Про вчера

Отец до конца своих дней оставался коммунистом, платил взносы до последнего месяца своей жизни. Перебирая его документы, я увидел, что он платил взносы из тех денег, которые я ему отправлял в 91-м, 92-м году.

Однажды отец довольно откровенно мне рассказал, что руководителю республики, человеку, возглавлявшему Туву до вхождения в состав Советского Союза, принимавшему участие во вхождении, сказали: «Смотри, в Москве развенчали культ, покаялись и жизнь продолжается. Может быть, и здесь стоит так сделать?» Он ответил: «Я подумаю».

У нас была другая жизнь, другая страна. И в какой-то из дней, рано-рано утром, буквально на кромке рассвета, он заехал за отцом и они вдвоём поехали на берег Енисея. Там горел большой костёр – бумаги, папки. И тогда первый секретарь обкома республиканского комитета КПСС, Салчак Тока, сказал моему отцу: «Ну вот, собственно, и всё».

Он просто взял все архивы, вывез их на берег и сжёг. После этого он руководил республикой ещё почти двадцать лет, до 1973 года.

Через много лет отец написал книгу. Тех событий она касается едва-едва, в ней – о нашем роде, о нашей семье, о том, как они жили и как они сами попали под эти репрессии.

Вспоминаю встречи с довольно пожилым человеком, который был нашим родственником, скажем так – моим дедушкой, но не по прямой линии. С братом моего деда. Звали его Серен Кужугет. Он работал чабаном – кстати, в колхозе, который некогда носил имя Лазаря Кагановича. Как-то раз мы заехали к нему. Я спросил отца: «А почему он в таком возрасте всё ещё чабан? У него такие родственники, а он по-прежнему пасёт овец и никуда не хочет…»

И тогда отец рассказал мне простую до боли историю. В 1925 году Серена Кужугета направили на учёбу в военное училище в Тверь. В 1929 году он вернулся на родину и был назначен командиром Народной революционной армии Тувы. Создавал армию. В 1938 году его и других военных арестовали по сфабрикованным делам. Как и многих тогда. Приговорили к высшей мере, но в какой-то момент заменили смертный приговор длительным тюремным заключением. После вхождения в состав Советского Союза – после того как умер Сталин и развенчали культ личности – их выпустили. Кого-то даже реабилитировали.

С учётом того, что он знал русский язык, был хорошо образован по тем временам и для тех мест, ему много раз предлагали возглавить сельсовет, стать районным депутатом, занять разные большие по местным меркам должности. Но он всегда отвечал на все предложения: «Достаточно».

Всю жизнь, после того как вышел, он работал чабаном, никуда не стремился и ничего не хотел. И никогда ни о чём не рассказывал, никогда никого не критиковал, был абсолютно всем всегда доволен.

Не знаю, как сейчас оценивать всё то, что происходило тогда. Наверное, это всё можно называть и становлением республики, и становлением страны, государства, нового строя, нового режима.

Это сегодня все учат жить, а тогда научить было некому. Не так много было людей, которых можно назвать голосом народа, совестью нации. Очень мало было тех, кто мог говорить от имени людей. И вообще не было тех, кто, как сегодня, смотрел бы на ситуацию со стороны и мог судить, что происходит и как должно происходить, куда мы идём. Я таких не видел.

Это сейчас мы уже читаем какие-то исторические выкладки, что вот, «подписали коллективное письмо». Но тогда мы этого не замечали, тогда мы этого не видели, потому что это были единичные случаи. Но сложно представить, чтобы тогда у нас появился человек, который дал бы себе абсолютное право без всяких оснований о ком-то судить, кого-то судить, осуждать, клеймить позором и уж тем более быть нравственным эталоном.

Откровенно скажу: многие, кто выступал тогда с трибун съездов, мне казались достаточно неискренними. Но были и те, кому, казалось, можно верить. Потому что они были невероятно талантливые, сделали невероятно много, писали великие произведения.

Тут я не могу не вспомнить Шолохова, который, выступая на Втором съезде писателей СССР, сказал такую фразу: «О нас, советских писателях, злобствующие враги за рубежом говорят, будто бы пишем мы по указке партии. Дело обстоит несколько иначе: каждый из нас пишет по указке своего сердца, а сердца наши принадлежат партии и родному народу, которым мы служим своим искусством». И мне не казалось, что он лукавит. Да и сейчас не кажется.

Ирония судьбы

Когда в новых городах мы организовывали стройки, всегда появлялись новые друзья. И дальше по жизни мы продолжали дружить, встречаться. А начало стройки всегда было почти таким, как показывают в старых фильмах: мы работаем-работаем, а потом бух – и Новый год.

Мы собирались группами, садились, быстренько лепили пельмени на всех, варили эти пельмени, рубили, так сказать, целые тазы оливье. Выпивали. И было нам очень весело, интересно вместе – почти все одного возраста, приехали из разных мест, у всех строительно-кочевой образ жизни, и нас это объединяло.

В Саяногорске мы строили алюминиевый завод. Сначала жили в общежитии для инженеров и руководства. Под общежитие был отведён один из подъездов самого первого построенного дома. Потом построили другие дома, приехали наши семьи. Мы перебрались в квартиру, у нас появились соседи. И все, естественно, стали занимать друг у друга разные столовые приборы. А если у кого-то день рождения, то просили друг у друга всякое: у кого соль, у кого сахар, у кого чай, у кого ещё что-то, от стульев до лаврушки.

Был у меня приятель, Миша, замечательный парень. Любил жить, умел работать и умел отдыхать, как и все мы тогда.

И вот однажды мы – несколько семейных пар – собрались отметить Новый год. Детей ещё не привезли, поскольку они заканчивали учебный год в другом городе, в другой школе. На нашей предыдущей стройке.

По гастрономической части у нас был такой гротескный период, который можно охарактеризовать как «блеск и нищета куртизанок». Вроде бы Сибирь, тайга, стройка. Но ассортимент напитков был таким… не без щегольства. Пили мы «Посольскую» водку, финский ликёр. «Клюквенный», кажется. В красивых бутылках. Были ещё довольно своеобразные ликёры «Мятный» и «Бенедиктин». Был и «Гавана клаб», настоящий ром! Чем закусывать такую роскошь? На прилавках магазинов – ананасы и огромные бесформенные кальмары.

Логика простая: чтобы мы хорошо работали, нам хорошо платили – это А и Б – нас хорошо обеспечивали. Делали ставку не на обилие ширпотреба, а на дефицит. В общем и целом у всех всё было. Мы изобретали разные коктейли на базе того финского клюквенного ликёра.

Дерзкие сибирские строители ходили в дефицитных дублёнках, джинсах, в мохеровых индийских шарфах, норковых шапках. И в унтах. Свой колорит, своя особенная жизнь. Водолазные свитера тройной вязки из верблюжьей шерсти.

И вот наконец наступил новогодний вечер. Душистая ёлка, шикарное настроение, уютная атмосфера. Музыка… Мы тогда очень любили слушать Жанну Бичевскую, у нас были две её первые пластинки. В промежутках ставили монологи Жванецкого, мы собрали тогда огромное количество его записей. И конечно, слушали (в который раз) рок-оперу «Юнона и Авось». Плёнку.

Миша был со своей женой. Он имел хорошее образование, высокую должность и при этом, как и все мы тогда, был молод и горяч. Сгонять на машине в соседний город за девяносто километров и провести вечер в приятном обществе – легко.

На стройке есть поговорка: «Чем меньше начальник, тем больше машина». Мастера ездили на здоровенных КрАЗах, прораб – это уже ЗИЛ или ГАЗ… А Миша был одним из первых, кто получил возможность купить «Жигули», в награду за сданный объект. «Жигули» восьмой модели. Тогда они только появились, диковинная была машина, одна на весь город. Эту модель уже тогда начали называть «зубило». И Миша довольно часто на ней попадался, потому что не заметить его на этой машине было невозможно. Как говорится, в соответствующем состоянии. Но это как-то прощалось.

В тот Новый год мы выпивали, хотя не так уж и много. Танцевали, пели. И только Миша и его супруга были весь вечер грустны. Во всяком случае, они не пили. Пытались как-то поддерживать праздничное настроение, но это получалось у них не очень. Я всё спрашивал их: «А почему вы не наливаете? Посмотрите, какие напитки у нас! Хотите то, хотите это?» Они и с собой, естественно, тоже принесли. Так было принято.

И, когда уже отзвучала музыка гимна (мы её выключали, пытаясь настроить антенну и посмотреть, что там покажут в Москве: хорошо знакомую «Иронию судьбы, или С лёгким паром!» либо новый выпуск «Голубого огонька»?), под тихое постукивание вилок по тарелкам я снова довольно громко задал свой вопрос (с которым я уже, кажется, им надоел):

– Вы что не пьёте? Что там у вас происходит?

И Миша мне ответил:

– Серёжа, нам нельзя.

– Что значит «нельзя»? Как это так?

И в этот момент, изящно наколов на вилку горошину из оливье, его жена в высшей степени интеллигентно произнесла:

– У нас триппер.

И сначала такая оторопь всех взяла… Но народ за столом оказался бывалым, и сразу последовал всеобщий хохот. Все поняли, что они уже пролечились, но по медицинским соображениям им пока действительно нельзя было пить.

«Серёжа, нам нельзя. У нас триппер». Это прозвучало так интеллигентно и так естественно, что, казалось, проще и элегантней не высказалась бы и английская королева. А ещё стало понятно, что это очень крепкая семья. Как говорится, в горе и в радости.

Валенки

Служебное общежитие для руководства стройки, для инженерно-технического персонала было характерной особенностью того нашего времени. Трёхкомнатная квартира. Естественно, никакой инфраструктуры, как это называется сейчас, вокруг не было.

Глубоко погружаться в бытовые мелочи с нашей занятостью не было ни времени, ни желания. Например, покупали две ячейки яиц, и если ночевали дома, то самый шикарный завтрак – это сырое яйцо. Выпиваешь его – и на работу.

Когда вышел фильм «Одиноким предоставляется общежитие» с Гундаревой и Мкртчяном – мы узнали себя в какой-то мере. Гундарева играет сваху в женской общаге. Мужчина жалуется ей, что не может так больше жить, потому что жена только яичницу готовит: «Опять яичница… утром яичница, в обед яичница, а ночью – омлет. Я скоро буду кудахтать, как цыплёнок!» Вот так же и у нас было.

Жизнь была стремительная, очень динамичная, насыщенная, весёлая. На одном из участков нужно было в сжатый срок выполнить работу. По-моему, наладка оборудования. Время жмёт, весь день мечешься, из тепла в холод, снег налип – подтаял, и так по многу раз. Поэтому обувь – унты – всегда была влажной.

Приятель надоумил меня, как эти унты быстро сушить, изобрёл способ: «Я их в духовку кладу, на самое маленькое деление, на пятьдесят. И, пока в душ сходишь, они уже сухие. Во!»

И вот я решил попробовать. Плита ещё тёплая стоит, «Лысьва», запихал в неё унты, включил и пошёл в душ. Выхожу – воняет палёной овчиной… Короче говоря, половина одного унта сгорела. Другой обуви нет.

Взял у соседа валенки, пока он спал, и уехал на стройплощадку. Умельцев там много разных было, ну я и упросил мужиков, кто скорняжничать умеет, подлатать унты.

Получил я оба унта в идеальном состоянии, только один теперь был в два раза уже, чем другой.

Отправил я их с кем-то, чтобы забросили в мою комнату в общежитии. Прошло два-три дня, возвращаюсь со стройплощадки, а приятель, который жил вместе со мной, мнётся: