Египетское метро

– Потом. Дай отдышаться, – ответил Фомский и прошел в комнату.

Фомин с книжкой лежал в халате на своей более чем двуспальной кровати.

– Привет, Фома, – поздоровался Фомский.

– А, Фома! Привет, – отозвался Фомин и обратился к вошедшей Марине: – Принеси нам мадеры и еще чего-нибудь.

Марина, кивнув, исчезла.

– Что читаем?

– Роман Гаденыша.

– Как?

– Гаденыш. Новый писатель. Наш, местный. Возможно, псевдоним. Я, точка, Гаденыш.

– Ну и как?

– Ничего. «Человек-удав» называется. Терпимо. Лучше предыдущего.

– И о чем там речь?

– Человек-удав, его зовут Станислав, питается людьми. Знакомыми и работниками коммунальных служб.

Он их вызывает на дом, как пиццу. Вообще-то, он писатель и на тот момент пишет роман о писателе. У него мягкие кости черепа и, очевидно, всего прочего. Он сразу обхватывает пастью голову и потом лежит в кухне на полу и заглатывает жертву всё глубже и глубже. Происходит это довольно долго. Приляг.

Фомский подошел и прилег в ногах у Фомина.

– Сначала жертва кричит, просит о помощи, а потом, смирившись, начинает, уже изнутри, рассказывать свою жизнь, в некотором смысле исповедоваться. Постепенно речь жертвы становится все глуше и тише…

Фомский, прикрыв глаза, почесывал лоб над бровью (кухня, сумерки; в углу темнеет что-то вроде большого свертка; еле заметное движение, шур-шур, и далекий сдавленный голос, слов не разобрать).

– …пока не затихает совсем. Такое вот познавательное пищеварение. Ничего, читать можно. Предыдущий, «Женщина – паяльная лампа», был послабее.

Вошла Марина и поставила между ними поднос с бутылкой португальской мадеры и блюдом с сушеными фруктами и орешками.

Фомин не выходил из дому несколько лет, с тех пор как его единственная разбогатевшая в браке сестра, десять лет назад уехавшая в Испанию, взяла на себя все расходы по его содержанию. Всегда имевший склонность к такому образу жизни, он, впрочем, сдался не сразу и еще целых полгода продолжал ходить на службу в гимназию, но с того дня, как уволился, больше из квартиры не выходил. Время от времени он порывался прервать свое затворничество, приурочивая это событие то к первой годовщине, то ко второй, а то и еще к чему-нибудь, но всё как-то не складывалось. Последний раз он назначил выход на начало весны и продвинулся дальше, чем всегда, то есть до самой двери. Он уже натягивал с Марининой помощью пальто, когда вдруг, сославшись на дурноту, передумал. Выход был перенесен на конец весны – начало лета.

И вот, в середине мая Фомин и Фомский лежали на кровати, попивали замечательную мадеру, и на этот раз у Фомского были основания полагать, что выход состоится.

– Ты по делу или так?

– И так, и так.

– Интересно, – промолвил Фомин и закурил маленькую сигарку.

Помолчали. Три книжных шкафа, шифоньер, комод, еще две этажерки с книгами, кресло, столик, кушетка, два глухо зашторенных окна, ковры – ничего, как и следовало ожидать, не изменилось, и взгляд Фомы, пройдясь по комнате, вернулся к Фоме.

– Ты ведь собирался где-то в этих числах выйти, помнишь?

Фомин вздохнул и задумчиво покивал.

– Да… но… – опять вздох, – ой, не знаю…

– У тебя появился повод, – сказал Фомский. – С тобой хочет поговорить Вера.

Фомин поднял брови.

– Есть телефон. И она может зайти, – сказал он. И добавил: – В крайнем случае.

– Может. Но не хочет. Она хочет, чтобы ты приехал к ней. Завтра.

– Она с ума сошла? С чего вдруг? Я…

В комнату вошла Марина. Широко расставив ноги, она наклонилась и провела ладонями вниз по черным кожаным брюкам, потрясла ногами, расправляя складки (и все-таки: спит он с нею или не спит?), сдула со лба челку и сказала:

– Я могу идти? Кофе в кухне на столе.

Фомин кивнул.

– До понедельника, – сказала Марина и вышла.

Фомин вопросительно уставился на Фомского.

– Пропал Сыч, – наконец сообщил тот.

– Давно?

– Неделю назад.

– Ну и?

– Фома, я ничего толком не знаю. Мне вчера позвонила Вера, сообщила, что пропал Сыч, и попросила, я бы даже сказал, потребовала, чтобы ты пришел к ней. Всё. Если хочешь, можешь ей позвонить, но я думаю, что она будет стоять на своем, то есть на том, чтобы ты приехал к ней. По-моему, у нее истерика.

– Ерунда какая-то, – сказал Фомин; он погасил сигарку, лег на спину и, заложив руки за голову, прикрыл глаза.

– Да… что ж… видно, судьба, – тихо произнес он минуту спустя.

– Значит, я могу ей сказать, что завтра ты будешь?

– Только при одном условии: один я не поеду, поедем с тобой.

– Хорошо, я ей скажу.

Когда через полтора часа Фомский уходил, они договорились с Фоминым вечером созвониться и условиться о времени встречи.

Выражение лица при этом у Фомина было очень грустным.