Черный прибой Озерейки

– Ага, – еле выдавил из себя я.

Губы прямо склеились. Э, значит, хорошо меня лихорадка трепала! К губам прикоснулась железная кружка. Ох, как это здорово, когда водичка по всему, что пересохло, потечет!

– А где я?

– В лазарете, вестимо. Я тут сам семь дён, а ты еще до меня попал. Так и лежишь, в жару весь пылаешь и что-то бормочешь. Петька, вон, первое время прислушивался и удивлялся, что ты там такое говоришь. И что с него взять, молодой он ишшо, мало что видел. А я, вон, сам два раза тифом болел, так что нагляделся, как люди в тифу бредят. И сыпняк у меня был, и этот, как его, развратный, тьфу, попутал, возвратный тиф, во как. Тогда меня послушать – тоже бы всякую ересь нес, все сорок бочек арестантов.

А особый отдел? Да ходил тут капитан из него, и не один раз. Ты сюда без доку?ментов попал поначалу, вот и подозрение вызвал, что за человек, откуда и пошто беспаспортный. И ишшо лежишь в беспамятстве, оттого и пояснить не можешь, кто ты и откуда. Посидел он, послушал, что ты про какую-то Ирину рассказываешь, тем не удовольствовался и ушел, да наказал, чтоб его известили, как в себя придешь или что с тобой будет, потому как воспаление легких – это не фунт изюму, всякое может случиться. А тут кладовщик нашел у тебя коробочку с твоими доку?ментами. Про то капитану сообщили, а он ужо и пришел снова, да еще и где-то нашел ребят с твоей батареи. Явились политрук и еще один паренек и сказали, что да, это наш замковый со второго орудия, только он от болезни сильно с лица спал, а так узнаем его, и якорь на руке, и шрам на животе от операции. Мы его в пехоту проводили, когда германец стал подходить, вот он и вернулся, хоть и в жару, но живой. Теперь с тобой все хорошо разъяснилось, что ты свой – признали тебя, и дезинтером назвать нельзя, потому как винтовку не бросил, а с ней через море переплыл. Так что мы с тобой здесь двое артиллеристов. А остальные прямо все пехотные, как в старину говорили, кобылки. Правда, я уже сейчас старый, потому меня в обозные ездовые и взяли, а в германскую войну в артиллерии служил, в мортирном дивизионе. Против Колчака воевал на такой же должности, только батарея была отдельная…

Говорок убаюкивал, убаюкивал, потому я снова и заснул. Но спать долго не пришлось: зашла сестра – ей сказали, что я очнулся. Она доктора привела, а когда меня осматривали, то и разбуркали. Стали слушать, термометр ставить, давление мерить, потом вкатили укол под кожу (эх, и ощущения же были), дали какого-то порошка, еще раз напоили, и я снова впал в забытье. Так что я не попал в желтый дом, не вернулся в свое время, а продолжал житье-бытье в чужом времени и в чужом теле. Об этом стоило подумать, но голова на такое еще не была способна. Вообще болеть – это зло. Еще на обследовании можно лежать и наслаждаться безделием, а серьезно болеть – ну его на фиг, такое счастье. Особенно тяжко болеть тогда, когда медицина не такая, как в моем времени. Что бы там ни нудели недовольные ею, могу сказать, что из-за развития медицины они вообще могут жить и нудеть про несовершенство системы здравоохранения. И я не шучу. Они родились без родовых травм, потому что мамы их рожали не в поле у стога, а в роддоме, под присмотром врача и при операционной рядом. Треть их не умерла в первый год жизни, да и корь со скарлатиной – это сейчас неприятный эпизод в детстве, а не приговор.

Сейчас мужики в сорок лет не чувствуют себя отжившими свое (про женщин не будем), а вот Пушкин, едва не дожив до сорока лет, ощущал себя старым, и не потому, что здоровье его было плохим. В его времена он вполне считался таковым. В тридцать восемь-то лет! И Геккерену, которому было чуть больше сорока, он писал, что посланник – какой-то там нехороший старикашка! Облонского Лев Толстой называл старым в сорок два. Хотя реальный Пушкин и списанный с какого-то помещика Облонский – люди, жившие весьма зажиточно даже по нынешним временам, то есть тяжелая жизнь их рано не состарила, это восприятие их возраста такое было. Раз пережил тридцать три года, значит, старый, и тут дело не в возрасте Христа. Столько именно жил в среднем человек в России, которую кто-то потерял.

А всеобщий кошмар – стоматология? Э, граждане, вы еще настоящего кошмара не видали! Могу рассказать. Был генерал Раевский, тот самый, который ребенком ходил в атаку вместе с отцом, и картечь остановилась на шеренге совсем рядом с Раевским-старшим, и от него самого тоже недалеко. А как он помер? От зуба. Сначала зуб болел, потом развился флюс, после – флегмона лица. Далее гной прорвался внутрь черепа, и генерал помер в, не побоюсь этого слова, адских муках. Воевал в трех войнах. Ни пули горцев, ни французская картечь, ни персидские сабли его не взяли, а погубил нелеченный зуб. Такое и сейчас случается, но больше по тупому упрямству пациентов, которые перемогались и досиделись до близости адского пламени. А тогда это было нормой. Лечили богатого и известного генерала в общей сложности пять врачей, вокруг ходили, назначали каломель (слабительное) в лошадиных дозах, от которых пациента много раз проносило, накладывали рядом с опасным гнойным воспалением искусственные гнойные раны. Так тогда было принято лечить. Пациент должен испражняться, вот потому и слабительное в конской дозе, а то, что он уже неделю ничего не ест, а только пьет сладкую воду с вареньем – это ничего. Слабительное – наше все. Кровь пускали, чтоб лейкоциты не боролись со смертельным воспалением, а в тарелке плавали или миске – не помню уже, что для сбора крови тогда использовали… Генерал от адских болей не спал ночами, только иногда забывался. Но это ничего. Ни снотворного, ни обезболивающего ему не назначили. Генерал героически вынес усилия кучи врачей и двух фельдшеров и помер. История умалчивает, сколько докторам заплатили за самоотверженную борьбу с запором у больного гнойным воспалением лица. Это произошло с богатым человеком, который мог вызвать сразу несколько докторов в довольно далекое от губернского города село и просить, чтоб они при нем почти месяц сидели и безуспешно боролись с совсем другим недугом. А что было бы, если бы то же самое случилось с бедным? Да лучше бы ему сразу помереть и не мучиться… Как бы меня тяжко ни терзали стоматологи – а они меня терзали часто и много, ибо такова моя планида, – но все мои страдания с кончиной генерала Раевского не сравнишь. Потому не нойте, господа, бывает и куда хуже.

Это я вам пересказал монолог моей бывшей пассии – стоматолога. Когда я ей не поверил, Марина приволокла дореволюционную книгу и ткнула носом. Уела, что уж. Я прочитал и проникся. С тех пор к стоматологам ходил не так чтобы и часто, но чуть раньше, чем от боли на стенку полезу. Когда зуб уже болит, но еще не грозит отправить в страну подземного пламени.

Продолжая тему старого и нового лечения, могу сказать, что теперь у меня был опыт лечения пневмонии в свое время и в это. Естественно, вывод будет в пользу моего, а не Андреева времени. Не могу ничего плохого сказать про здешних медиков, но им бы хоть половину лекарств, что были в мое время. Когда меня продул ветерок в Керченском проливе, то лечили меня дома, не в больнице. Колоть ничего не кололи, давали только антибиотик в капсулах, а периодически я ездил в поликлинику на физпроцедуры: УВЧ, диатермия, еще что-то. Возможно, у меня тогда была легкая форма, легче даже, чем сейчас, оттого и дома был, и читал собрание сочинений Константина Симонова. Ну да, чувствовал я себя неплохо, и температура была очень небольшая. Единственным серьезным беспокоящим моментом был эффект от капсул с антибиотиком. Положено глотать их перед едой. Глотаешь, капсула доходит до желудка, и сразу идет позыв в туалет по-большому. Никогда на меня так лекарства не действовали, но этот «незнаюкакцин» я больше и не ел. Его подбирали по чувствительности бактерий, так вот, на кучу антибиотиков мои бактерии плевали, а на него уже нет – передохли и унеслись в Черное море. Сейчас же антибиотиков мне не давали, ибо их и быть-то не должно было. Вроде как советский вариант пенициллина был только создан, а может, еще и не совсем готов. Порошок какой-то мне полагался, и назывался он «красный стрептоцид». Отчего его так обзывали – ей-ей, не знаю. Наверное, потому, что он, зараза, мочу окрашивал в неприятно красный цвет, да еще и горчил преизрядно. Еще меня регулярно терзали камфорой, горчичниками, банками. Когда температура круто лезла вверх, то растирали уксусом и заворачивали в мокрую простыню. Проходило время, и лихорадка снижалась. И еще давали тогда пирамидон. Я про него читал в книгах, но до моего времени он не дожил, по крайней мере, под этим названием. Удовольствие от всего этого было невелико. Пирамидон просто невкусен, камфара болючая, банки и горчичники нерадостны, лихорадке тоже радоваться сложно. Когда жар зашкаливал, я погружался в какое-то полузабытье. Вроде был тут, но и не тут, лежишь себе, как пыльным мешком из-за угла ушибленный. Соседи по палате говорили, что, бывало, я тогда и бредил. Но что я говорил под влиянием внутреннего жара – про то я не спрашивал. Незачем спрашивать, раз бредил. Слово говорит само за себя.

Раненые и больные прибывали и убывали. Бывало, очнешься после очередного пика лихорадки, а соседа уже нет. А куда это он делся? Дальше отправили. А Костя из Астрахани? Ответом станет неловкое молчание. А вроде вечером был ничего, или это было уже не вчера? Не всегда мог понять, сколько провалялся вне времени и места. Так длилось недели две, пока после приступа жуткого жара, от которого я чуть не расплавился, температура очень резко упала. У меня тогда чуть не зашкалило сердце, кололи камфару и еще что-то, кажется, кофеин, и всё же откачали. С тех пор я пошел на поправку. Вечером температура повышалась всегда, а днем уже редко, но сорокаградусного жара уже совсем не было – даже вечером. Конечно, и тогда было не сладко, но не угрожал уже печальный конец.

Я даже стал думать о будущем здесь. Пока мне было тяжко, я себя такими размышлениями не терзал. Что толку думать о дальнейшей службе, когда не знаешь, сколько тебе еще удастся протянуть? А вот теперь пришла пора подумать о будущем. Выглядел я, конечно, не здорово, был бледным, как простыня и наволочка, лицо аж прозрачным стало, и другое тоже не радовало. Но голова в основном работала хорошо. Оттого я и думал, как мне дальше быть в чужом времени и чужом теле. Про чужое тело я старался не думать. Что сделалось с душой прежнего владельца его, я не ведал, поэтому успокаивал себя тем, что, если даже и душа второго Андрея пострадала, то я в этом не виноват. Я ничего лично у него не просил, ничего специально не предпринимал, чтоб попасть в его тело, и лично хуже для него не делал. Теперь это тело по мере возможности буду беречь, ибо пользуюсь и я им, а представится случай освободить квартиру от постоя – не буду упираться. Конечно, сейчас я как бы имею возможность считаться своим, никто меня не сочтет психом (по крайней мере внешне), есть документы, но о здешней жизни у меня только самые общие представления.

Есть ли у Андрея здесь родители или девушка, пишет ли он им, как я смогу узнавать его бывших сослуживцев, что за часть морской пехоты была следующим местом службы после батареи… Вот какие кучи вопросов я должен был решать каждый раз, и каждый следующий день они меня должны были ставить в тупик. В госпитале-то ладно, а вот когда выздоровел я – как быть дальше? Отправляют меня обратно на свою батарею, а где она находится, я не знаю. И дальше не лучше. Пусть даже как-то меня туда ноги сами привели, пришел, а мне навстречу идут ребята, с которым мы вместе служили, а я их совсем не узнаю. И это тоже не все. Приду на свое место при пушке или при чем там еще, а как мне с ним обращаться? Нет ответа. Только думаю я, что, судя по Андреевым мышцам, он явно работал с затвором тяжелого орудия, раз их так себе накачал. Может даже, он развивал мышцы при помощи тяжелых предметов, перенося их, а насколько тяжелых – думаю, что килограммов и до пятидесяти.

А вот теперь почувствуйте себя Шерлоком Холмсом и найдите самого себя дедуктивным способом. Я хоть и не джентльмен с Бейкер-стрит, но мысль выводит на то, что если с батареи люди ко мне приехали, значит, она неподалеку и никуда не делась. Если бы она была подвижная, то с нее бы матросов в морскую пехоту не брали, она бы сама их поддерживала постоянно. Значит, она стационарная. Тогда с нее на защиту Новороссийска людей брать можно, поскольку она стрелять может не всегда: мешает рельеф и прочие вещи. Итого: батарея где-то неподалеку, стационарная, флотская, а раз я в форменке, то на батарее я замковый на втором орудии, и мышцы накачал грузом до полусотни килограмм. Вот условие задачи, и вот дедуктивный ответ на нее: батарея под Геленджиком возле Голубой бухты. Стотридцатки. Номер семьсот четырнадцать. Трубят фанфары, и меня провожают в Москву на «Что? Где? Когда?», вручать стеклянную сову. На хрустальную еще не хватает интеллекта. А если я правильно вспомнил, что командиром батареи был капитан Челак, то «Хрустальная сова» вплотную приближается к моим рукам. Ну хоть отдельная деталь совы положена или нет? Ухо или коготь? Я ее достоин или еще нет?

Ладно, сова или филин, хрустальная или стеклянная, но надо закинуть удочку врачу, а вот, дескать, с чем связано то, что я помню последние события словно кусками, как Доцент после падения в вагоне: тут помню, а тут нет. И это я сделал, спросив осторожно, не знает ли он, с чем связано вот такое, что у меня в последнее время память как-то сильно пострадала. Вот про то, как в Бежице я на заводе работал и в школе учился, я хорошо помню, как в Севастополе после призыва обучался своему делу – тоже нормально, а вот дальше как-то похуже. Осталось в памяти, как командир батареи нас встречал с пополнением, а вот потом как полоса жизни выпала. Ни как работал на своем орудии, ни как меня в морскую пехоту отправляли, ни как воевал – нету этого всего в памяти. Снова воспоминания начинаются с переплывания бухты. Может так быть при воспалении легких или нет? Врач погладил бородку, подумал и ответил, что я, наверное, в бою перед своим заплывом получил контузию. Вот при ней бывает, что человек лишается памяти на некий промежуток времени. Ударило бойца взрывной волной или кирпичом из стены по голове, и у него пропадает память на предыдущие два часа. Это называется антероградная амнезия. Человек помнит, что было до этих двух часов, а потом полный мрак. Следующее его воспоминание уже о том, как поднялся с земли и понял, что ему чем-то по голове досталось. Может быть чуть иначе. Помнит все до удара, а потом ничего. А это уже называется ретроградная амнезия. Еще случается комбинация той и другой, тогда человек не помнит ничего ни до, ни после. Вышел утром из дому на работу, а очнулся в больнице на следующее утро. Что было между этими двумя утрами – укрывает туман неизвестности и беспамятства. Но сутки для примера названы, а бывает и так, что человек многие годы своей жизни не помнит. Жена к койке подходит, а он на нее глядит как на постороннюю гражданку.

Я спросил, может ли пройти это выпадение памяти, особенно на большие сроки? Два часа перед контузией – это еще ладно, но вот когда забывает жену и детей и все, что в ближайшие годы было? Военврач ответил, что иногда получается, а иногда нет. Может вспомнить часть забытой жизни, а может и ничего не выйти. Бывает, что человек совсем теряется и уже не способен жить нормальной жизнью. И возможен компромиссный вариант, что хоть и не вспомнит свою жену, но соглашается, что ладно уж, раз женат так женат.

Я поблагодарил и сказал, что, наверное, так и было, потому как у меня долго отсутствовал слух. Вроде такое бывает при контузии? Доктор подтвердил. Вот у меня и есть оправдание на случай чего, и даже знания пополнил. В разных кино и сериалах потеря памяти мне встречалась не один раз, иногда это было смешно, иногда скучно, но сценаристам этот ход очень нравился. Показывалось и про восстановление памяти, где-то даже я видел, что можно пропавшую память восстановить, если воссоздать ситуацию, при которой память потерял, и заставить страдальца пережить катарсис (если я правильно вспомнил термин). В общем, я лежал довольный собой еще с полчаса, пока мне камфоры не воткнули, спустив с вершин гордыни за землю.

Вскоре случилось расставание с этим госпиталем. Хоть я еще и долго долечивался, но здешняя моя жизнь и приключения закончились. Причиной расставания стало то, что я флотский. Когда я нуждался в значительной помощи и перевод был опасен для здоровья, то меня и лечили. А теперь, когда мне уже куда легче, можно отдать и обратно во флот на долечивание. Я к тому времени уже рисковал ходить по коридору и в отхожее место, которое было неподалеку. Правда, потом долго отдыхал. Но пора и честь знать, санитарам и санитаркам и без меня тяжелых раненых хватает, чтобы за ними утки носить. Нельзя сказать, что перевод меня радовал. Ведь я оказывался там, про что не знал почти ничего. Была даже мысль: как бы сбежать в пехоту. Ведь бывало же, что дивизии формировали за счет морских бригад, несколько разбавив их состав чисто сухопутными бойцами из госпиталей и так далее. Но тут тоже было множество «но», из которых первым стояло то, что я еще был слаб и доковылять до той пехоты не был способен. Госпиталь наш располагался в районе Марьиной Рощи, и на марш к фронту сил бы не хватило. Оно конечно, можно было и попроситься подвезти на попутную машину, но бегать на фронт в госпитальном халате не лучшее решение для человека, что только что начал выздоравливать от пневмонии. Придется гореть в аду, как сказал Гекльберри Финн, когда был вынужден что-то там нарушить, но не нарушать ему было совсем нельзя. А вот что юный Гек там нарушал – увы, не помню. Возможно, курил. Или выражался богохульно. Поскольку перевести мня обещали не вот так сразу, а скоро, то оставшееся время я посвятил приему лекарств и болтовне с прочими ранеными и больными. Интересовало меня, как немцы воюют, и об этом я и спрашивал всех, кого можно. И это пригодится, ведь опыта-то от Андрея я не получил, а своего боевого у меня нет. А им скоро надо будет обзаводиться. Под Новороссийском активные боевые действия сейчас не идут, хотя бои местного значения все не прекращаются. Но в конце зимы дело сдвинется, и здесь и продолжится до следующего сентября. А еще раньше начнется под Туапсе. Далее Керчь и Севастополь. Это если я буду и далее в морской пехоте, а если в обычной, то дорога продлится еще дольше.

Стоп, я забыл, что морская пехота воевала еще на Дунае, аж почти до Вены, так что меня еще многое ожидает. Плавать так, как плавал, может, и не придется, но жизнь ожидает крайне разнообразная. Да вообще воевать под Новороссийском не здорово удобно. Грунт каменистый, только кое-где в долинах слой мягкого грунта доходит до дна окопа. А хоть камень и не сильно крепкий (по большей части), но долбить его – удовольствие еще то. После девятого класса на занятиях по НВП нас заставили вырыть окопчики возле лимана. В нормы мы не уложились, за отведенное время не глубже штыка получилось. Кирка нужна, чтоб здесь окопы рыть. И с ней не так быстро. Летом с водой напряженно, потому как пересыхают многие источники. И сам город вечно на голодном водном пайке сидит. Мне рассказывали, что в конце шестидесятых годов с водой из-за сухого лета стало так плохо, что эту воду возили танкерами из Туапсе, а жители приходили на морвокзал с бидончиками и ведрами, чтоб ее получить. Я лично застал подачу воды только утром и вечером, поэтому вода всегда была залита в ванну и в ведра, и, кстати, на мне лежала задача ее запасы пополнять. Поэтому в объявлениях о продаже и обмене квартир с гордостью сообщали, что «вода есть всегда». Это в тех районах, что не в горах, а в доме наверху все может быть гораздо хуже. Климат вроде бы теплый, и зима больше с дождями, чем со снегом, но вот когда пару раз за зиму все обледенеет, то происходит тихий кошмар. Представьте себе, что ни один тротуар в городе не горизонтальный, а все с наклоном и все обледенели! И на гору по льду идти трудно, а с горы вообще непристойно и невозможно. Из этого и другая прелесть вытекает: как на войне по крутым склонам и осыпям идти и тащить за собой всякое тяжелое вроде пушек? Особенно во время дождей, когда кругом раскисшая глина. Сплошные склоны и подъемы. Я прикинул и вспомнил, что относительно ровными являются только несколько улиц в центре ближе к морю, да и то на участке не больше, чем два квартала. А это ведь городские улицы, которые и ровняли, и спуски там не такие, как были до прокладки улиц, да и мощение тоже неровности сглаживает. А про улицы на самих буграх прямо стихи рождаются.

Ах да, еще забыл про колючие кустарники и деревья под Новороссийском упомянуть! В оврагах ежевика, повыше – колючие кусты… Вот и ломись через них… А еще и малярия. В наше время про нее уже забыли, но вот сейчас мне напомнили, принеся таблетку акрихина – ибо в теперешнее время ее еще полным-полно было. Кончилась малярия на Черноморском побережье Кавказа в пятидесятых или даже, может, чуть позже. Усилия были огромные, в ход шла и рыбка гамбузия, сожравшая не только личинки комаров, но и изрядное число мальков рыбы, и осушение болот, и заливание стоячих вод разными нефтепродуктами, выращивание хинного дерева и производство противомалярийных препаратов… Вот благодаря этим усилиям малярия кончилась. Звание «Погибельного» с Кавказа было торжественно снято. Уже не было прелестей, когда на следующий год сидевший в приморском укреплении батальон из-за малярии становился небоеспособен. Все страшные рассадники малярии, вроде всяких там Адлеров и Дагомысов, ныне не укрепления, а курорты, где жить захотят очень многие, а когда-то сюда ни за что бы сами бы не приехали.

Впрочем, нигде воевать не хорошо. В Брянской области полно лесов и болот, да и дорога по песчаному грунту хорошо силы пьет, зима холодная, речки широкие, с топкими берегами. Под Харьковом, где я служил, лесостепи, в которых есть где разгуляться танкам, а когда чернозем размокнет, по нему ходить совсем невозможно, а толкать застрявшую на мокром месте машину – лучше не напоминайте про этот горький опыт…

Так вот я предавался размышлениям, ожидая перевода; дождался его и при перевозке не простудился, оттого что меня засунули в кабину газика, дав возможность ехать в тепле. Геленджик еще в моем детстве был невелик, а в этом времени и подавно. И ничего в нем из знакомого мне я не увидел. Мы куда-то свернули, потом еще свернули, в центре не были, в общем, наверное, это была восточная окраина или уже какое-то предместье. Опять частный домик, и в нем комната, только внутри было потеснее, чем в госпитале, который только что я покинул. В нашей комнатушке, именуемой четвертой палатой, я был пятый, а свободное место имелось только под кроватями, так что перемещались и мы, и персонал с большим трудом. Но эти страдания выпали больше на долю персонала, а среди ранбольных ходячих было только двое – я (и то пока условно) и связист Сеня с перебитой рукой. Остальные и встали бы, да не в силах еще. Вот такая малоходячая компания собралась: я, Сеня, торпедист с «Харькова» Иван, побывавший и в морской пехоте, куда его отправили летом, когда корабль сильно пострадал от налета авиации. И двое моих коллег с тридцать первой батареи, причем с обоих ее «букв». Была тогда практика – существующие батареи делить на две, чтоб образовавшейся новой половинкой батареи прикрыть еще одно место. Вот так сняли с батареи на Мысхако два орудия и поставили их на горушке возле перевала Волчьи ворота и назвали ушедшую половинку батареей 31-А. Другая половина тридцать первой батареи осталась на старом месте – прикрывать вход в бухту. С одного берега это делала наша семьсот четырнадцатая, а с другого эта. Потом прибавились еще батареи, но на начало войны только они и были у города. Так что Коля был с «А», а Феодосий с другой ее части, разница была в том, что Феодосий был дальномерщиком, а Коля, как и я (то есть Андрей), замковым. Орудия на их батарее стояли еще царские, но и их затворы со снарядами тоже хорошо развивали мышцы. Поскольку я был самым свежим обитателем, то на меня навалились с просьбой рассказать о новостях, ну и о себе тоже. Про то, что делается на фронте, я рассказал, что сам услышал, насчет себя же сообщил, что в боях в городе получил контузию, после которой у меня не память, а решето. Хорошо помню только то, как поплыл со Станички через бухту и еле-еле дотянул до другого берега. Иван на это сказал, что я зря скромничаю, ибо столько проплыть не каждый сможет. А Феодосий добавил, что тридцать первая батарея (та, что никуда не делась) держалась еще несколько дней вместе со всеми, кто на нее отступил из разных батальонов морпехоты и армейцев. А потом их вывезли кораблями, а орудия подорвали, как, собственно, и раньше произошло с пушками из 31-А. Так что мог я попробовать проскочить вдоль берега к их плацдарму. И поплавал бы поменьше, и, может, даже вовсе не плавал бы… Если бы да кабы… Хотя не факт, что проскочил бы. Немцев возле меня не оказалось, а вот ближе к косе могли и набраться. Если бы не прорвался, а вернулся, то и они на берег позже могли выйти. То есть плотика не построить, а вот без него я бы не дотянул до своего берега. Так вот и выходит на войне: пошел налево и жив остался, пошел направо – уже нет. А как угадать, куда лучше – ни одна сивилла не поможет. Иван попал в сто сорок четвертый батальон и с ним повоевал на цементных заводах. Еще там воевали куниковцы, а также ребята из других батальонов.

Иван с нами был недолго, дня через четыре после моего прибытия его куда-то перевели. Наверное, в специальный госпиталь, ведь у него был поврежден позвоночник. Топчан его даже полдня не пустовал, и явился на место Ивана другой Иван, только с катера «МО». Ему при налете авиации перебило плечо и ногу. Осколочная бомба была, наверное, на парашюте, потому что взорвалась над катером и засыпала его осколками сверху. До этого наш новый товарищ такого не встречал, хоть видел бомбежки разными бомбами и торпедные атаки, а вот такого фокуса – нет.

Интересные он вещи рассказывал о службе на этих катерах. С началом войны оказались «мошки», как их иногда называли, очень востребованными кораблями, и без них ничто не обходилось. Даже в тралении участвовали в начале войны. Когда немцы применили новые магнитные мины под главной базой и начались подрывы кораблей, то этим катерам была поручена задача ходить по местам постановки мин и сбрасывать там противолодочные бомбы с мощным зарядом взрывчатки. Предполагалось, что от близких мощных взрывов выйдет из строя аппаратура мин, да и их взрывчатка может детонировать. Кому такую задачу поручить? А опять же экипажам «МО». Ребята там отчаянные, корпус деревянный, мина на его магнитное поле не среагирует сама по себе, а скорость катера большая, он успеет проскочить над миной, пока она соберется взрываться. И ходили по минам, и сбрасывали бомбы на них. Иногда мины взрывались. Взлетал огромный столб воды, выше мачты катера, а после по корпусу молотом бил гидравлический удар. Вроде и далеко рвалась, а неприятно было ощущать удар подводной смерти. И все равно в голову лезли мысли, что будет, если этот взрыв отчего-то будет не сзади за катером, а раньше. Хорошо, что это для их катера быстро кончилось. Начались перевозки в Одессу, и их задействовали там, потом пришлось ходить с конвоями уже в Севастополь, а еще в Керчь и Камыш-Бурун, даже в высадке десанта в Феодосию поучаствовали.

Я заинтересовался и попросил рассказать, как он высаживали десантников. Оказалось – как бы просто. Влетели в гавань Феодосии, прочесали пулеметным огнем причалы, пришвартовались и высадили. Почему «как бы» – а потому, что порт занят немцами. Что там и где у них – никто толком не знает. Поэтому врывались, как в пасть зверю. Даже если и немцы проспят, то пока это поймешь, переживаний будет полный короб. А тут хоть они частично проспали, но впечатлений все равно было много. Какое-то время немцы не понимали, что катера и потом эсминцы полезут прямо в порт. Ведь это дело редкое. В Империалистическую войну в подготовленный к обороне порт такой прорыв с высадкой десанта был только дважды, и то с очень специфической задачей: заблокировать порты Зеебрюгге и Остенде, чтоб немцы ими не смогли пользоваться для базирования подводных лодок.

А Феодосию брали, а не заваливали вход старыми кораблями, тут надо было работать по-иному и дольше. Хоть первый бросок немцы и частично проспали, и стоявшие на конце мола пушки были захвачены десантом, но потом началась стрельба. Стреляли часовые, прибежавшие по тревоге солдаты, потом начала стрелять тяжелая артиллерия. Но штурмовые группы уже пошли в порт, установили на молу сигнальные огни. Один катер получил снаряд в корму и затонул. После в порт вошли эсминцы «Шаумян», «Незаможник» и «Железняков». Командир «Незаможника» не рассчитал маневр и впилился в причал носом. Не было счастья, да несчастье помогло: коль нос впилился в причал, им можно воспользоваться для выхода десантников. Они и пошли через получившуюся «сходню», и даже быстрее, чем это планировалось. «Незаможник» пошел на ремонт. «Железнякову» и «Шаумяну» досталось поменьше, «всего лишь» по одному тяжелому снаряду. Была сбита мачта на «Шаумяне», погибли люди. А крейсер «Красный Кавказ» все пытался пришвартоваться к молу, чтоб разгрузиться. На нем, кроме десанта, были орудия и тягачи для них. Шлюпками их не высадишь. Еще и буксир, который должен был помочь со швартовкой, струсил и ушел из порта. Пока преодолевали мешавший швартоваться ветер, немцы раз восемь попали в корабль. Мишень-то огромная. «Красный Крым» в порт не шел, а стоял на рейде и сгружал десант своими баркасами. Некоторый опыт у него уже был, ибо так приходилось действовать осенью под Григорьевкой. Ему тоже досталось от батарей немцев. Порт очистили от немцев довольно быстро, потом началось оттеснение их дальше, на городские улицы. Потом рассказывали, что в Феодосии захватили очень много немецких автомашин и переправочный парк. Одних автобусов штук тридцать. А в порт уже шли транспорты с подкреплением…

Больше их катер в десантах не участвовал. Хотя Иван разговаривал с матросами с других катеров, участвовавшими в высадках в район Камыш-Буруна. Там уже больше пришлось высаживать красноармейцев на голый берег – а берег кое-где оказался не просто голый, а еще и предательский. Перед основным, так сказать, берегом море намыло косу, которую называют баром. Катер смело идет вперед по самое не могу и втыкается носом в отмель, ну, скажем, в пяти метрах от берега и на глубине чуть поболее метра. Все, дальше ему уже нельзя. Десант геройски прыгает в воду. Слово «геройски» не шутка, а правда. Попробуйте прыгнуть по грудь или по шею в декабрьскую воду и, преодолевая холод, страх и течение, идти вперед. Десантник выбрался на берег – вроде все, теперь вперед, за Родину, за Сталина! А это еще не берег, это бар, та самая песчаная, намытая морем коса шириной всего в несколько метров. А дело происходит ночью. Еще несколько шагов вперед, и боец ухает с бара в холодную воду глубиной полтора метра, а то и больше. Такая вот ловушка природы. Если не утонет, сердце не зашкалит от ледяного купания, то он перебредет или переплывет еще сколько-то метров воды и выберется на берег уже окончательно. Теперь можно воевать, но мокрому и на декабрьском ветру и холоде. Бррр, вот незадачливое место. А где ж эта ловушка? Где-то между Эльтигеном и Камыш-Буруном.

И других рассказов от сопалатников много было, всем ведь есть что вспомнить. Как на той вот батарее 31-А горели от обстрела деревянные основания орудий. Временное основание (ибо постоянное, из бетона, осталось далеко, на берегу) сделано было из скрепленных вместе старых шпал, пропитанных каким-то креозотом или чем-то вроде того. А при обстреле туда, видно, попал осколок, и древесина затлела. Так вот на орудии и горят, и огонь тушат, и стреляют из дыма и костра. Помалкивали про свои подвиги мы с Сеней. Я – понятно отчего, а Сеня считал, что героического в работе телефониста ничего нет. Нужного и опасного – сколько угодно, а вот героического – нисколько… Вот так.

Я вообще про себя рассказывал мало, ссылаясь на пострадавшие после контузии мозги. Мол, тут не только нечего рассказать, ибо память как сито стала, но и есть опасность, что подойдет ко мне девушка и скажет: чего это я домой носа не кажу, женился и не показываюсь. А что я скажу, может, и было такое, но вернулся с того берега бухты и ни шиша не помню. Придется-таки жить с ней, раз она говорит, что да, а я не помню, что нет. Ребята на эту мою шутку посмеялись и пошутили. Но Николай не поверил, что так может быть. Я ему и ответил, что хочешь верь, хочешь не верь, а я совсем не помню, как у моей стотридцатки замок открывается. Вот сколько раз я это делал, а сейчас спроси – не скажу, как. Как винтовку разбирать или Дегтярев – это пожалуйста. Николай подумал и сказал, что делу помочь можно. Поставить тебя к замку, и там сама рука вспомнит, куда что тянуть, куда и как поворачивать. Его отец, служивший комендором на броненосце «Слава», этого не забыл даже через двадцать лет. Когда Коля сам взялся за рукоятку затвора пушки Канэ, то убедился, что отец все правильно рассказывал.

Я вздохнул и сказал, что замковые могут понадобиться, но чувствую я, что больше будет нужда в стрелках и пулеметчиках. Немцев под Новороссийском остановили, вот они перегруппируются и снова ударят, только, наверное, дальше пойдут на Туапсе или на Сухуми. По этому поводу у стратегов нашей палаты вышел вялый спор, куда именно немцы двинут в следующий раз, вскоре прерванный визитом медсестры. После уколов активность сохранил только Сеня, а сам с собой он уже не спорил.

Кормили в госпитале неплохо, периодически давали вино, когда красное, когда белое. Как раз у меня как символ выздоровления появился аппетит… Лекарств вроде как хватало, по крайней мере с моей точки зрения, далекой от медицины. Конечно, госпиталь был явно перегружен, поэтому мы, ходячие и что-то могущие, помогали персоналу. А как иначе: пока я лежал, помогали мне, смог ходить – значит, моя очередь. Как обстояло дело с табаком – не скажу, хорошо или плохо, ибо бросил курить почти двадцать лет назад, и об этом не жалею. Правда, надо сказать, что «курил» – это были реально две попытки курить, одна из них неполная, ибо стошнило. После чего и бросил. Вот только бы не сболтнуть про двадцать лет вслух. Народ-то при малейшей возможности бегал на двор и предавался никотинизму, а те, которые еще не ходячие, с тоской и надеждой ждали, когда смогут туда сами выйти, ибо в палатах курить не разрешали. Ничего, потерпят, еще ни один курильщик не помер от отсутствия привычного дымка в бронхах. С культурными развлечениями было не очень, книг было немного, газеты разносили по палатам поочередно, где для скорости ознакомления с ними устраивали громкую читку. Читал газету либо политработник, либо кто-то из ранбольных, у кого голос получше. Еще для ходячих раненых были и лекции, и политинформации. Обещали даже кино показать, но я его не дождался. Кто-то никак «Александра Невского» не мог выпустить из временного владения.

Еще из геленджикских школ приходили детки с концертами, читали стихи и пели. Хлопали им, не жалея ладоней, и благодарили от всего сердца. В моей жизни часто повторялись слова, что народ и армия едины, и от частого повторения они не всегда воспринимались так, как требовал вложенный в них смысл. А вот тут это понимаешь и ощущаешь в полной мере. И в девяностые годы, и позднее меня и всех вокруг постоянно обучали индивидуализму и навыкам уметь сделать так, чтобы даже все отвратительное вокруг приносило прибыль, а оттого и радость бытия. Вот, теперь мои приключения в ином времени хоть пользу принесут в очищении души от горького опыта, что принесла вторая половина жизни.

И продолжали одолевать думы о том, как быть дальше. Воспаление легких лечится около месяца, как мне помнилось. Ну, пусть полтора. А дальше фронт. Надо же туда прийти хоть что-то знающим. Моя собственная армейская жизнь тут помогала, но только частично. Оружие и тактика сильно изменились. Мой СКС, с которым я отстоял бесчисленные часы на постах, здесь появится еще не скоро, РПД скорее, но тоже не сразу, потому что патрона к ним еще нет. Но было в моей службе, как я уже думал об этом, и полезное для данной ситуации. Служил-то я на базе вооружения, и хранили мы и даже частично утилизировали стрелковое оружие и артсистемы. Оттого не слишком ленивые мои сослуживцы (и я тоже) имели возможность познакомиться с оружием Красной армии. Для трофейного оружия, которое через много лет после войны всё еще было, и в гигантском количестве, существовали другие базы – по слухам, под Донецком, в старых шахтах. А у нас было советское, и тоже в гигантских количествах. ППШ лежали аж в нескольких хранилищах. Такой вот одноэтажный сарай, до крыши набитый ящиками с автоматами. Причем в нижние, наверное, никто не залезал с того момента, когда их поставили сюда. Потому что проще застрелиться, чем этот штабель разобрать донизу. Проверки, что были при мне, ограничивались верхними ящиками. И офицерам неохота ждать, когда мы до нижнего ящика доберемся, а нам сначала разобрать склад до основания, а потом всё возвращать, как было, еще менее хотелось. Сковырнем верхние ящики, комиссия их вскроет, осмотрит, пересчитает, бумаги напишет, и все, ящики идут на место, дверь хранилища опечатывается до следующего осмотра. И другого оружия хватало. Какие пушки у нас тут были, я не в курсе, но тоже какие-то оставались. Часть оружия утилизировалась на харьковских предприятиях, но так медленно, что в этом веке процесс явно не закончился бы, должно хватить и на часть следующего столетия. Так что я тех пор я умею разбирать винтовку, ППШ, Дегтярев и ТТ. Наган мне в руки попался только один раз, потому впечатление о нем только самое общее, и даже разобрать его не дали, старшина торопился закончить дела и побаловаться с револьвером не позволил. Но вот стрелять из них выучиться не удалось. Наши начальники готовы были закрыть глаза на то, что солдатики побалуются со старым оружием и разберут – соберут его, но вот организовывать стрельбы для нас никто не стал. Стрельбы из штатного оружия мы проводили. Так что три раза я стрелял из родного СКС и раз из пулемета. И то хлеб. Так что можно считать, что с оружием я обращаться умею, а вот стрелять – как получится. Оценки по стрельбе у меня были хорошими, да и сам с охотой всегда ходил в малокалиберный тир ДОСААФ, даже, помню, выполнил норматив на третий разряд. Только никто его мне не присваивал, ибо сам стрелял и судью неоткуда было взять. С гранатами дело обстоит чуть хуже. В армии для нас проводили обучение по обращению с гранатами, хотя бросал я их только дважды, и то учебно-имитационные. Так что если мне сейчас дадут гранату Ф-1 или РГ-42, то с ней я справлюсь, ибо эти гранаты дожили до моей службы и представление о них я имею. Но вот с другими гранатами и не знаю, как быть – например, с РГД-33, которых в это время хватало. В принципе, мое знание матчасти вполне пристойно для артиллериста, которого не должны стрелковым делом много терзать. То есть претензий ко мне у начальства не будет, претензии могут быть у немцев, почему так плохо умею их убивать. Значит, надо еще подучиться, чему успею, народ я послушал про разные особенности в бою и еще послушаю, если удастся, а вот уставы почитать не мешало бы. Вплоть до строевого, а то вдруг нынешний отличается от моего. По этому поводу я сходил к комиссару госпиталя и попросил выделить уставы для повторения, пока я здесь отлеживаюсь. Военком меня похвалил за рвение и обещал выдать, но предупредил, чтоб эти уставы были использованы для изучения, а не на раскурку. Это я клятвенно обещал, ибо некурящий, и через день их получил.

Довольно часто я думал об Андрее: что с его личностью случилось от соединения с моей. Но пока всё было непонятно – может, он и жив, но пока успешно маскируется. Случаев было много, когда бы его знания пригодились, но они не всплывали ни как диалог Андрея с Андреем, ни как подсказка во всплывающем окне. И не свои воспоминания не появлялись. Конечно, хорошо бы, если Андрей не погиб, а хотя бы очнулся в моем теле. Надеюсь, он это переживет и найдет себе место в жизни. Ни он, ни я о случившемся не просили, но это хоть будет какой-то обмен, пусть и не равноценный. Конечно, я свой организм излишествами разными не подрывал, но сорок лет – это уже не двадцать, да и зубов уже неполный комплект. Зато аппендикс на месте, есть возможность дважды в жизни испытать его удаление, никто этого не сподобился, а он – да. Тут, правда, вспоминается герой одного стихотворения, который был жутко везучим, потому его не взяло прямое попадание снаряда из пушки, попадание под трамвай, случайно выпитый яд кураре и прочие экстремальные приключения. И вот он однажды, свалившись с вышки, потирает слегка ушибленную коленку и думает, зачем мне все эти падения, пушки и яды, а кто ведает, зачем… Так же и я – зачем это со мной произошло, в наказание, во благо, как награда, отработка за невыученный урок жизни? И еще раз скажу – кто ж это ведает! Может, встретится мне где-то здесь Сивилла Кумская или Сивилла Крымская, которая скажет в стихотворной форме, за что это все. Скажем, это кара за то, что не стал учиться после техникума, а решил денег подзаработать, открыв малое предприятие, а образование – ну, когда-то потом, или наоборот, это награда за то же самое, что не пополнил собою когорту дубоголовых менеджеров.

Вспоминал ли я о своей жизни, что так резко изменилась сентябрьским утром во внезапном приступе сна – да, и почти каждый день. Я ведь уже не так молод, чтобы, только почуяв возможность приключений, сразу лететь на них, как бабочка на фонарь уличного освещения. Мне уже потихоньку хочется покоя и уюта, а не впечатлений от пятой точки опоры. Свою долю их я уже получил, есть что рассказать и смешное, и трагическое, а вот переживать еще порцию уже не хочется. В жизни мне уже не хватало не порции адреналина, а домашнего очага, а с ним все никак не выходило. И вот когда возникла надежда на его обретение, я просыпаюсь ликом в море, и все прочее, что за пробуждением последовало. Иногда такая тоска одолевала, что и завыл бы волколаком на луну. И не с кем поделиться или выговориться. Хоть, как цирюльник царя Мидаса, иди и разговаривай с тростниками, выдавая свои заветные тайны. Поговоришь так с тростником, и явится миру мыслящий тростник, который додумается до того же, что и Блез Паскаль. Прямо сон о Блезе Паскале, которому снился мыслящий тростник, видящий сон о Блезе Паскале. Тьфу, я уже в этой философии запутался, начал про свое, а закончил всякой ерундой. Вот что значит томление духа. Пора вставать, Феодосию утку подставить, а потом пойду вдохну воздуха и уставы почитаю.

Но коль уж так случилось, то хоть я этого не просил, а придется соответствовать. Конечно, неплохо было бы знать, надолго ли я тут, хотя бы в видах того, как строить отношения с дамами, но кто ж мне скажет, есть ли у меня время на краткий роман, нормальную семью, или время мне отведено до следующего налета юнкерсов. Будь я человеком этого времени, то, конечно, тоже не знал бы всего, что ждет, но мог бы вполне резонно предполагать, что если доживу до победы, то могу спокойно рассчитывать на мирную жизнь и всё, что к ней прилагается. Случаи, конечно, и тут разные бывают, и войне еще не конец, но рассчитывать дожить до победы – не запредельный оптимизм. Это были не единственные думы, были и прямо размышления о Лоханкине и русской революции, то бишь как мне и дальше эволюционировать или революционно себя вести. А все проклятая литература. Читывал я разные книги, начиная от «Янки при дворе короля Артура» и заканчивая более современными, о том, как человек, попав в прошлое для себя время, пытался его изменить в какую-то сторону. Когда удачно, когда не очень. Вот и мне как быть, коль уж я оказался здесь? Могу кое-какие знания приложить не только на благо себе, но и на благо окружающим. Чем я обладаю по сравнению с жителями этого времени? Знаниями, ведь все остальное у меня не выше среднестатистического. А как житель будущего я много чего знаю. Это не моя личная заслуга – знания были вокруг меня, я просто их впитывал активнее, чем мог бы, поскольку лень свойственна любому, да и мне тоже. Но знания – они ценны не столько сами по себе, а больше когда они помогают что-то сделать. То есть для них важны время и место. Знание ядерной физики мало поможет мне, попавшему в тело моего прадеда-мельника. А вот знание обычной физики может быть полезно, если удастся при его помощи улучшить работу мельницы. Прадеду это было бы очень важно, потому что он был как бы и сельский буржуа и пролетарий в одном флаконе. Буржуа он был, ибо владел той самой мельницей, вот только не знаю, ветряной или водяной. А пролетарием он был, исходя из древнего значения этого слова, которое когда-то обозначало то, что человек богат в основном своими детьми. Их у него было девятнадцать, от трех браков, так что мог бы апеллировать этим фактором к комбеду. Но ни он, ни комбедовцы латыни не знали, потому его и раскулачили. Тут я явно растекся мыслью по древу, но, вернувшись к моменту растекания не туда, надо сказать, что знания мне тоже следует использовать аккуратно.

Когда я стрелок на Кавказе, знания оперативной обстановки под Ленинградом, которые у меня отчего-то есть, мне никак не помогают. То есть надо их отдать кому-то. А как? Даже знания об обстановке на самом Кавказе должны попасть по назначению, то есть тем, кто эти знания использует во благо, ну, или хоть попытается, потому что проиграть операцию можно и когда представляешь, что противник делает и сколько его. И вот как мне сообщить, что где-то под Орджоникидзе немцы нанесут удар не так, а эдак, или возьмут Нальчик, удара на который фронт не ожидает? Никак. Замковый орудия или стрелок поделиться с командармом этими сведения не может, не говоря уже о уровне выше. Нет возможности. Да и как, в какой форме? Написать письмо с советом: «Лошадью ходи, лошадью!»?

Ну, написал я письмо, и его не потеряли, а даже прочитали и не выкинули, как ересь. Призывают меня и спрашивают, откуда ты это взял, что немцы ударят через неделю на Нальчик. Логически это невозможно придумать простому бойцу, по уровню знаний до этого мог догадаться какой-то работник штаба фронта или работник штаба той самой 37-й армии, которая Нальчик обороняла. А я – не должен знать. Что мне ответить – во сне приснилось? «Ах во сне? Десять суток ареста, чтоб снилось нечто мягкое, женское, а не то, что снится из стратегии и тактики!» Еще вроде бы в эти (а теперь уже явно мои) времена был и строгий арест, на хлебе и воде, это при министре Гречко его отменили, поэтому наши солдатики на губе питанием не ограничивались.

Или другой вариант. «Я это знаю, потому что это не я, то есть я в этом теле, которое здешний комендор, а сам я из будущего, и в будущем это уже все знают». – «Понятно. Где там ближайшая больница для умалишенных у нас – в Сухуме или Тбилиси? Ну, пусть будет в Ереване, тамошние наполеоны и вице-короли Индии его заждались!» И даже обижаться нечего. Если бы я сам встретил в восьмидесятом человека, который напророчил бы через десяток лет развал СССР и реалии девяностых, то что бы я о нем подумал? А то же самое.

Единственный выход – зная о чем-то, пользоваться этим знанием как могу. Вот, зная о баре в районе Эльтигена, сообщить о нем тому, кому нужно, и самому воспользоваться, если буду там. Если я при этом буду расти в звании и должности, так еще лучше. Правда, надо быть честным и сказать, что шанс стать взводным у меня есть, и может, даже тяму хватит. Уже ротным – сомнительно, что потяну, но возможно, потому что последний оставшийся в строю взводный может и ротой командовать, и не потому, что способен, а оттого, что пока другого не прислали. Но вот лицом, влияющим на операции армейского или фронтового масштаба – это прямо-таки невозможно. В академии нужно учиться. Я просто не успею до конца войны это сделать, даже при нужном ветре в паруса. Стало быть, никак, а потому, если не можешь сделать все, сделай то, что сможешь. Не весь Кавказ, так хоть доступную горушку.

Вообще есть еще один шанс: «изобрести» нечто позднейшее, что сильно бы помогло бы в войне. А что именно? Ну вот хотя бы ручной противотанковый гранатомет или его станковый аналог. Благородное дело и нужное, и я даже, кажется, читал роман про такого героя. Ну, только в отличие от автора, я все же техник-электрик по диплому, а потому знаю, что не все, что скрывается под кожухом или крышкой, совершенно понятно любому с улицы. Что я знаю о том РПГ? А в общем, только принципы работы. То есть только для создания макета или модели мне еще нужен инженер, чтобы мои скромные познания в металл перевести. А дальше скрывается тьма ноу-хау: почему воронка должна облицовываться, или можно и без того обойтись, какой ее угол, как нужно обеспечить кучность стрельбы, а если не получится, то что с чем сделать, чтобы получилось – убрать на фиг оперение или, наоборот, увеличить его размах. Какие подобрать пороха и какое сечение сопла… Всей работы хватит на КБ, потому что всего, что нужно, не было в наличии и оно было не исследовано. Или исследовано, но не для того. Потому, чтобы его «внедрить», мне нужно держать в голове всю деталировку изделия (хотел бы я глянуть на такого гения) или иметь недюжинные конструкторские навыки и самому все восстановить подетально. Извините, я пас, ибо не тот я и не этот. Простое же прожектерство как-то не нравится и другое напоминает. А именно рассказ одного венгерского писателя, как журналист путешествовал во времени и попал во времена короля Матьяша Хуньяди. И решил он предложить кое-что из нового времени королю, чтоб тот так турок побил, что, глядишь, будущая Мохачская битва не случится и Венгрию турки не завоюют, если их Матьяш отбросит куда-то в Македонию. Добрался он до короля и стал предлагать: давайте построим аэроплан, он сможет лететь как птица и увидеть, идут ли турки и куда, а еще можно увидеть, почему не торопятся другие наши отряды. Король и говорит: это нужное дело, действуй. А тот журналист совсем не знает, как сделать аэроплан, а уж авиамотор и вовсе для него темный лес. Полное фиаско. Далее предлагает журналист сделать телеграф для связи с войсками, но как точно сделать – не знает, и так далее… В итоге шибко умного журналиста повесили.

Но что требовать от грубых жителей средневековья? Они ведь со всею душой, а от журналиста толк небольшой, а только сплошная растрата ценного королевского времени. Вот и мне не хочется того же. Потому воспользуюсь подсказкой покойного венгра и не буду соваться в заоблачные выси, в которых ни уха ни рыла.

Подумал я и о том, что у всех таких изобретений автор есть или несколько. Вот сейчас сержант Калашников в госпитале лечится или уже после него выписан. А после выписки начнет изобретать. Сейчас он может сделать еще что-то, которое не сильно хорошо, но сделав несколько таких работ, он выйдет на свою конструкцию, а предварительными работами он свой уровень и подымет. Теперь представим, что я сейчас взял и «переизобрел» вместо него тот автомат. Слава мне, допустим, обеспечена, хотя, думаю, что сейчас АК стране не нужен по ряду причин, он будет нужен больше потом. Что в итоге выйдет? Автомат есть, хотя особенно и не нужен. Есть я в роли конструктора, который на том и остановится, ибо знаменитым оружейником я точно не стану, потому и останусь автором одной песни, она же главная и лебединая. Калашников, в отличие от меня, конструктор. Кроме АК он может еще что-то сделать (другое оружие с буквой «К» я видел, но не знаю, кто в него больше вложил, сам Михаил Тимофеевич, или его подчиненные). Но он все это сделал после того, когда стал конструктором АК, то есть показал, что может сделать нужный армии образец, поэтому в следующий раз, когда он что-то еще предлагал армии, то дорогу новому изобретению помогал пролагать и его первый удачный образец. Теперь, такой хитрый, я лишаю его вот этого трамплина. То есть реальный конструктор вынужден тратить часть сил на то, чтоб доказать то, что он уже доказал сразу после войны, войдя в ограниченную группу, которой и поручаются важные дела… Оттого он сделает меньше, чем сделал в неизмененной мною реальности, и что-то из его конструкций не появится вообще или вместо него примут изделие какого-то другого автора, которое не столь и хорошо. Конкуренция между подрядчиками знакома и мне, и решения там часто принимаются, исходя из весьма интересных резонов. То есть я однозначно сделаю стране хуже. Себе, конечно, лучше, но если меня совесть не загрызет.

Так что если и придется изобретать, то что-то понемногу. Я как-то в книге видел, что у итальянцев в это время изобрели нечто вроде разгрузочного жилета. Вот его-то можно и попробовать применить для наших целей. А на итальянский приоритет мне пофиг, и вообще они сейчас с нами воюют. Так что у меня перед ними никаких обязательств нет, и во вреде им ограничивает только физическая возможность его совершить. Была бы возможность наслать сразу на всю итальянскую армию на Дону альвеолярный пульпит и неостановимый понос – наслал бы. Нефиг шляться здесь с недобрыми намерениями. Вообразили себя потомками римлян – вот и шатайтесь по дорогам своих предков по Африке или по Турции, можете даже в Берлин заглянуть. Ибо многие цезари получали триумф за сокрушение германцев.

Глава третья

Еще добавлю, что в рамках завоевания «Хрустальной совы» я завоевал еще кусочек этой птицы – ну, скажем, второе ухо. Путем дедуктивных размышлений и расспросов я определил, где служил Андрей в морской пехоте. Бригада товарища Кравченко. Жаль, что расчеты окончились вечером, а вино уже выдали в обед.

На следующий день меня направили на рентген. У себя дома я бы уже минимум дважды там побывал – для диагностики и для контроля процесса. А здесь уже можно сказать – на финише. Рентгенкабинет располагался где-то в другом месте, может, даже и не в нашем госпитале, ибо не догадался спросить. Меня на сей раз поместили в кузов, но вместо халата выдали огромную черную бурку. Как она оказалась в госпитальном имуществе на флоте – не спрашивайте, ибо не отвечу. Бурка малость пострадала от моли, но закутался в нее – и не страшны ни дождь, ни ветер.

Хотя сидел я в ней в коридоре, ожидая, когда врач опишет результат (мне делали не снимок, а рентгеноскопию), и ловил на себе удивленные взгляды: что это за тип в бурке здесь делает? Задержаться пришлось довольно надолго, потому что следующих приносили и привозили, поэтому я пока терзал глаза проходивших мимо и вспоминал разное. В том числе и студенческую молодость – ведь учащихся в техникуме тоже студентами называют. Я тогда устроился на работу ночью в котельную, где числился оператором. Поскольку кидать уголь лопатой мне не предстояло, то я рассчитывал, что в газовой котельной можно будет и дрыхнуть на работе. Увы, это я слишком размечтался. Поэтому спать было нельзя, разве что на секунду отключиться и тут же с ужасом вскочить – не взорвались ли мы, пока я спал? А раз не спишь, ночь тянется бесконечно. Я и читал на работе. Раз, помню, забыл в общаге взятую книгу, поэтому пошел искать, чего бы тут найти почитать, ибо видел раньше в одной кладовке завал старых книг.

Да, я не перепутал, там лежали какие-то описания патентов. Точнее сказать не могу, ибо обложки кто-то отодрал, а искать другие следы названия я поленился. Нельзя сказать, что чтение было увлекательное, но при желании нашлось и смешное, и интересное. Так я узнал, что в рецепт зубной пасты входят десятки компонентов. А вот и смешное – о пользе некоторых изобретений. Правда, чтоб понять, что это смешно, мне потребовалась консультация.

Итак, описание изобретения, рожденного пытливыми умами из Полтавского медицинского института (он вообще-то стоматологический, но и обыкновенные врачи там тоже учатся)… Смысл деяния – определение, какая пневмония у ребенка, правосторонняя или левосторонняя. Некий реактив наносится на две симметричных точки на языке ребенка, и с той стороны, с какой окрасилось – с той и пневмония. Это не способ выявления пневмонии, это способ выявления ее стороны. И все. Вообще-то если сделаешь рентгеноснимок грудной клетки, то это и видно будет, да и лево- и правосторонняя пневмонии лечатся одинаково. Даже если ты перепутаешь стороны снимка, то тебе грозит только втык от начальства за путаницу, а ребенок выздоровеет. Не только все йогурты одинаково полезны, но и не все изобретения нужны вообще.