Богатство и Драма Семьи Меньшиковых

– Я знаю, что ему шестьдесят восемь, но, если человеку меньше семидесяти, то по закону обязаны делать вскрытие.

– Там совсем что ли идиоты работают? Они же его паспорт возьмут!

– Не волнуйтесь, у меня есть знакомый в морге, я попрошу его, чтобы вашего отца не вскрывали. Заявление приложим, и все будет в лучшем виде.

– Так зачем тогда скорой врать?

– На всякий случай. Я больше чем уверен, что на покойников ночью одни аспиранты выезжают, а дежурная, кто звонок принимала, уже пометила в журнале, что отцу вашему семьдесят лет. Виктор Михайлович, понимаете, главное всех запутать, тогда и вы не причем, и я. Я ведь теперь ваш соучастник получаюсь.

– Замолчи, заткнись! – огрызнулся Меньшиков, – у несчастных случаев не бывает соучастников!

– Да, да, – потупившись забормотал Полянцев, – теперь, надо в полицию звонить, чтобы участковый пришел и засвидетельствовал.

– Какая полиция, ночь на дворе.

– Да, пол второго. Ну какой-то дежурный все равно должен объявиться. Вы пока его паспорт найдите.

Не прошло и часа, как приехала скорая, а вместе со скорой прибежал и Иван Иванович, садовник, открывавший ворота. Иван Иванович был в шоке от увиденного, и едва не упал в обморок, но подлетевший Николай Серафимович, усадил его на диван и крепко обнял.

–Сердце все-таки не выдержало. Держитесь, Иван Иванович.

Садовник вздрогнул. Лицо старого друга, служившего верой и правдой семь лет, исказилось, и слезы градом побежали, едва успевая скапливаться в морщинках серо-голубых глаз.

Молодой и сонный аспирант не стал раздевать Михаила Ефимовича в поиске каких-либо повреждений, покивал со знанием дела Полянцеву, перешедшему на латынь, взглянул в карту, которую вел сам же Полянцев, наблюдавший последние годы за Михаилом Ефимовичем, и уехал, отзвонившись в морг, чтобы прислали за телом.

Следом за Иваном Ивановичем появилась его жена, помощница по хозяйству в доме Михаила Ефимовича. Обнявшись, супруги долго плакали, глядя на безжизненное тело близкого им человека.

В начале четвертого зашел полицейский, взглянул на врачебное заключение, попросил Полянцева расшифровать, что написал аспирант, кивнул, забрал паспорт и удалился, сказав, чтоб завтра Виктор явился за свидетельством о смерти.

Иван Иванович еще что-то бормотал, поминутно вытирая платком раскрасневшиеся глаза, и бросая на Виктора осуждающие взгляды.

– Ничего нельзя было сделать, Иван Иванович, ничего. На глазах у нас умер, – потупив взор, и как будто извиняясь, заключил Полянцев.

Садовник глубоко вздохнул, подошел к Михаилу Ефимовичу и бережно погладил остывшую руку.

– Пойдем, – пряча лицо в платок, сказал Иван Иванович, обращаясь к супруге.

– Там должна еще машина приехать, – осторожно заметил Полянцев.

Иван Иванович молча обернулся, кивнул и скрылся в темноте кустов и садовых дорожек, осиротевших в одночасье.

В половине шестого утра тело Михаила Ефимовича забрали в городской морг. Передав заявление с санитаром, врач еще раз уточнил, чтобы вскрытие не производилось. Санитар пожал плечами, и сказал, что это не к нему и советовал завтра родственникам подъехать лично.

– Я могу идти? – осторожно спросил Николай Серафимович, когда все разъехались и никого больше не ожидалось.

Виктор Михайлович словно не слышал вопроса, уставившись в диван, с которого только что увезли отца.

– Виктор Михайлович…

– Как, ну скажи мне еще раз, это не мог быть я! – начал Виктор, подскочив с места и едва сдерживая рвущийся крик.

– Вы дрались с отцом?

– Ну, толкнул его, кажется. Он меня тоже толкал, – туманно припоминал младший Меньшиков, – да у нас и раньше такое бывало.

– Виктор Михайлович, вы сцепились с ним и упали, при этом ваш отец упал крайне неудачным образом, спиной вперед. Скорее всего, он перекувырнулся и шейный позвонок не выдержал.

– Как он на диване оказался? Ты его тащил?

– Я его сначала к дивану притянул, чтобы он сел. Постарался привести в чувство. Потом смотрю, у него голова набок заваливается, тут я и понял, что все плохо, а дальше уже как-то машинально ноги на диван закинул, ну и там…

– Сколько тебе за это надо?

– Отпустите меня, я никому не скажу, ничего не надо, – вновь задрожал Полянцев.

– Нет, раз уж ты соучастник, так я тебе денег дам. Наличными у меня немного, но я тебе расписку напишу, чтоб ты не думал. Или нет, как раз, чтоб думал, чтоб и тебя совесть твоя помучила. Мараться, так по полной, да?

– Виктор Михайлович…

– По полной.

Подойдя к бюро, стоявшему в углу, Виктор достал пару листов бумаги и вернулся к столику.

– Я, Виктор Михайлович Меньшиков, паспорт все равно не помню, ну да ладно, – бормотал Меньшиков, строча расписку. Руки тряслись, и буквы синими волнами расплывались по не разлинованной бумаге. – Угу, угу, так, число поставим вчерашнее и сумма, сумма. Гм, пусть будет миллион, для круглого счета, согласен?

Полянцев коротко махнул рукой и отвернулся.

– Пишите, что хотите.

– Давай, тоже расписывайся, вот второй экземпляр, так что мы теперь с тобой связаны по рукам и ногам, да?

– Я?

– Давай, закорючку свою нарисуй, чтобы ты меня первым делом сдавать не побежал, – Виктор нервно затряс кулаком.

– Да я же… а, ладно.

Забрав расписку, Николай Серафимович поспешно вышел, не прощаясь и не оглядываясь назад. Оставшись один, Виктор первым делом собирался позвонить сестре, но темнота опустевшего дома напугала его. Меньшиков пробежался по комнатам и зажег все из доступных светильников, включая бра и подсветку для ванны, но это едва ли помогло ему успокоиться. Он даже подумал позвать Ивана Ивановича к себе, но в памяти вновь возник осуждающий взгляд садовника, и Виктор решил, что это плохая идея. Вспоминая, когда он последний раз делал укол, Меньшиков забрел в свою домашнюю мастерскую, упал на софу и отключился.

26 апреля, среда

Косые лучи утреннего апрельского солнца скользили по гладко выбритой коже Михаила Ефимовича Меньшикова. Аккуратные, наискось подстриженные виски слегка подернулись благородной сединой. К своим шестидесяти восьми годам, Михаилу Ефимовичу удалось сохранить, хоть и не без залысин, густые волосы, а также практически все зубы. Приятная улыбка, наполненная аристократическим умиротворением, говорила об уверенности своего обладателя. Четко очерченные скулы, соединяясь, образовывали изящный подбородок с маленькой ямочкой. Под высоким накрахмаленным воротом кипенной белой рубашки текла тонкая шелковая лента черного галстука, завязанного элегантным узлом. На Михаиле Ефимовиче был его любимый черный костюм и отличные кожаные лакированные туфли с мелким узором на носках, напоминающим кружево. Не могло быть и мысли, что такому моднику почти семьдесят лет; ему бы хоть сейчас в ЗАГС, если бы не одно "но". Михаил Ефимович Меньшиков лежал в гробу.

Отпевание происходило прямо на кладбище, в небольшой часовне. Ранним утром гроб с телом в сопровождении многочисленных друзей и дальних родственников, прибывших на трех микроавтобусах и своим ходом, занесли и водрузили на три шатких табурета. Гроб был бюджетный, проще говоря, дешевый. Под плотной синей тканью скрывались плохо струганные доски. Внутренняя обивка была белая, такого же цвета была и подушка. Перед началом отпевания всем присутствующим были розданы свечи и маленькие бумажки с разрезом в середине. По задумке свечку надо было вставить в разрез и держать так, чтобы между пламенем с капающим воском и рукой оказалась бумажка, но не все догадывались об этом. Кто-то был подавлен, многие грустны, печальны, на некоторых лицах, в основном женских, были видны едва подсохшие дорожки слез, мерцающие в свете свечей.

При жизни Михаил Ефимович нажил себе неплохое, особенно по меркам его родного Клина, состояние. Обе его дочери, старшая и средняя, сначала учились, а затем и вышли замуж за границей, и только младший сын, называя себя патриотом, клянчил у отца деньги и прогуливал их по местным ресторанам. Жена Михаила Ефимовича умерла еще раньше, три года назад, скоропостижно, не приходя в сознание после внезапного инфаркта. Меньшиков тяжело переживал смерть супруги, только ей удавалось хоть как-то сдерживать великовозрастного сына-бездельника от пропасти. Под внешним лоском Михаила Ефимовича скрывалось подорванное здоровье. Уход жены тяжелым грузом лег на его сердце. Как бы он не бодрился перед дочерями, предлагавшими переехать и помогать, Меньшиков безмерно тосковал по своей Софочке, как он часто любил называть жену. В глубине души, покойный не скрывал, что был бы рад пожить с дочерями и внуками большой семьей, с обедами в гостиной, вечерами у камина и прочими атрибутами счастливой старости, чтобы сын наконец-то взялся за ум, встал на ноги и тоже обзавелся семьей и пр. и пр. Но это были лишь мечты. Меньшиков понимал, что, приехав сюда, дочери, долго жившие за границей, уже не будут чувствовать себя как дома, что в них нет того духа, той страсти до родных мест, бывших у их отца, что время для них остановится, и только его смерть освободит их от угрызений совести. Перебираться в Европу, Михаил Ефимович, тоже не собирался, он не хотел бросать сына, унижать его гордость, позорить перед сестрами, хотя и они отлично знали, что представляет собой брат.

Меньшиков младший, в свою очередь, имел среднее образование и диплом скульптора. Михаил Ефимович надеялся, что сын поступит в институт изящных искусств, но сын загулял, с горем пополам окончил училище и назло родителям ушел в армию. Именно сын изначально и был организатором похорон, благодаря его стараниям у отца был дешевый гроб и некая имитация венка, перевязанная черной лентой. Надпись на ленте указывала, что венок был от любящих детей. Все остальное сопровождение: микроавтобусы, гробовщики, цветы, вся церемония и поминки, были оплачены другом семьи покойного, Александром Александровичем Севастьяновым. Узнав о трагедии, Севастьянов связался со старшей дочерью Меньшикова и заверил ее, что все необходимое он берет на себя. В свою очередь, Меньшиков младший заверил Александра Александровича, что венок и гроб он уже заказал и беспокоиться не стоит. Когда Севастьянов, приехав перед отпеванием в морг, увидел гроб, ему стало стыдно, перед покойным другом, но перекладывать тело было уже поздно.