивал головой и добавил: