Египетское метро. Роман

(время около пяти вечера)

«Нет, здесь во дворце. Я преподаю, веду кружок».

(вышеуказанное удивление умножаем на десять; но виду не подаем)

«Да… интересно… а что за кружок?..

(мы и не подозревали, что до сих пор существует это милое сердцу словцо)

«Кружок сужения сознания».

Я или Фома, не помню:

«Как?»

«Кружок сужения сознания».

«В смысле?»

«КСС. Кружок сужения сознания».

«И это кружок… в смысле, этот кружок, в смысле такой кружок, с таким названием находится вот здесь, во дворце, куда мы ходили, когда были пионерами?»

«Да, кружок, вот здесь, во дворце».

Пауза. После паузы:

«И это вполне официально, да? В смысле (извини), со всеми бумагами, разрешениями?..»

«Есс-стественно. В смысле».

«Я просто тоже преподаватель, мне интересно… хм… и часто у вас занятия?»

«Раз в неделю».

«Ну ладно… то есть… нет. Сейчас… (пауза) А чем вы там занимаетесь?»

«По-моему, название говорит само за себя – сужением сознания».

Я замечаю, что Фома нервничает. Видно, что с одной стороны, его жжёт желание побыстрей добраться до места назначения, а с другой, очень хочется, прямо сию же минуту, не сходя с места, добраться до самой сути услышанного.

А вот чем занимаются в кружке, я расскажу чуть позже.

***

Фрагмент главы из романа Сыча.

«Милая княгиня! – писал несчастный. – Зная Вашу потребность в свежих впечатлениях и неистребимое влечение ко всякого рода рискованным предприятиям, хочу, прежде чем Вы отправитесь в свой voyage, самым серьезным образом предостеречь Вас от возможного решения воспользоваться услугами „Цыганских авиалиний“ („Ром Авиа“), как это произошло со мной. Упаси Вас Бог! Я и сам, часто ищущий на одно место (pardon!) приключений, однажды попался на эту удочку. То был небольшой в сотню мест самолет. Лишь только я вошел в салон, как понял, что в поисках острых ощущений зашел уж слишком далеко: какие-то пестрые тряпки, которыми был завешан весь салон, сопливые ребятишки, ругань, дикая, бьющая по ушам музыка… Я удивляюсь, как сей аппарат вообще взлетел. Помню как однажды, когда мы в очередной раз находились в воздухе (это „в очередной раз“ вам скоро станет понятно), по проходу между креслами, от кабины вечно пьяных пилотов в сторону хвостовой части пробежали, обгоняя друг дружку, две огромные, бурые крысы. „Крысы бегут с корабля!“ – мелькнуло у меня тогда, и, очевидно, не только у меня, поскольку большей частью пассажиров, ставших свидетелями этой пробежки, овладело беспокойство. Вскоре, однако, наши грызуны сообразили, что бежать с корабля некуда, и через две-три минуты мы увидели, как они с той же скоростью проследовали в обратном направлении. Мы немного успокоились, но ненадолго: началась такая болтанка, что вряд ли у кого-то из летевших тем злосчастным рейсом оставалась хотя бы крошечная надежда на благополучный исход. Это был, поверьте на слово, сущий ад: крики взрослых, визг детей, рев бьющихся в клетках багажного отделения медведей… Я видел, как те же крысы опять промчались в хвост и менее чем через минуту опять же бежали назад, и мне даже показалось (или то была игра расстроенного воображения?), что я разглядел на их усатых отвратительных мордочках выражение панического недоумения. Слава Богу, мы сели. Я не в силах передать вам всех злоключений, выпавших на долю пассажиров. Достаточно сказать, что только до Вены мы добирались 18 часов. (Конечным пунктом у нас была Барселона.) Каким-то образом (впрочем, когда имеешь дело с цыганами, то очень даже известно каким) стюардессы (две толстые, постоянно курящие цыганки) завладели нашими документами. Каждые два-три часа мы садились в каком-нибудь аэропорту, где нам всем, вместе с экипажем и медведями, надо было заработать на керосин, чтобы лететь дальше. Кстати, прожорливость этого летательного аппарата была просто фантастической. Итак, мы пели, плясали, боролись с медведями… и летели дальше. А как ужасно они (экипаж, стюардессы) во время всего перелета обращались с этими бедными, доверчивыми немцами! (Помню, как однажды… нет, не хочу.) Я мог бы еще много чего Вам рассказать (мы, например, побывали в Ницце. Не могу понять, княгиня, что Вы в ней находите – хлопающие двери подъездов и, извините, убийственное ambre урины из каждого), но зачем нанизывать друг на друга эти ужасы! Просто поверьте мне, и да хранит Вас Бог!»

Совершенно ясно, что он пытался пройтись тут (зная некоторые факты его биографии) по Фоме, но… дальнейшее – молчание. А все-таки – что за сволочь!..

VII

Да уж: трудно было не догадаться, по кому в этом весёлом письме прошёлся Тверязов – когда-то газета, в которую Тягин позже пришел работать, опубликовала серию его путевых заметок о небольшом путешествии автостопом по европейскому югу. Но еще до письма, с самых первых страниц тверязовских хроник Тягин стал замечать свое в них присутствие. С каждым следующим абзацем странное, немного волнующее ощущение узнавания навещало его всё чаще и отчетливей и скоро переросло в твёрдую уверенность: один из главных героев романа, Фомин, списан по большей части с него. Так же как приятель Фомина Фомский был списан с автора. В обоих случаях, как и во всех других, не обошлось без примесей. В том же Фомине, как уже было замечено, мелькнул кое-какими деталями обстановки и девицей (естественно, не той вчерашней, а какой-нибудь из прошлых, которые у него не переводились) Абакумов. А в упоминании о разбогатевшей в браке сестре издевательски подмигнул Хвёдор. Тут, однако, и не пахло злой преднамеренностью, желанием уязвить или выставить в невыгодном свете. К тому же Тверязов вольно или невольно избегал точного копирования. Казалось, всё, что имелось в его распоряжении – биографии, характеры, внешние данные, – он тщательно перемешал и раскидал в произвольном порядке, не заботясь о том, кому что достанется. В этих переливах, в пестрой многоликости героев, которые при каждом повороте неожиданно оборачивались еще кем-то, была особая дополнительная прелесть – удовольствие, доступное, увы, только посвященным. Нравилось Тягину и то, как, с какой тёплой непосредственной живостью всё подавалось, и вот это уже касалось качества и содержания написанного. Начиная читать, он готов был к тому, что роман окажется какой-нибудь развесёлой, с подмигиванием на все четыре стороны, одесской литературой, к которой Тверязов (с его-то характером и образом мыслей!) имел парадоксальную и необъяснимую для Тягина склонность. Одесским колоритом самого дурного пошиба, вплоть до фразочек, якобы подслушанных на Привозе, он когда-то даже пытался, правда не очень успешно, зарабатывать. И тут – такое.

Словом, Тягину, к его облегчению, было за что, не кривя душой и без всякой натуги, похвалить Тверязова. Вот уж действительно: не ожидал. Главное – откуда? Выходит что ж? Страдания и в самом деле того… не проходят даром? Вот тебе, Саша, и компенсация какая-никакая. Чем не? Уж не завидовал ли он ему? Ну, да, было чуть-чуть. Сам он никогда не умел придумать не то чтобы сюжета, а хотя бы общего движения, захватывающего и увлекающего героев. Да и с героями было не очень. И, если уж говорить начистоту, не было по большому-то счету вообще ничего, кроме мучительного желания писать и быть писателем. Нет, то была не зависть, конечно, а почти изжитое, но сейчас вновь вспыхнувшее сожаление о том, что так долго томившая его страсть ничем не увенчалась. Чувство вроде того, что оставляет после себя безответная любовь. Ощущение не из сильных. Скорее из разряда мелких мимолетных беспокойств. Требующих, впрочем, почему-то иногда столь обширных объяснений.

Всем этим (кроме последних умозаключений) Тягин собирался поделиться с Тверязовым по дороге на Староконный, но тот сразу же уклонился от разговора и попросил не доверять впечатлениям от первых нескольких страниц и не торопиться с выводами. Разогнавшийся на получасовой монолог Тягин дернул плечами.

– Как хочешь, – недовольно сказал он. – Но если всё там и дальше в таком же духе, можно кое-кому предложить в Москве.

Но еще перед этим, едва они, встретившись на Пушкинской, пожали руки, Тягин сердито отчитал Тверязова за болтливость. Речь шла о вопиющем, по его мнению, случае с Хвёдором.

– Ничего я ему не сообщал, – удивлённо возразил тот. – Он знал, что ты приехал. Ему сестра звонила.

«Как же он боится произнести это имя: Даша», – подумал Тягин и сказал:

– А про парня в красном платье, про его взгляд? тоже сестра?

– Так то уже потом, когда разговорились, – усмехнулся Тверязов. – Мне просто понравилось, как ты испугался, что кто-то из вас сейчас узнает другого.

Тягин, впрочем, и сам догадывался, что вряд ли Тверязов стал бы специально рассказывать туповатому Хвёдору о его встрече взглядами с убийцей. Скорее всего, хватил за воротник и начал, по своему обыкновению, разглагольствовать. Уровень собеседника никогда не имел для него особого значения. И тем не менее.

– А, ну да, ты же писатель… – пробурчал Тягин.

По рядам блошиного рынка он ходил через силу. Вид выложенного на асфальте и развешенного по стенам и деревьям барахла действовал на него так же удручающе, как квартиры одесских знакомых. Тверязов это заметил.

– Скучаешь?

Тягин вяло поморщился и сказал:

– Я, кстати, теперь, как бык, дергаюсь на красный цвет. На этот оттенок.

– На какой?

Тягин поискал глазами и показал на висевший среди старого тряпья широкий женский пояс:

– Ну, вот где-то такой. Алый.

После прогулки по рядам, когда спустились вниз, Тверязов завёл Тягина в тесный дворик, открыл без стука одну из дверей, откинул занавеску и они вошли в небольшую кухню, в которой сидели и смотрели телевизор две женщины; одна из них, отложив вязание, взяла у Тверязова деньги, вторая сделала телевизор потише и разлила водку. Тягин выпил, не закусывая. Тверязов взял с тарелки дольку соленого огурца; выпив, весело крякнул.

– Ну что? – сказал он на улице. – Настал момент истины? Идём.

– Куда еще?

– Пошли-пошли. Всё равно ж гуляем.

Они вышли за Колонтаевскую, прошли квартал или два, повернули налево, поднялись еще на полквартала и вошли в калитку в деревянных воротах, которыми была наглухо запечатана подворотня. Небольшой двор, куда они попали, был, по всей видимости, выселен; кое-где в двухэтажных домах с деревянными галереями зияли пустые оконные проёмы. По левой стороне тянулся ряд сараев под сырой известняковой стеной с одним маленьким оконцем на самом верху. В центре двора, рядом с водяной колонкой высилась огромная черная акация и под нею понуро стояла перед ведром грязная лошадка пони с заплетенными в гриву разноцветными ленточками; тут же на скамейке у стола сидел, обхватив живот руками и согнувшись в три погибели, мужичок в телогрейке. По плитам бродили куры и пара гусей; в углу блеяла коза на привязи. Где-то гулко стучал молоток. Следом за ними во двор вошли две девочки лет двенадцати, одна из них несла седло.