Зауряд-полк. Лютая зима

Чероков, вглядевшись пристальными своими, даже и здесь, на холодном ветру, не мигающими глазами в очень знакомые ему линии и пятна путей, первый заметил подходящий поезд, и все подтянулись, и генерал Ананьин высморкался старательно, в несколько обдуманных приемов, потом вытер глаза и спрятал платок, который держал в руках все время.

Поезд в несколько синих вагонов подошел тихо, без свистков и гудков, но был это только свитский поезд, из которого вышел в некотором роде жертвовавший собою в случае злостной неисправности путей великий князь Петр Николаевич, длинный и тонкий, как хлыст, с лошадиным лицом, в серой, обычного солдатского сукна, шинели и фуражке защитного цвета.

Здороваясь с Ананьиным и другими генералами и адмиралами, он сказал негромко:

– Поезд его величества – через четверть часа, господа.

Чероков обратился к Ливенцеву торжественно и таинственно:

– Вот теперь смотрите в оба! Главное – около самого входа на вокзал. Там, конечно, есть жандармы, но… я вам говорил: чем больше глаз, тем лучше.

И Ливенцев пошел к подъезду, около которого собралась уже, правда, не очень большая, толпа «проверенных людей», окруженная цепью царских егерей и жандармов.

И как раз, только он подошел к толпе, он оказался необходимо нужен: два молодых, то есть самого опасного возраста, офицера 514-й дружины в караульной форме пытались пробиться на другую сторону вокзала, и знакомый Ливенцеву жандарм показывал им на него рукою.

– Что такое? – спросил Ливенцев.

– Безобразие! Нам надо в караул на главную гауптвахту, а нас задержали, – отчетливо ответил бравого вида поручик.

– Вы из какой же части? – спросил, настораживаясь против своей воли, Ливенцев.

– Вот у нас есть на погонах, какой мы части, – нагнул голову к левому своему погону прапорщик.

– Гм… Я вам, конечно, верю, господа… но видите ли, такое дело: почему вам нужно непременно через вокзал?

– Потому что уже поздно, а здесь короче! – раздраженно ответил поручик.

– Вы – рунд?

– Нет, я – командир роты, и потому я дежурный по караулам, а это рунд… Не задерживайте, пожалуйста, иначе вы ответите!

– Очень грозно! – улыбнулся Ливенцев. – Перед кем это я отвечу?.. Если бы я вас когда-нибудь видел раньше, а то никогда не приходилось… Впрочем, вот что: можете идти.

Он подозвал к себе тут же знакомого жандарма и сказал:

– Они в караул, пусть идут, конечно, только надо последить, куда они пойдут.

– Слушаю, – понятливо кивнул жандарм, отходя.

Ливенцев думал, что этим все и кончится, но подошел совершенно возмущенный артиллерист-подпоручик с самым молодым, первокурсно-студенческим лицом и начал сразу:

– Черт знает что, прапорщик! Не пропускают к жене!

– К какой жене? Где у вас тут жена? – очень удивился и насторожился Ливенцев.

– Здесь жена, в железнодорожной больнице…

– Гм… Вот поди же! Почему же она очутилась здесь? – пристально, как Чероков, начал вглядываться в подпоручика Ливенцев.

– Очень просто – как! Ехала ко мне и родила в поезде. Ночью было это… Вот почему очутилась.

– А вы как узнали об этом? – совершенно убеждаясь, что перед ним злоумышленник, плохо умеющий врать, поспешил спросить Ливенцев.

– Получил бумажку из больницы, – как узнал! Вот бумажка!

Подпоручик вынул из бокового кармана шинели измятую бумажку со штемпелем железнодорожной больницы: подпоручик крепостной артиллерии Ломакин извещался, что жена его, только что родившая в поезде, находится в больнице.

– Все правильно, – сказал решительно Ливенцев, – но на вокзальную территорию я вас во время приезда царя пропустить не могу.

– Как так не пропустите? – вскинулся подпоручик. – А если она сейчас вот… там… умирает?!

– От какой причины? Что вы! Успокойтесь и станьте со мною рядом. Сейчас проедет царь, и вы пойдете…

– Это черт знает что! – горячился артиллерист.

– Нет, это только порядок, не нами с вами заведенный.

У вокзала стояли уже автомобили, приготовленные для царя и свиты.

Машины были новенькие, военного ведомства, и, глядя на эти машины и представляя, как будет под «ура» толпы садиться в одну из них царь, Ливенцев совершенно непроизвольно на глазомер определял расстояние до них, чтобы сообразить, действителен ли будет выстрел этого сомнительного подпоручика, если он начнет палить из браунинга. Выстрел, а не выстрелы, потому что двух выстрелов он не успеет сделать, – его схватят. А предполагаемый цареубийца ворчал около:

– Черт знает что! Возмутительно!.. Да, наконец, какое вы право имеете мне не верить и меня не пропускать?

– Вполне верю, – отвечал не совсем правдиво Ливенцев. – Но никаких посторонних людей, кроме высшего генералитета, на вокзальной территории сейчас быть не должно, – поняли? Таков приказ коменданта крепости, который как раз там.

– Генерал Ананьин там? – настолько оживленно спросил артиллерист, что Ливенцев подумал, не хочет ли он укокошить Ананьина, а не царя, и вполне искренне ответил ему:

– Ведь вы же знали, что приезжает царь, и что бы уж вам подождать сюда приходить до его приезда!

– Ну, уж этому вы меня можете не учить! – надулся артиллерист.

– Еще бы, такого матерого я стал учить! – усмехнулся Ливенцев. – Однако ваше место сейчас около своей батареи… Вдруг проедет царь прямо отсюда в крепость, а вас как раз и не будет!

– Это уж мое дело! – огрызнулся подпоручик.

– Ваше, ваше. Вот и стойте и ждите.

Царский поезд подошел так же бесшумно, как и первый, свитский, и Ливенцев, заметив его приход, очень заволновался.

В первый раз в жизни пришлось ему охранять того, чье существование он считал безусловно излишним и вредным. И подпоручику артиллерии с лицом возмущенного первокурсника-студента, время от времени повторявшему: «Какая нелепость!» – он отвечал про себя: «Совершенная нелепость!» Он вспоминал, как сказал своему ротному Пернатому на другой день после суда в штабе дружины и удивившей его своею связностью речи Полетики:

– Знаете, в первый раз в жизни попадаю в такое положение: охраняю особу монарха!

И Пернатый вдруг со свойственной ему театральностью перекрестил его и сказал с подъемом:

– Дай бог, чтобы все у вас обошлось благополучно, потому что человек вы хороший, и я вас вполне уважаю! И отнюдь не желаю я вашей смерти поэтому! Так как, отец мой родной, если вдруг что-нибудь случится с царем по вашей вине, то ведь это что же такое, подумайте!.. Ведь на вас сейчас вся Россия смотрит с надеждой и упованием!.. А если… если, чего не дай бог… ведь тогда вам и жить нельзя будет от стыда перед целой Рос-си-ей, отец мой хороший!.. Тогда пулю себе в лоб, и конец!

Здесь, на площадке перед вокзалом в Севастополе, отнюдь не вся Россия смотрела на Ливенцева с упованием; смотрел на него один только подпоручик Ломакин, притом с явной ненавистью, исподлобья, представляя, может быть, неотвязно, как вот сейчас благодаря этому формалисту-прапорщику, человеку явно безмозглому, он стоит в двадцати шагах от своей, может быть, умирающей жены.